© Флоря А. В., 2008

Прежде всего, эта пьеса называется «Розалинда», а не более привычно – «Как вам это понравится» (“As You Like It”), потому что это не совсем перевод. Хотя русский текст довольно близок к оригиналу, но во многом расходится с ним в более серьезных аспектах: в умонастроении, в смысловых оттенках фраз или интонаций. Может быть, даже концепция этой пьесы отличается от шекспировской. Комедией ее можно считать условно. Скорее это романтическая мелодрама с сильными трагическими нотами.

Пьеса прежде всего о том, как печальна и неразумна жизнь. Узловой момент драмы – знаменитый монолог Жака «Весь мир – театр, и люди в нем актеры». Я сохранил эту классическую формулировку, но через весь монолог постарался провести несколько иную и весьма важную мысль: весь мир – это театр абсурда. Человек играет семь актов одной и той же стандартной пьесы, и на всех стадиях он очень неумен, некрасив – и всегда чем-то недоволен, хотя не имеет на то никаких причин. Я попытался разными средствами провести эту тему красной нитью: сначала пышущий здоровьем младенец ревет и плюется, потом розовощекий школьник уныло тащится на урок, потом юнец воспевает страсть в унылых виршах и т. д. Итак, человеческая жизнь – это история глупости во всех вариантах и метаморфозах. И – история распада. Жизнь человеческая – путь от младенческого неразумия к старческому маразму, движение ниоткуда в никуда. 

Это поверхностное содержание монолога. Но есть и более важное. Жак говорит о расточительности природы. Человек очень долго формируется, созревает, взрослеет – ради чего? Лет 10–15 он прочно стоит на ногах, активно живет и сознательно действует, а потом начинается стремительный и неудержимый распад. Однако и в эти ничтожно краткие 10–15 лет человек продолжает оставаться по-своему – по разному – некрасивым и неумным. То он авантюрист, лезущий в пушечное жерло ради славы, лопающейся, как мыльный пузырь. То спесивый судья, который берет взятки, презирает весь мир и имеет вкус к милым житейским удовольствиям, вроде пожирания каплунов. Вот, собственно, и всё. Следующие два акта особенно печальны: пошлая «гарпагоновская» старость и полная дегенерация, второе младенчество – без зубов, без чувств, без ума. Неужели это безотрадное убожество – и есть человеческая жизнь? Для многих, если не для большинства, – к сожалению, да. Понравится вам это или нет. 

Но у Шекспира тут же следует гениальный контрапункт. Сама жизнь вступает в спор с этими бесчеловечными словами Жака. Его монолог завершается в начале поэтической строки, т. е. сам стихотворный ритм требует новых реплик – диалога, спора. И тут – как бы ради контраргумента, опровержения действием – появляется Орландо, несущий Адама, а Старый герцог по этому поводу говорит: 

                            А вот и вы! Сложите

Почтенный груз. Кормите старика. 

Только что Жак нарисовал обобщенную картину жизни как распада – а вот реальность. В монологе о жизни и в самой жизни же самые возрасты, те же стадии развития, характеры, типажи – но различие поразительное. Вот Адам – олицетворение почтенной, благородной, умственно и духовно сохранной старости. Герцог – полная противоположность высокомерного судьи, любителя каплунов – радушно принимает измученных скитальцев. И, наконец, Орландо – воплощение самых разных возрастов и ролей, названных Жаком. Он – как будто и есть тот самый человек, которого описывал Жак. Сначала это почти младенец, полудикарь, едва умеющий говорить (он и человеческой речью как бы овладевает на наших глазах – от косноязычного малограмотного лепета до высокой поэзии). Затем это герой, искатель приключений (побеждающий Карла). И, безусловно, любовник, сочиняющий страстные стансы в честь Розалинды. Вспомним также, что Орландо – точная копия, «аватара» своего отца – великого Роланда дю Буа, уже покойного, – тогда его судьба действительно станет аллегорией всей человеческой жизни, в которой нет ничего отдаленно похожего на омерзительную картину, нарисованную Жаком – и якобы фатальную. 

Герои “As You Like It” как бы создают свою пьесу в противовес приговору Жака. Они не желают смириться с тем, что человек так плох. Да, с природой не поспоришь, всё обречено на старость и смерть, но отнюдь не обречено состариться и умереть пошло и безобразно. В финале моей пьесы как заклинание звучат слова: «Мир обновленный, не одряхлей!». Ради этого и написана пьеса. 

Эта тема созвучна словам Е. Л. Шварца из «Обыкновенного чуда»: «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны». 

Человек не просто может или должен – он обязан быть прекрасным. Обязан вместить лучшее – как Орландо вмещает дух отца, как в Розалинде совмещаются достоинства лучших земных женщин. Это и есть главный смысл пронизывающих эту пьесу театральности и метемпсихозов. Смысл театральности: если я не герой и не идеал в жизни, то попробую сыграть это – и, глядишь, положительная роль постепенно, войдя в привычку, станет моей подлинной натурой. Смысл метемпсихоза – перевоплотиться буквально, стать иным, заключить в себе новую (обновленную) душу. Герои то и дело экзаменуются, проверяются на человеческую состоятельность[1]. 

Такова общая концепция пьесы «Розалинда», но есть еще много нюансов. Прежде всего, здесь не противопоставляются «плохая», «растленная» цивилизация и «хорошая», «чистая» природа. В городах и в лесных чащобах люди примерно одинаковы. При дворе злого Фредерика многие ведут себя достойно и порядочно: жалеют Розалинду, уважают Селию, осуждают узурпатора, сочувствуют чужому горю (кстати, персонажа Le Beau, в котором эти качества проявляются наиболее ярко, я переименовал в Де Комильфо – т. е. он «такой, как надо»: таким надо быть в любых обстоятельствах). Напротив, жизнь в лесу не отменяет ни сословной иерархии, ни этикета, ни придворных нравов. У свергнутого Старого герцога свой собственный двор, при котором процветают такие прелести, как подхалимаж и наушничество – правда, всё это беззлобно и безобидно. Герцог, Амьен и другие восхваляют «чистую» жизнь на природе, потому что Герцогу угодно поиграть в монтенианство, – но, как хорошо сказал Г. Киссинджер, «умеренность – благо, если у вас есть альтернатива». Получив возможность вернуться к «развратной» столичной жизни, Старый герцог и его высокоморальная свита охотно это делают. Никакой подлинной гармонии с природой у них никогда не было – одни медитации, мечтания, фантазии на эту тему.  

Более того, меланхолик Жак доброго герцога, свергнутого братом, самого называет узурпатором и тираном, разрушающим прекрасный мир природы. Причем он же – краем сознания – понимает, что гармонии тщетно искать и в самой природе. Животные уродливо похожи на людей: трусливые и равнодушные олени уподобляются жирным буржуа.  

Старый герцог – в сущности, тоже тиран, только добродушный. Например, он требует, чтобы все разделили его радость, независимо от их настроения: «А ну все в хоровод – и шире круг!». Правда, и меланхолика Жака он не принуждает плясать вместе со всеми – для этого он достаточно «толерантен». 

Я подверг сомнению христианские мотивы пьесы Шекспира. У меня показан скорее нормальный языческий лес, вроде Афинского, и в Арденском лесу вполне могли бы встретиться Оберон и Титания. Возможно, они там и присутствовали инкогнито: они сотворили своими чарами экзотическую змею и львицу, чтобы Орландо спас Оливера, и Фредерик встретил в лесу вовсе не святого отшельника, а такое же призрачное создание. Многие не поверят в сказочное раскаяние и обращение Фредерика, но, по-моему, как раз это очень легко объяснимо. Никакой «перемены сознания» здесь не произошло – по причине отсутствия сознания, логики, рефлексии. Так обычно «прозревают» неумные экзальтированные люди после беседы с первым встречным проповедником. Фредерик оставил скверну власти и богатства, бросился спасать душу, т. е. вкушать преимущества небесных благ над земными, а брату своему предоставил возможность беспрепятственно губить себя, погрязая в этих «душетлительных» земных соблазнах. Так и поступают подобные неофиты: мнят себя спасенными, а прочих – погибшими.  

А вот Оливер вполне мог прозреть по-настоящему: самодурство Фредерика, лишения, страдания, голод преобразили его – только это осталось за сценой. 

Теперь уточним характеры некоторых персонажей. 

Читателей может удивить речь братьев – Орландо и Оливера. При всех различиях, есть нечто общее (это же братья!) – смесь грубой, вульгарной, безграмотной и эвфуистической, даже изящной речи. Понятно, когда так изъясняется Феба – простонародная «Татьяна Ларина» XVI века, – и не только она. Это вообще почти общий стиль речи героев. Но у братьев дю Буа смешение стилей имеет иную природу. Орландо подобен простолюдинам, которым слишком знакома и потому отвратительна всякая грубость, и они стихийно тяготеют к чистоте речи. (Когда Орландо после просторечия вдруг начинает говорить, как Цицерон, – это в нем пробуждается дух отца: это, кстати, недвусмысленное указание на то, что может стать для человека мощнейшей опорой – память о предках.) Оливер, напротив, – из тех «аристократов», которым культура обременительна, хулиганство и хамство – как экзотика – доставляют своеобразное удовольствие. 

В известном смысле вся жизнь Орландо нам известна и в огромной степени как будто проходит на наших глазах. Мы видим, как он взрослеет, мужает, умнеет, облагораживается. Причем его духовная эволюция делает замысловатые зигзаги. Например, он трижды едва не оставляет беспомощного брата на верную гибель, но все-таки спасает. Некоторые черты его можно трактовать амбивалентно. Так, в I, 2 он произносит довольно ясную фразу: