Русский Шекспир | Горюнков С. В. Золушкина туфелька (рецензия на книгу Натальи Гранцевой «Ломоносов

Горюнков С. В. Золушкина туфелька (рецензия на книгу Натальи Гранцевой «Ломоносов — соперник Шекспира?»)

Источник: Горюнков С. В. Золушкина туфелька (рецензия на книгу Натальи Гранцевой «Ломоносов — соперник Шекспира?») [Электронный ресурс] // Информационно-исследовательская база данных «Русский Шекспир». 2015. URL: http://rus-shake.ru/criticism/Goriunkov/Cinderellas-Slipper/ [архивировано в WebCite].

УДК 801.73

Goriunkov S. V. Cinderella’s Slipper (A Review of Natalia Grantseva’s Book “Lomonosov — a Rival of Shakespeare?”)

Аннотация ♦ В статье дана оценка состоянию отечественной герменевтики. Прокомментирована интерпретация драмы «Тамира и Селим».

Ключевые слова: герменевтика, символика имён, русско-ордынская история, Н. А. Гранцева, М. В. Ломоносов.

Abstract ♦ The article assesses the state of hermeneutics in Russia. The author comments on an interpretation of Mikhail Lomonosov’s tragedy “Tamira and Selim”.

Keywords: hermeneutics, symbolism of names, Russian-Horde history, Natalia Grantseva, Mikhail Lomonosov.

За скромностью слов многое таится.

Кассиодор. «Варии»

1. ВЫХОД НА «ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ БАЛ»

Рискуя показаться чересчур оптимистичным, допущу всё же, что интеллектуальный потенциал отечественной гуманитаристики, или, по крайней мере, какого-то её сегмента, вполне созрел для вступления в очередную «эпоху бури и натиска». Поводом для такого смелого прогноза служит появление на горизонте нашей литературоведческой жизни феномена, сравнимого, образно говоря, с Золушкиной туфелькой.

Под «Золушкой» подразумевается нынешнее состояние отечественной герменевтики (теории и практики истолкования текстов), а под ожидаемым ею «принцем» — завтрашнее «младое незнакомое племя» русских читателей и литературных критиков. Если принять за точку отсчёта именно такие ролевые функции данных образов, то и в обронённой «золушкиной туфельке» можно будет увидеть пробуждающийся исследовательский и читательский интерес к загадкам смысловой организации очень многих текстов мировой и русской культуры.

Несколько слов о текущей ситуации в отечественной герменевтике.

Сравнение её нынешнего состояния с Золушкой — не натяжка и не преувеличение. Как замечено в работе, посвящённой анализу труда Густава Шпета «Герменевтика и её проблемы», эта дисциплина ещё в начале XX века заявила о себе как о «новом философском направлении со своей особой логикой, с собственными приемами исследования» (Кузнецов: Электронный ресурс). То есть она заявила о себе как о направлении, альтернативном историко-материалистическому мейнстриму. Но та идеологическая атмосфера, в которой появилась на свет работа Г. Шпета, заведомо исключала конкуренцию с мейнстримом на равных. Тем более что главным предметом теоретических разногласий был принципиальный для исторического материализма вопрос о том, «что является основным при определении смысла текста: внешняя среда или внутренние структурные моменты» (там же).

С истматовской точки зрения всё в духовной жизни человека жестко определено внешними условиями (так называемыми социальными факторами) бытия человека, сводимыми к нуждам выживания и общения. Смысловая структура языка, его логика мыслятся в свете данной позиции адекватными практическим потребностям, а, значит, относительно прозрачными (понятными) в контексте любой исторической эпохи. Поэтому никаким «скрытым смыслам», подлежащим герменевтической интерпретации, здесь, по большому счёту, нет места. Уместно лишь говорить об отражении изучаемыми текстами психологических состояний их авторов, о «филологической любви к чужому слову» (Махлин, 2011: Электронный ресурс) и о его «стирании» в «беспределе интерпретаций» (там же).

Альтернативная же точка зрения сводится к тому, что смысловая понятность языковых специфик прошлых эпох — это иллюзия, порождаемая игнорированием факта исторической изменчивости языковых смыслов (Горюнков, 2015b: Электронный ресурс). Но в условиях монопольного господства в массовом сознании данной иллюзии альтернативное понимание природы ментально-языковых явлений неизбежно обрекается на положение «научной Золушки». Лишь сегодня, под напором эмпирических данных, подтверждающих перспективность и плодотворность альтернативных подходов к изучению истории духовной культуры, истматовская иллюзия начинает трещать по всем швам (там же), — почему и приобретают повышенную актуальность высказывания типа: «…современная гуманитарная наука по существу есть герменевтика — наука об истолковании текста…» (Колесов, 1998: 207).

Вместе с тем внимание, уделяемое сегодня герменевтике, продолжает оставаться по-преимуществу формальным. Достигаемый в них «потолок» — это по-прежнему «модернизация чужих текстов, рассмотрение собственной точки зрения как некоторого эталона, или, наоборот, гипертрофированное подчеркивание неповторимости и самобытности чужих текстов» (Суворова, 2005).

После долгих десятилетий забвения в моду снова вошёл М. М. Бахтин — «последнее громкое пришествие и влияние русской мысли в горизонте западной гуманитарно-филологической и духовно-идеологической культуры» (Махлин, 2011: Электронный ресурс). Но общего языка с отечественными структуралистами-семиотиками второй половины минувшего столетия, занимавшимися также и вопросами исторической семантики, он, как известно, так и не нашёл. «Возвращаясь в 1970-е годы к своей полемике 1920-х годов с тем, что он уже тогда назвал «филологизмом», [Бахтин] писал: «Термин “текст” совершенно не отвечает существу целого высказывания» (там же).

Издано пятнадцать сборников научных статей под общим названием «Герменевтика древнерусской литературы» (ИМЛИ РАН, 1989–1913). Но сама тематика входящих в эти сборники статей — не столько герменевтическая, сколько окологерменевтическая — сводимая к текстологии, источниковедению, поэтике, стилистике, психологии литературы и искусства. Что и отмечено в предисловии к первому сборнику серии: «Тематика докладов <…> и соответственно состав статей в предлагаемых сборниках не жёстко “герменевтичны”, а в меру колеблются вокруг “герменевтического стержня”».

И всё же, если иметь в виду «ползучую», остро полемичную, растянутую во времени тенденцию, ситуация вокруг герменевтики явно меняется в пользу признания за ней статуса становящейся новой парадигмы гуманитарного знания. В этом смысле есть основания говорить, что долгожданный «выход Золушки на бал» всё-таки состоялся. Хотя, конечно же, нельзя не заметить, что и Золушка далеко ещё не утвердилась в своём статусе принцессы, и территория для бала по-прежнему завалена мусором «игры в науку» — интригами и завистью золушкиных конкуренток.

2. «МАЛЫЙ ОПЫТ» ПРОТИВ «БОЛЬШОГО»

Сказанное объясняет, почему так сложна для современного читательского восприятия, сформированного истматовской научной школой, ментально-языковая проблематика в её реальных эмпирических проявлениях. Сознание, воспитанное в безоговорочном доверии к «теории отражения», очень плохо воспринимает невообразимую сложность языковой семантики с её перманентной изменчивостью смысловых связей, а, значит, и с принципиальной иносказательностью самой речевой практики. Такое сознание в упор не желает видеть, что сущность иносказательности — это сущность той символической специфики языка, различными проявлениями которой переполнено в истории культуры абсолютно всё: фольклорная и литературная метафорика, притчевость евангелий и их святоотеческие толкования, герменевтическая и метаязыковая проблематика науки, двусмысленности бытовых способов общения и др.

Соответственно, издержки, связанные с непониманием иносказательности как языковой функции, не так уж и безобидны. Они вовсе не сводятся к узкопрофессиональным спорам литературоведов; скорее, они сопоставимы с тем явлением истории культуры, которое в работах М. М. Бахтина обозначено формулой «малый опыт против большого».

«Интеллектуальный уют обжитого тысячелетней мыслью мира. Система тысячелетиями слагавшихся фольклорных символов, изображавших модель последнего целого. В них — большой опыт человечества. В символах официальной культуры лишь малый опыт специфической части человечества (притом данного момента, заинтересованный в стабильности его). Для этих малых моделей, созданных на основе малого и частного опыта, характерна специфическая прагматичность, утилитарность. Они служат схемой для практически заинтересованного действия человека, в них, действительно, практика определяет познание. Поэтому в них нарочитое утаивание, ложь, спасительные иллюзии разного рода, простота и механистичность схемы, односмысленность и односторонность оценки, одноплановость и логичность (прямолинейная логичность). Они менее всего заинтересованы в истине всеобьемлющего целого (эта истина целого непрактична и бескорыстна, она безразлична к временным судьбам частного). Большой опыт заинтересован в смене больших эпох (большом становлении) и в неподвижности вечности, малый же опыт — в изменениях в пределах эпохи (в малом становлении) и во временной, относительной стабильности. Малый опыт построен на нарочитом забвении и на нарочитой неполноте» (Бахтин, 1992: 158).

«Трагедия, Шекспир — в плане официальной культуры — корнями своими уходит во внеофициальные символы большого народного опыта. Язык, непубликуемые схемы речевой жизни, символы смеховой культуры. Не переработанная и не рационализированная официальным сознанием основа мира. Надо уметь уловить подлинный голос бытия, целого бытия, бытия большего чем человеческого, а не частной части, голос целого, а не одного из партийных участников его.

Память надындивидуального тела. Эта память противоречивого бытия не может быть выражена односмысленными понятиями и однотонными классическими образами… Эта большая память не есть память о прошлом (в отвлечённо-временном смысле); время относительно в ней. То, что возвращается вечно и в то же время невозвратно… Малый опыт, практически осмысленный и потребляющий, стремится всё овеществить и омертвить, большой опыт — всё оживить (во всём увидеть незавершённость и свободу, чудо и откровение). В малом опыте — один познающий (всё остальное — объект познания), один свободный субъект (всё остальное — мёртвые вещи), один живой и незакрытый (всё остальное — мертво и закрыто), один говорит (всё остальное безответно молчит). В большом опыте всё живо, всё говорит, этот опыт глубоко и существенно диалогичен» (там же).

Бахтинская концепция «диалога», при всей её формальной принятости академической гуманитаристикой, по факту остаётся невостребованной. И нетрудно понять, почему: именно она предельно ясно объясняет существо и роль тех деструктивных моментов в истории мировой культуры, которые суммарно обозначены Бахтиным как «малый опыт». Эмпирический материал позволяет проследить, как в изначально заданных рамках «большого опыта» (традиции) происходит постепенное и неуклонное формирование «малого» путём отсекания от традиции тех её пластов, которые в «малом опыте» объявляются «предрассудочными». Так, сначала в категорию «лишнего» и даже «вредного» поверхностно-рационализирующееся знание зачисляет мифологию («языческое заблуждение»), затем религию («опиум для народа»), а в конечном счёте и ту часть самого себя, которая перестаёт удовлетворять критерию «научности по-прогрессистски». Например, если в науке XIX века за «предрассудки» принимались лишь теологизмы, то в текущей (от лица которой всё чаще выступает теория самоорганизации), к ним начинает относиться и научная вера в присущий природе «порядок» — отголосок «божественной гармонии». Правда, здесь «научные предрассудки» квалифицируются помягче — как «волшебные чары» (Пригожин, Стейнгерс:, 1986: 377). Но и такая терминология целиком вписывается в «прогрессистскую» тенденцию, под прикрытием которой последовательно и неуклонно сужается предпосылочная база мышления. А целевой идеал всей тенденции, от Аристотеля до Гуссерля — «беспредпосылочное знание», достижимое лишь на путях сведения исторически-изменчивой смысловой структуры естественных языков к механической сумме однозначных терминов, то есть — к языку «говорящих обезьян» (Горюнков, 2011: Электронный ресурс).

Особенно ярко «прогрессистская» тенденция прослеживается в сферах, связанных с искусством слова. Если «большой опыт» (традиция) — это пронизанное метафорами, аллегориями и прочими «семантическими переносами» многообразие схем речевой жизни, заставляющее задаваться вечными вопросами и мучительно искать ответы на них, то агрессивно-напористый «малый опыт» сводит всё такое многообразие — через массу промежуточных, вполне рекспектабельных внешне форм — к удобной для манипуляторов «масскультуре» (попсе). «Простой сигнал — простой рефлекс. В высшей степени функционально с точки зрения управления <… > Попса отражает чаяния тех, кто выступает её потребителями. Для них нынешнее освобождение от прежде навязываемого обществом культурного воспитания, от насильственного стимулирования к личностному развитию — это действительно освобождение. Они получили наслаждение в чистом виде, необременённое непомерной для них культурой. Они получили доступный их природному уровню и желаниям язык, юмор, музыку, они получили голых женщин на экране телевизора, они получили не требующие ни малейшего эмоционального, а тем паче интеллектуального, напряжения фильмы, шоу и клипы» (Строев, 2007).

Понимание истории культуры как диалогического взаимодействия «большого опыта» с агрессивным «малым» проливает свет на очень многое в характере этой истории. Так, уже не удивит полисемантизм «большого опыта», уходящий в мифологические глубины исторической памяти и противостоящий стремлению «малого опыта» свести всё к плоской однозначности. Не удивит принципиальная многослойность «большого опыта» — следствие сквозной для истории культуры рефлексивно-метаязыковой практики. И тем более не удивит откровенное неприятие «малым опытом» «большого», заставляющего иметь дело не с тем, что хотелось бы иметь (с той «простотой», которая, по известной пословице, «хуже воровства»), а с тем, что есть в реальности: с фантастической сложностью языковой семантики, с её принципиальной иносказательностью, нередко вполне сознательной. «Ведь умение создать иносказательный “текст в тексте” можно рассматривать как высшую форму владения искусством слова, а сам факт создания “текста в тексте” — как сдачу экзамена на владение литературным профессионализмом высшей пробы» (Горюнков, 2009: 12–13).

3. НЕ СОПЕРНИК, А СОРАТНИК

Понимая иносказательность как производное от символической функции языка, уже намного легче объяснить достоинства и недостатки герменевтических исследований, осуществляемых сегодня в условиях интуитивно-стихийной герменевтической практики. А практика эта представлена, в частности, работами Натальи Гранцевой, посвящёнными анализу произведений Шекспира, Хераскова и Ломоносова (Гранцева, 2011; 2012аb).

Указанные работы, полные чрезвычайно интересных наблюдений, представляют собой образцы именно стихийного проникновения в скрытые смыслы указанных авторов. Не видно, чтобы Гранцева сознательно владела герменевтическим инструментарием на уровне понимания иносказательности как языковой функции. Семантические переносы как форма смысловыражения, изначально присущая естественным языкам с их изменчивой исторической семантикой, явно находятся вне сферы её интересов и внимания. А если они и попадают в эту сферу, то, скорее, бессознательно, — судя по её ссылкам на Горация, у которого сквозь любую тему «просвечивает противоположное, оттеняя и дополняя её» (Гранцева, 2011: 84?85). То есть для Гранцевой произведения литературы с содержащимися в них скрытыми смыслами — это своего рода исключения из правила: гениальные творения гениальных умов, образцы некоего, искусственно создаваемого этими умами, иносказательного канона («технологии 3Д», по её терминологии). Потому-то, собственно, одна из книг Натальи Гранцевой и называется «Ломоносов — соперник Шекспира?», где она задаётся вопросом: «… откуда же Ломоносов мог научиться столь сложному и искусному мастерству? Неужели он был первым, кто самостоятельно создал новый и неповторимый образец и сам придумал все поэтические ухищрения, о которых мы говорили выше?» И сама отвечает: «Этот вопрос возникает только у тех, кто забывает, что в ломоносовское время существовали не только французские театральные авторитеты: Расин, Корнель, Вольтер, но и более ста лет сияли своими блистающими вершинами над благополучными европейскими равнинами дикие горные цепи духа — трагедии Шекспира... Ломоносов создавал свой театральный “канон”, беря уроки не у Расина и Сумарокова, а у того, кого называют Непревзойдённым. У Великого Барда» (там же, 2011: 85).

Вопреки точке зрения Гранцевой, замеченное ею сходство творческих методов Ломоносова и Шекспира намного правдоподобнее объясняется не тем, что первый брал уроки у второго, а тем, что и тот, и другой возделывали одну и ту же иносказательную традицию. То есть и Ломоносов, и Шекспир — гениальные воспреемники и выразители этой традиции, восходящей на Западе к античному, кельтическому и скальдическому наследию, а в России — к своей собственной дохристианской культуре (к «иносказаниям соловья старого времени Бояна», по А. С. Пушкину, а также к творческому освоению византийского опыта).

Но в таком смысловом контексте Ломоносов начинает выглядеть уже не по гранцевски — соперником Шекспира, а его сомысленником и соратником, то есть родственной ему душой по судьбе причастности к традиции «большого опыта». Тем не менее, следует отдать должное Наталье Гранцевой: в плане конкретных форм проявления этой причастности она обнаруживает в ломоносовских драмах (как и в произведениях Шекспира и Хераскова) весьма нетривиальные вещи. Причём это вовсе не должно удивлять, — ведь то, что она назвала «технологией 3Д», является на самом деле изначально присущим языку принципом устройства его смысловой организации.

4. ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ ЛОМОНОСОВ?

Первая половина книги «Ломоносов — соперник Шекспира?» посвящена интерпретации драмы «Тамира и Селим». С краткого введения в существо этой драмы и начнём.

Действующие лица драмы: Мумет, Царь Крымский; Мамай, Царь Татарский; Тамира, Царевна Крымская, дочь Муметова; Селим, Царевич Багдатский; Нарсим, Царевич Крымский, брат Тамирин; Надир, брат Муметов; Зайсан, визир Муметов; Клеона, мамка Тамирина; два вестника; воины.

Изложение содержания драмы Ломоносовым: «В сей трагедии изображается стихотворческим вымыслом позорная гибель гордого Мамая царя татарского, о котором из Российской истории известно, что он, будучи побеждён храбростию московского государя, великого князя Димитрия Иоанновича на Дону, убежал с четырьмя своими князьми в Крым, в город Кафу, и там убит от своих. В дополнение сего представляется здесь, что в нашествие Мамаево на Россию Мумет царь Крымский, обещав дочь свою Тамиру в супружество Мамаю, послал сына своего Нарсима с некоторым числом войска на вспоможение оному. В его отсутствие Селим, Царевич Багдатский, по повелению отца своего перешед через Натолию, посадил войско на суда, чтобы очистить Чёрное море от крымских морских разбойников, грабивших багдатское купечество. Сие учинив, приступил под Кафу, в которой Мумет, будучи осажен и не имея довольныя силы к сопротивлению, выпросил у Селима на некоторое время перемирия, в том намерении, чтобы между тем дождаться обратно с войском сына своего Нарсима. После сего перемирия в первый день следующее происходит в Кафе, знатнейшем приморском городе крымском, в царском доме» (Гранцева, 2011: 22–23).

«Что же является предметом изображения в первых четырёх актах?» — задаётся вопросом Наталья Гранцева. И отвечает: «Стандартная любовная коллизия. Дочь крымского хана Тамира влюблена в багдатского (именно так у Ломоносова) царевича Селима, но отец решил выдать её замуж за могущественного Мамая! Поэтому львиная доля сценического времени отдана любовным переживаниям молодых героев. И только ближе к финалу разгромленный на Куликовом поле Мамай является в ханский дворец, чтобы жениться на Тамире. Но тут его уже поджидает багдатский жених — соискатели брачных уз решают вопрос об обладании красавицей в поединке. Опытный Мамай уже готов прикончить в укромном местечке соперника… Но внезапно является брат Тамиры, тоже воевавший на Куликовом поле в рядах мамаевской гвардии, и убивает своего начальника, мнившего стать вторым Батыем. <…> Влюблённые Тамира и Селим соединяются. Крымский хан, отец невесты, раскаивается и собирается вести брачующихся к “олтарю”. Хеппи-энд. И всё?

А где же Дмитрий Донской? Где его подвиг по освобождению родины от золотоордынского ига? Их нет. <…>

Комментарии специалистов к трагедии «Тамира и Селим» чрезвычайно сдержанны. Видно, что сам выбор сюжета ставит их в тупик. Возможно, это происходит потому, что исследователи убеждены: Ломоносов всё-таки не был профессиональным историком… Оправдывая таким благожелательным и снисходительным образом драматургическую “неудачу” гения, специалисты и комментаторы, возможно, думают: просто амбициозный пропагандист русской героики взял — в расчёте на привлечение массовой экзальтированной аудитории — яркую историческую тему, а на самом деле придумал заурядную любовную историю в экзотических интерьерах. Но так ли это?» (там же: 23–24).

Нет, не так, — утверждает Наталья Гранцева, и приводит в пользу своего мнения серьёзные аргументы. Во-первых: чтобы удовлетворить вкусам тогдашней театральной публики, достаточно было, создавая драму на историческую тему, использовать реальную, а не придуманную историческую коллизию и ввести в неё реально существовавших исторических персонажей, по примеру того же Сумарокова. Однако Ломоносов, занимавшийся историей, в отличие от Сумарокова, вполне профессионально, обратился зачем-то к вымышленному сюжету, в который поместил столь же вымышленных «крымских татар» (появившихся в Крыму лишь в XV веке). «Ни крымского хана Мумета, ни его брата Надира, ни визиря Зайсана, ни крымского царевича Нарсима, ни багдатского царевича Селима, ни самой Тамиры не существовало в истории. Во всяком случае, их имён мы не находим ни в “Задонщине”, базовом летописном источнике по истории Куликовской битвы, ни в развёрнутом “Сказании о Мамаевом побоище”…» (там же: 24).

Во-вторых: что за странная личность — «багдатский царевич Селим»? Он внезапно появляется под стенами Кафы со стороны моря, осаждает её, а затем столь же внезапно снимает осаду. Он ведёт загадочный разговор с муметовым братом Надиром, и в ходе разговора всплывают загадочные же обстоятельства. А именно: оказывается, что он является другом Нарсима, оба они с детства воспитывались Надиром; оба они получали образование у браминов в далёкой Индии.

В-третьих: не менее странная личность — Нарсим. Выясняется, что до недавнего времени он считал своим отцом не хана, а его брата. Одновременно возникают вопросы: зачем крымский хан отправляет своего единственного наследника–индуиста вместе с крымским войском в поход на Русь? Почему, как выясняется в ходе развёртывания драмы, Мамай даёт Нарсиму поручение найти и пленить князя Димитрия, и в то же время пытается его убить? Наконец, почему Нарсима фактически спасают русские войска? Что означают все эти странности? Что хотел сказать Ломоносов в своей трагедии о Куликовской битве?

Он хотел сказать (считает Наталья Гранцева. — С. Г.) следующее. «Крымские татары (херсонский полк Нарсима), находясь формально в составе войск Мамая, фактически сражались на стороне русских. Они участвовали в хорошо разработанной военной операции. В течение дня, когда все были на виду, Нарсим выжидал. Ближе к вечеру, когда пронёсся ложный слух о гибели князя Димитрия Донского (эта деза с переодеваниями и явлением подставного князя хорошо изложена в летописях), Нарсим вызвался пленить князя или привезти его голову. Мамай не возражал. Но, видимо, всё же подозревал, что Нарсим может переметнуться к противнику, поэтому и послал своих “избранных воинов” уничтожить предателей.

Но важно другое. Важно, что полк Нарсима так удачно подвергся нападению соратников как раз перед носом русских засадных полков!

Вот что означает “изображается стихотворческим вымыслом”.

А прозой это описывается так: под вымышленным предлогом Нарсим вместе со своим войском заманил часть мамаева войска в ловушку: рискуя собой и своими воинами, “привёл” ордынцев прямиком в русскую засаду. Был “наживкой”» (там же: 28–29).

Самое же интересное, что по точно такому же алгоритму разыграна и сцена ликвидации Мамая в Крыму. С целью уничтожения своего соперника Селима Мамай мчится в неизвестную ему рощу, «а там, в гуще заранее выбранной “зелёнки”, уже наблюдали за поединком ханские соглядатаи (Вестник) и Нарсим со своим подразделением быстрого реагирования. Очевидно, по сигналу Селима выскочили из засады, переодетые в камуфляж мамаевых мурз, и добили правнука Батыя… Так что, как видим, ликвидация Мамая изображена как военная спецоперация, в которой роль живца исполнял уже Селим, а СОБР Нарсима выполнял функцию засадного полка» (там же: 30).

Общее заключение Гранцевой: «В трагедии ИЗОБРАЖАЕТСЯ гибель Мамая — и на поле Куликовом как полководца, и в Кафе как человека. Это главное. Оно и описано как главное. Всё остальное — ясно же указано — лишь “в дополнение”. Мы утверждаем, что смысл фразы “будучи побеждён храбростию московского государя” простирается не только на сражение у Непрядвы, но и на события в Кафе. Или, иначе говоря, события в Кафе являются финальным эпизодом всей Куликовской битвы» (там же: 25).

При всей незаурядности предлагаемой интерпретации, она способна убедить не каждого. Но не потому, что неверна заложенная в ней главная идея, а потому, что, во-первых, сама герменевтическая проблематика является, как сказано выше, для современного массового сознания «непроявленной Золушкой», а, во-вторых, — в работе Гранцевой ощущается слишком много «белых пятен» — недораскрытых смысловых пластов, нуждающихся в дополнительных разъяснениях. Поэтому ниже я приведу свою собственную интерпретацию драмы, в чём-то корректируя и дополняя вышеизложенную. Попутно коснусь чисто технических аспектов прикладной герменевтики.

Но сразу оговорюсь: мне очень бы не хотелось, чтобы мои корректировки и дополнения были восприняты как исправление ошибок Натальи Гранцевой. Во-первых, думать так — неверно по существу, потому что у нас — разные предметы интерпретаций. Её предмет — конкретные события 1380 года: Куликовская битва и гибель Мамая в Крыму. Мой же предмет — широкий историко-культурный контекст, в который эти события вписаны.

Ещё важнее другое: корректировать и дополнять очень легко, когда самая главная и самая трудная работа уже проделана кем-то другим. А эта самая главная и самая трудная работа и проделана в книге Натальи Гранцевой о Ломоносове-драматурге. Именно в ней впервые с исчерпывающей ясностью показано, что драма «Тамира и Селим» (как и драма «Демофонт», анализ которой приводится там же) представляет собой нечто намного большее, нежели гламурное развлекалово на историческую тему для рафинированных российских театралов середины XVIII века.

5. СИМВОЛИКА ИМЁН

Техника прочтения скрытых смыслов текста — это техника опоры на некие «базовые элементы», с помощью которых опознаются другие «базовые элементы», а в конечном счёте — прочитывается смысл всего текста (Горюнков, 2015a: Электронный ресурс). По крайней мере, именно так обстоит дело в ситуации с дешифровкой незнакомой письменности.

В нашем случае «базовыми элементами» могут служить имена персонажей драмы. В литературной традиции XVIII века с её модой на иносказательность имена персонажей литературных произведений никогда не бывают случайными, они всегда нагружены более или менее очевидной символикой, помогающей читателю проникнуть в скрытый замысел произведения. Выяснением сути этой символики применительно к драме «Тамира и Селим» и займёмся.

Все имена драмы делятся на явно исторические и явно вымышленные. К первым относятся имена «Мамай» и «Крым с городом Кафой», которыми задаются самые главные, ориентирующие указатели на время и место происходящих событий.

Мамай был выходцем из знатного тюрко-монгольского рода, которому во второй половине XIV века принадлежала власть в Крымском тумене Золотой Орды (в частности, отец Мамая занимал некоторое время пост правителя Крыма). Хотя Мамай и был дальним родственником Чингизидов, но прав на занятие ханского престола не имел. Однако в силу ряда обстоятельств ему удалось занять пост высшего сановника при Сарайском хане (Почекаев, 2010a: 13–32). При нём в Золотой Орде началась спровоцированная исламизацией страны смута («Великая Замятня» 1358–1381 гг.), во время которой на престоле Сарая стремительно сменяли друг друга законные ханы — марионетки в руках временщиков. Понятно, что фигура деятельного Мамая превратилась в этих условиях едва ли не в символ смуты. Золотая Орда при Мамае фактически разделилась на две части: на восток от Волги, где находились Белая и Синяя Орды, и на запад от неё. В западной части южнорусские земли захватили литовские князья, а под Мамаем оказались Северный Кавказ, Крым, Северное Причерноморье и территория современной Молдавии. Сарай и собственно-русские земли попали в положение «спорных» территорий; поэтому Мамай, искусно маневрируя в политических интригах, периодически возвышаясь и падая, попытался распространить своё влияние на не признававшую его ханских претензий Русь, — что и привело к известным событиям на Куликовом поле.

О Крыме: ордынская власть в этом регионе сводилась к извлечению доходов от международной морской торговли; поэтому в задачи местной власти входило, с одной стороны, покровительство ей, а с другой — ограничение монополистских притязаний иностранных купцов. Ещё в первой половине XIV века итальянцы (генуэзцы и венецианцы), по словам Иоанна Кантакузина, «желали властвовать на [Чёрном] море и не допускать византийцев плавать на кораблях, как будто море принадлежит только им» (Кожинов, 1997: 415). И та же ситуация продолжалась при золотоордынских ханах. Так что заявление Селима в драме М. В. Ломоносова о том, что он «От страху свободил Эвксинскую пучину, Что ваши подданны разбоем навели, Отмстив купечества грабеж», опирается на прочную историческую почву (слова «ваши подданы» означают, что итальянцы, при всей независимости и даже наглости их поведения, были формальными «подданными» Орды).

Что касается вымышленных имён, то, как уже было сказано, у М. В. Ломоносова-историка не могло быть никаких затруднений при выборе реальных, а не вымышленных, персонажей для драмы. И раз уж он обратился к вымышленным, значит, на то были серьёзные причины. А именно: значит, ему нужны были не общеизвестные исторические персонажи, а их функции, не голые исторические факты, а методы и принципы их интерпретации — иносказательный метаязык. А можно выразиться и так, что ему нужна была взаимосвязанная система персонификаций, позволяющая описывать этнополитические реалии данного времени и места во всём разнообразии их географических, историко-культурных, религиозных, династических и прочих аспектов.

К расшифровке этих персонификаций и приступим. А начнём с «Мумета», символика имени которого выглядит наиболее «прозрачной».

«Мумет» — имя, смысл которого становится понятен в свете сравнения вариантов произношения имени главного мусульманского пророка: «Мамет» («Махмет», «Магмет») — от «Магомет»; «Мамут» (фамилия) — от «Махмуд»; «Мамат» (у Татищева) — от «Махаммад» (шейх); соответственно «Мумет» — от «Мухаммед». То есть сюжетную функцию крымского хана Мумета, имя которого производно от имени мусульманского пророка, можно понять как персонификацию мусульманской религиозной традиции — ментальной атмосферы огромного геополитического (крымского и околокрымского) региона со всеми её политическими смыслами, целями и интригами.

Но тогда и сюжетную функцию брата Мумета, Надира, можно понять как персонификацию восточнохристианской религиозной традиции, сопредельной в данном регионе с традицией ислама. «Братом» Мумета Надир является потому, что христианство и ислам — это «братские» религии, восходящие к единому «отцовскому» («авраамическому») началу. А имя «Надир» хотя и похоже на нередкое в мусульманском мире имя собственное, но объясняется, скорее всего, из астрономического значения слова «надир» как противоположности «зениту». Во всяком случае, лишь при таком толковании смысла имени объяснимо второстепенное положение Надира в драме. Его историческая роль в Крыму (где главный момент — корсунское крещение Руси), действительно, в прошлом. Так что вовсе не случайно персонажем, находящимся «в зените», в драме выведен не он, а Мумет.

Статус Мумета — «крымский царь» — говорит о том, что Крым описываемого времени входит в сферу мусульманской юрисдикции. А статус Надира — «брат крымского царя без каких-либо явных полномочий» — говорит о том, что мусульманская юрисдикция возникла здесь недавно, потеснив христианскую (константинопольскую).

Имена «Мумет» и «Надир» — это и есть те самые «базовые элементы», с опорой на которые можно прочесть все остальные имена ломоносовской драмы. Но прежде, чем интерпретировать эти другие имена, сделаю небольшое замечание технического характера.

Интерпретации «базовых элементов» вполне могут оказаться ошибочными. Соответственно, ошибочными окажутся и все дальнейшие, логически вытекающие из них, интерпретации. Но тогда и вся драматургическая структура смыслов, держащаяся на предложенных интерпретациях «базовых элементов», не совпадёт со смысловой структурой той исторической реальности, которую она предположительно описывает. И наоборот: если исходные «базовые элементы» истолкованы правильно, то в этом сразу можно будет наглядно убедиться, наблюдая эффект лавинообразного нарастания совпадений.

6. ИМЯ ЭЛИТЫ

Чтобы понять, персонификацией чего является в драме «Тамира», нужно для начала принять во внимание, что любимое детище Мумета — это не любое этнополитическое или государственное образование, исповедующее ислам, а лишь то, интересы которого в рассматриваемую эпоху были тесно завязаны на Крым. И тогда станет ясно, что речь идёт о Золотой Орде, принявшей при хане Узбеке в 1312–1321 гг. ислам.

Но причём здесь «Тамира»?

Подсказку наводящего характера находим в несколько более поздней, чем ломоносовское время, литературной моде на женское имя «Темира». Связь этой моды с эпохой Ломоносова доказывается уже сменой огласовки имени, где варварское московское «аканье» середины XVIII в. уступило место элегантному галльскому «эканью» начала XIX. Сама же мода проявлялась в тенденции замены русских женских («простонародных») имён специфически литературными, вроде Эльвины, Дафны, Лилеты, Фелицы и др. «Именно в качестве такового имя Темира употреблено в ранних лицейских стихах Пушкина “Измены” (1815) “Моё завещание. Друзьям” (1815), “Послание В. Л. Пушкину” (1817) и других. В ироническом контексте это имя употреблено в “Евгении Онегине”; <…> в начальных строфах 4-й главы, не вошедших в окончательный текст…» (Кошелев, 1988: 160). Кроме А. С. Пушкина, это имя использовали в своих стихах В. А. Жуковский («Хочу Темиры убежать»), А. Дельвиг («Цвети, Темира дорогая»), А. Полежаев («На смерть Темиры»). Самым же ярким примером данного ряда стали «“Письма из Москвы в Нижний Новгород” И. М. Муравьёва-Апостола, печатавшиеся в “Сыне Отечества” в 1813?1815 гг. (всего 15 писем). В своё время они получили широкий общественный резонанс, были замечены как одно из самых серьёзных литературных произведений периода Отечественной войны, — и, несомненно, были известны Пушкину-лицеисту. “Письма…” Муравьёва-Апостола представляют собой собрание наблюдений и мыслей автора о вреде галломании, господствующей в свете, его рассуждение о путях организации “естественного” воспитания и обучения детей, о формировании литературных симпатий и т. п.» (там же: 158–159). (В седьмом письме этого цикла с юмором рассказывается история сватовства отставного гвардии капитан-поручика Африкана Назутовского к некой Темире-Татьяне и помолвка, «расстроившаяся только потому, что герой не смог произнести [“по причине затверделости носовых хрящей”] “гнусных энов” во французском куплете» (там же)).

В повседневном дворянском обиходе «имя “Темира” было условной “светской” кличкой некоторых петербургских любительниц литературы и “законодательниц зал”. Одну такую “Темиру” указал сам Пушкин: это жена графа Д. И. Хвостова, “достойная супруга маститого нашего Певца” (II, 388), которую звали Аграфена Ивановна. Другая “Темира” была урождённой Татьяной: это любительница литературы и переводчица Татьяна Семёновна Вейдемейер (1792–1868), воспитанница Смольного института, жена действительного статского советника, знакомая Пушкина и приятельница его сестры Ольги Сергеевны, прославившаяся, между прочим, экстравагантностью своего “салонного” поведения. Её (вместе с А. И. Хвостовой и второй женой адмирала А. С. Шишкова Юлией Осиповной) вывел А. Ф. Воейков в своей сатире “Дом сумасшедших”, причём “Женское отделение” этой сатиры было написано специально, по просьбе “Темиры” Вейдемейер, которую вполне удовлетворила следующая характеристика:

Вот Темира! Вкруг разбросан
Перьев пук, тряпиц, газет;
Ангел дьяволом причесан
И чертовкою одет.
Карлица и великанша,
Смесь юродств и красоты.
По талантам — генеральша,
По причудам — прачка ты!»

(Кошелев, 1991: 34–35).

Как видим, имя «Темира» — это распространённое в салонных кругах начала XIX века светское прозвище тех дам из высшего общества, отличительной чертой характера которых являлось стремление противопоставить себя дворянской «толпе» — претензия на принадлежность к «сливкам общества», к его «цвету», к его «элите».

А кто претендовал на элитарность в Золотой Орде?

Давайте смотреть.

Золотая Орда — один из крупнейших в созданной Чингиз-ханом империи улус, отошедший по наследству во владение к его старшему сыну Джучи (улус Джучи). С востока на запад он распространялся от Иртыша до Дуная, включая Причерноморье, Крым и часть Кавказа; на юго-западе соприкасался с малоазиатскими, ближне- и средневосточными территориями, входившими в улус Хулагуидов (Хулагу — внук Чингиз-хана от его четвёртого, младшего сына Толуя); на юге — с Чагатайским улусом, состоявшим из нынешних среднеазиатских государств (Чагатай — второй сын Чингиз-хана); на востоке — с улусом Великого (китайского) хана, первым из которых был Хубилай (другой сын Толуя, брат Хулагу), он же — последний общеимперский хан.

В самой Золотой Орде первым её официально провозглашённым ханом (по ярлыку Хубилая) был Менгу-Темир, и при нём же Золотая Орда стала независимым от общеимперской власти государством. Умерший в 1280 году Менгу-Темир так и «не сумел (или не счёл нужным) ввести в Золотой Орде какой-либо чёткий порядок передачи власти» (Почекаев, 2010b: 96); поэтому сразу после смерти хана между его многочисленными родственниками началась перманентная борьба за власть, не стихавшая с тех пор на протяжении всей истории существования Золотой Орды. А следствием такого порядка явилось то, что власть в золотоордынском государстве принадлежала уже не всему Семейству Чингизидов, а лишь потомству Бату (Батыя русских летописей и былин). Но и эта власть была по большей части номинальной. От лица законных ханов правили обычно более энергичные представители других знатных родов, племенные вожди и военная аристократия. Например, правивший после Менгу-Темира хан Ногай, не имевший даже права претендовать на трон, имел своими темниками людей, бывших в семейной иерархии Джучидов намного выше его по статусу; тем не менее именно Ногай прославился как ордынский «делатель королей» (там же: 128–131). Правивший после Ногая и Токты хан Узбек прославился тем, что казнил 120 Чингизидов и ещё больше других знатных ордынцев, не захотевших принять ислам, а также свёл к минимуму власть удельных потомков «Золотого Рода» (там же: 156–158). Особенно откровенный беспредел в наследовании власти наступил с кончиной внука Узбека хана Бердибека (в восточной историографической традиции считается, что с ним оборвался род Бату) (там же: 199). С его смертью в Золотой Орде начинается тот период борьбы за власть, который вошёл в историю под названием «Великой Замятни» и центральное место в котором принадлежит темнику Бердибека Мамаю.

Как видим, лишь привычка к обкатанным за столетия письменной истории штампам заставляет очень многих комментаторов говорить о золотоордынской властной элите как о династических линиях Чингизидов, Джучидов и Батуидов. На самом деле жёсткая последовательность не выдерживается здесь ни в одной из линий. Но это не значит, что для золотоордынской властной элиты вообще нет никакого подходящего обозначения. Такое обозначение есть; но оно не бросается в глаза по причине своей официальной нелегитимированности. Оно существует скорее на правах родового имени неопределённой статусности и носит характер то ли то ли имени-титула, то ли престижного эпитета. Это обозначение — «Темир» (от древнетюркского «железо», в самых разных огласовках: «Тамер», «Темер», «Темир», «Тимир», «Темур», «Тимур» и др.). А те, кто этим обозначением «промаркирован», заслуживают наименования «Темиридов». Правда, ничуть не менее употребительна, чем «Темир», и форма «Тимур»; но предпочтительнее использовать первую форму, чтобы хронологически и этнополитически отличать Темиридов от Тимуридов — потомков самого известного в истории Темира: Темир-Аксака (Тамерлана = Тимура), младшего современника Мамая и создателя исторически-кратковременной империи, включавшей в себя Малую Азию, Ближний Восток, Иран и Северную Индию.

Темиры известны не только в истории Золотой Орды, но и в истории других улусов монгольской империи. Например, в линии «Чингиз-хан→Толуй→Хубилай» известен внук последнего Темир; в линии «Чингиз-хан→Толуй→Арик-Буга» известен сын последнего Мелик-Темир; в линии «Чингиз-хан→Толуй→Хулагу» известны потомки последнего: Джахан-Темир, Менгу-Темир, Темир. Но, если не считать стоящего особняком потомства Тамерлана (линия «Чингиз-хан→Чагатай»), наибольшее количество деятелей с именем «Темир» прослеживается именно в золотоордынской истории — в линии «Чингиз-хан→Джучи→Бату». Не случайно составители знаменитого энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон сочли нужным поместить в него статью (правда, более чем скромную по содержанию) о Темир-ханах Золотой Орды.

Как уже было сказано, официальную историю Золотой Орды принято отсчитывать от её первого легитимного хана — Менгу-Темира, внука Бату (1240-е гг. — 1280 г.). В других линиях Джучидов мы видим Тимур-Ходжу, Кутлуг-Тимура и ещё одного Менгу-Тимура (в линии Джучи→Шибан); Кин-Тимура, ещё одного Кутлуг-Тимура, Улджай-Тимура, ещё одного Тимур-Ходжу и Урук-Тимура (в линии «Джучи→Туга-Тимур). В 1282 г. на Русь ходила рать Турай-Темира. В 1330-м г. в Орде умер сын Узбека Темир. В 1338 г. ещё один князь Темир сжёг город Алексин. В 1361 г. Орду возглавил Темир-Ходжа (Темиросса А. И. Лызлова). Во время «Великой Замятни» отличился ордынский князь Булат-Темир, «именем Тогай». В 1374 г. Литва ходила ратью «на татар, на Тимирязя (Темир-Язя), и был великий бой». В 1380 г. инок Пересвет бился на поле Куликовом с татарским богатырём Темир-Мурзой (Челубеем летописных источников). В 1398 г. хан Тохтамыш отправил к Олегу Рязанскому своего посла Темир-Хозю. В 1399 г. хан Темир-Кутлуй потребовал у Витовта выдачи Тохтамыша. В 1471 г. король Казимир послал в орду к хану Ахмату татарина Кирея Кривого, и тот науськивал хана и князя его Темира на Великого князя Ивана. Под 1556 г. в летописях упоминается астраханский посол Темир, под 1557 г. — ногайский посол с тем же именем. И т. д.

Все такие данные дают нам право видеть в Тамире, главной героине ломоносовской драмы, персонифицированный принцип властной организации Золотой Орды, воплощённый в её военной элите Темиридов: ханов, мурз, эмиров, князей, послов и прочих «должностных лиц» разного статуса и веса.

Но соответствует ли такая интерпретация историческим данным, по крайней мере тем, которыми располагал М. В. Ломоносов?

Давайте проверим.

По тексту драмы пленённая Мамаем Тамира «в слезах отчаявшись сидит», и «не можно от того царевне свободиться». А в историографии вопроса Мамай — узурпатор власти Темиридов. «Уже в 1361 г. [он] выдвинул своего “кандидата” в ханы Золотой Орды — потомка Чингиз-хана Абдуллу, который в 1362 году на несколько месяцев стал ханом, будучи в действительности марионеткой Мамая» (Кожинов, 1997: 406–407). В конце 1362 года Абдулла был свергнут другим потомком Чингиз-хана; поэтому Мамай, сочтя в 1370 году Абдуллу «негодным претендентом и убив его, стал продвигать на престол другого чингизида — Бюлека…» (там же). «Даже в русской летописи под 1378 годом сказано, что «царь (то есть хан, выдвинутый Мамаем. — В. К.) не владеяше ничим же, и не смеяше ничто же сотворити пред Мамаем, но всяко старейшинство держаше Мамай, и всеми владеяше» (там же).

По тексту драмы Тамира оказывается в плену именно потому, что выступает против воли своего отца Мумета, а моральную поддержку получает от мамки Клеоны. Поэтому в первую очередь нужно понять, персонификацией чего является в драме Клеона. Но здесь как раз всё более или менее ясно. Сочетание греческого имени с социальным положением «мамки» указывает на её функцию в драме как на функцию «Надира в юбке», «Надира с уменьшенными полномочиями», то есть как на персонификацию тех уроков греческой веры, которые усваивали в своём историческом детстве и отрочестве золотоордынские Темириды. Действительно, хотя активные попытки насаждения мусульманства в Орде и предпринимались уже со времён хана Берке (брата Бату), но характерная для монголов веротерпимость всё-таки преобладала вплоть до религиозной реформы хана Узбека. То есть наряду с родовым тенгрианством и эпизодическим мусульманством в Орде регулярно функционировала и православная миссия, успешно конкурировавшая с католической миссией. Даже самый первый мусульманин на золотоордынском троне, хан Берке, разрешил в 1260 г. учредить в Сарае православную епископию. Первый официальный хан Золотой Орды Менгу-Темир покровительствовал православной церкви, свидетельством чему является его ярлык 1267 года, освободивший церковь от налогов. Сарайский епископ Митрофан неоднократно выполнял поручения хана в Византии. Более того, в течение всего своего правления «Менгу-Темир <…> не позволял католическим миссионерам закрепиться в центральных районах Золотой Орды…» (Почекаев, 2010b: 93). Сын Менгу-Темира Токта продолжил политику отца: «в 1308 г. он выдал новому русскому митрополиту Петру ярлык, подтверждающий привилегии русской церкви и её освобождение от налогов и сборов <…> Не менее дружественными были и отношения Токты с императором Византии, с которым хан даже породнился: он был женат на внебрачной дочери императора Андроника II Палеолога» (там же: 149). Православную иддилию нарушил Узбек своей исламизацией Орды в 1320 году. Его сын Джанибек был первым (если не единственным) золотоордынским ханом, обложившим русскую церковь налогами и сборами. Но пережившая Джанибека его мать Тайдула в 1347 г. в своей грамоте сарайскому епископу Иоанну запрещала светским князьям вмешиваться в судебные церковные дела (там же: 181, 189).

Всё это можно понять как многовековое влияние «мамки Клеоны» на духовный склад веротерпимых Темеридов. Именно этим влиянием объясняется известный тезис Л. Н. Гумилёва: «Великороссия обновилась за счёт христианских монголов…» (Гумилёв, 1992: 546).

Тем же самым влиянием объясняется и тот факт, что Тамира колеблется с окончательным выбором в пользу подружившегося с Муметом Селима: этот выбор кажется ей чем-то вроде духовного предательства. Так, на попытки Клеоны выведать, кто её избранник, она отвечает: «Что хочешь слышать ты, то странно и безбожно, нигде не слыхано и ýжасно сказать!».

Наконец, по тексту драмы пленённая Мамаем Тамира пытается покончить с собой. И повод для её отчаяния достаточно серьёзен, потому что тот «кадровый состав» Темиридов, что находится под контролем Мамая, действительно, всегда оказывается на грани исчезновения. Так, изгоняются сторонниками Мамая законные сарайские ханы, устраняются самим Мамаем малолетние Абдулла и Бюлек, убит на Куликовом поле юный Мухаммад, которого Мамай не успел — из-за неожиданности нападения Димитрия Донского — переправить в безопасное место.

7. ИМЯ НАРОДА

Но если Тамира — персонификация золотоордынской военной аристократии Темиридов, то и остальные персонажи драмы должны являться персонификациями каких-то других сущностей и характеристик Золотой Орды рассматриваемого периода. А о каких именно сущностях и характеристиках идёт речь — должен показать анализ имён «Нарсим» и «Селим».

Начнём с первого, потому что разобраться со скрытым смыслом имени брата Тамиры намного легче, чем с именем её жениха: «Нарсим» и сегодня — достаточно распространённое татарское имя. А в XVIII веке оно было почему-то даже модным; это видно из того, что оно встречается не только в произведении М. В. Ломоносова, но также в драме П. А. Плавильщикова «Ермак — покоритель Сибири» (там одно из действующих лиц — мурза Нарсим), и в повести В. А. Левшина «Новейшее путешествие, сочинённое в городе Белеве». (Левшинская повесть — это социальная утопия в форме фантастического сюжета на тему о полёте на Луну, где главное действующее лицо — тоже Нарсим). Правда, у Левшина «татарский след» представлен одним лишь именем; но косвенным указанием на него же служит местоположение имения В. А. Левшина: Темрянь (Темирянь) близ Белева Тульской губернии — территории, являвшейся в XIV веке удельным владением знаменитой супруги Узбека ханши Тайдулы.

Имя «Нарсим», как видим, ассоциируется в первом приближении с понятием «татары», то есть с суперэтнонимом, обозначавшим основную массу населения Золотой Орды и понимавшимся в средние века намного шире его современного значения (Л. Н. Гумилёв говорит о «политониме» (там же: 569)). «Татары» времён Золотой Орды — это причудливое сочетание «поволжских городов, многочисленных “осколков” половцев, алан, черкесов и караимов — на западе и предков казахов, сибирских татар, башкир, камских болгар и чувашей — на востоке владений» (там же). А о том, как все эти народы стали «татарами», рассказал венгерский монах Юлиан, бывший свидетелем покорения монголами Приуралья в 1236 г.: «“Во всех завоёванных царствах они убивают князей и вельмож, которые внушают им опасения. Годных для битвы воинов и поселян они, вооруживши, посылают против воли в бой впереди себя. Других <…> оставляют для обработки земли… и обязывают тех людей впредь именоваться татарами”. Так этноним “татар” получил расширенное, суперэтническое значение» (там же: 536).

То, что в общем замысле драмы весь этот этносоциальный конгломерат выведен как принципиально не совпадающий с «темиридским» пластом, говорит о высоком профессиональном уровне М. В. Ломоносова-историка, отличавшего (в планах общественного статуса и исторических судеб) элиту Темиридов от основной массы «татар», «над-этническую голову» от «тюркско-угорско-кипчакского тела». То есть, по Ломоносову, «Тамира» и «Нарсим» — это двухсословное единство Золотой Орды, единство не смешивающихся друг с другом власти и народа.

Действительно, у «Тамиры» и «Нарсима», по большому счёту, разные исторические судьбы, цели и смыслы существования. Смысл существования Темиридов — война за улусы и ханства, а также борьба за доходы с них, что подразумевает отношение к основному населению Золотой Орды как к «пушечному (точнее — сабельно-лучному) мясу». А смысл существования основного населения — развитие в рамках евразийской цивилизации на путях осознания себя самоценными тюркскими, угрофинскими и другими этносами, а также на путях приобщения этих этносов к мировой культуре вплоть до овладения ими высших достижений научно-технического прогресса. (Как тут не вспомнить одного из самых первых советских космонавтов, чуваша Андриана Николаева, литературный прототип которого узнаётся в летавшем на Луну левшинском Нарсиме).

В религиозном же плане основная масса золотоордынских степняков — это или тенгрианцы (языческая религия шаманистского характера), или (по Л. Н. Гумилёву) стихийные несториане — приверженцы византийской ереси, сильно облегчавшей культурный симбиоз русско-татарских отношений до реформы хана Узбека. Но с момента реформы процесс исламизации «татар» становится необратимым; поэтому вовсе не случайно «Нарсим», в соответствии с сюжетом, возвращается в конце драмы к «Мумету».

В свете всего сказанного «Нарсим», повторюсь, может быть понят как персонификация основного татарского населения Золотой Орды, отличного от персонифицированной золотоордынской аристократии Темиридов. Причём обе персонификации представлены в широком временнóм диапазоне их исторических судеб. Именно поэтому взаимоотношения Тамиры с Нарсимом и задуманы изначально как всего лишь братско-сестринские, то есть как не предполагающие проекции в историческое будущее в качестве тесной связки. В то время как взаимоотношения Тамиры с Селимом заканчиваются заключением брачного союза.

8. СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ

Чем же очаровал Тамиру Селим (имя которого в переводе с арабского означает «нерушимый»)? Или — иначе — персонификацией чего является в ломоносовской драме имя «багдатского царевича», пришедшего в Крым откуда-то со стороны Натолии (Анатолии=Турции) и сначала выступающего в роли врага Мумета, а затем в роли его союзника и поклонника Тамиры?

Отправной точкой в определении стоящего за именем «Селим» скрытого содержания могут послужить два момента. Во-первых, это само имя: его носили три турецких султана империи Османов. А поскольку самый первый из них правил много позже «куликовской эпопеи», то отсюда видно, что имя «Селим» служит указанием не на Османскую империю, а лишь на то географическое и политическое пространство, на котором эта империя впоследствии раскинулась: на совокупность территорий Малой Азии, Кавказа, Ближнего и Среднего Востока (включая Багдад). Во-вторых, это сюжетная функция Селима, появляющегося на сцене в качестве защитника черноморского купечества от неких «разбойников», подданных Мумета.

Начиная с эпохи монголов (с первой половины XIII века) главным защитником купцов на Чёрном море оставался Трапезундский «осколок» Византии на востоке Малой Азии. А «разбойники», от которых требовалась защита — это генуэзцы и венецианцы, хотевшие хозяйничать в Трапезунде так же произвольно, как и на Босфоре. Тем самым трапезундские властители сталкивались с мусульманскими интересами в данном регионе, потому что проживающие в Крыму итальянцы формально являлись подданными исламизированной Золотой Орды.

С другой стороны: трапезундские греки и сами были данниками монголов ещё со времён захвата последними Малой Азии и Багдадского халифата. А совокупность территорий, в которую вошёл и Трапезундский осколок Византийской империи, представляла собой владение Хулагуидов. Это владение, непосредственно соприкасавшееся с Золотой Ордой, находилось в состоянии острой борьбы с ней за контроль над черноморскими торговыми путями. Но в середине 1330-х гг. государство Хулагуидов распалось в результате внутренних смут и перестало быть для Золотой Орды конкурентом. И даже смута внутри самой Золотой Орды ничего здесь изменила, — разве что доходы от контроля за торговлей стали временно поступать не в Сарай, а непосредственно к хозяину Крыма Мамаю.

Поступали же доходы в первую очередь от генуэзцев, которые ещё в 1266 г. добились от ставленника Золотой орды в Крыму Мангу-хана передачи им во владение Кафы (современная Феодосия), ставшей позже центром их колоний. В середине XIV века к ним добавились нынешние Балаклава и Судак. В колониях жили греки, армяне, итальянцы, евреи, татары, адыги и другие народы. К концу XIV века именно они овладели в значительной своей части контролем над черноморской торговлей.

Вторым по значению участником «контроля за ситуацией», а значит, и источником доходов от черноморской торговли, была Трапезундская империя, которая хотя и называлась таковой, но в действительности «держалась» исключительно своей ролью торгового посредника — ролью «золотого моста», по которому осуществлялись торговые, политические и даже культурные связи между Западом и Востоком. Дело в том, что захват монголами Багдадского халифата вызвал запустение прежних торговых путей от Тигра и Евфрата к Средиземному морю и перемещение их к Чёрному морю. Поэтому именно Трапезунд, наряду с персидским Тавризом, стал основным торговым центром, откуда среднеазиатские товары двигались на Чёрное море. Этому способствовало и то, что Трапезунд уже издавна посещался малоазиатскими, сирийскими, месопотамскими, русскими и кавказскими торговцами, привозившими сюда свои товары. Таким образом, после гибели Багдадского халифата именно Трапезунд, перехвативший его торговую функцию, стал передаточной станцией между Востоком и Западом.

С одной стороны, Трапезундская империя продолжала по традиции поддерживать тесные связи с Московской Русью и другими русскими княжествами. С другой стороны, на самой её территории, начиная с XIV века, шёл процесс постепенного образования туркменских эмиратов, в целях поддержания мира с которыми использовались династические браки, когда жёнами эмиров становились трапезундские принцессы. А это не могло не размывать основ трапезундской государственности и культурной идентичности — не могло не превращать бывший оплот византийского православия со всеми его черноморскими филиалами, включая крымский, в международный торговый олигархат регионального значения под «крышей» золотоордынских ханов.

Контроль над «держателями» черноморских торговых путей — вот главный предмет интересов Золотой Орды в крымском регионе. А идеальным персонификатором такого «держателя» и оказывается греческая (хотя греческая ли уже?) торговая элита Трапезунда. То есть если «Тамира» — это персонифицированная военная аристократия Золотой Орды, а «Нарсим» — её персонифицированное татарское народонаселение, то «Селим» — это персонифицированный экономический интерес Золотой Орды, воплощённый в торговой элите данного региона и сводимый к извлечению доходов из контроля над черноморскими торговыми путями. Причём интерес этот скрыто содержит в себе, как и в первых двух случаях, исторический аспект, — поскольку Золотая Орда в лице её «мамаевского филиала» поставила себе на службу греческую торговую элиту, превратив её по факту в золотоордынскую (роль денег нерушима при любой вере).

Без учёта этого исторического аспекта роль Селима в ломоносовской драме не понять и не объяснить. Но соответствует ли такая интерпретация образа историческим фактам?

Давайте смотреть.

По тексту: Селим послан своим отцом-царём во главе флота в Крым для борьбы с грабящими купцов разбойниками. Он изначально враждебен Мумету.

За текстом: Борьба греков с проживающими в Крыму итальянцами, их экономическими конкурентами, началась задолго до распада Византии на Константинопольскую и Трапезундскую части. Ещё Иоанн Кантакузин, как сказано выше, инициировал строительство большого количества кораблей, чтобы сделать Византию менее зависимой от итальянцев, а трапезундские Комнины продолжили эту традицию. Греки изначально враждебны исламизированной Золотой Орде, потому что итальянские купцы умело используют её, продиктованное корыстными соображениями, «покровительство».

По тексту: Наступает «тень мрачной ночи», после которой Селим резко меняет стиль своего поведения: отводит войска и вступает с Муметом в союз.

За текстом: Для Византии «тень мрачной ночи» — это её общий политический закат: потеря настоящего государственного суверенитета и территориальной целостности. Ещё в XIII веке Комнины становятся данниками сначала турок-сельджуков Конийского султаната, а затем и монголов. При Алексее III (Великом Комнине, 1338–1390) императорский дом неоднократно вынужден родниться — в целях предотвращения вражды и конфликтов — с соседними мусульманскими правителями.

По тексту: Тамира влюбляется в Селима, Селим влюбляется в Тамиру.

За текстом: Взаимное притяжение друг к другу Темиридов и «держателей» международной торговли — это взаимное притяжение друг к другу власти и денег. А усугубляется притяжение тем, что сфера экономического влияния и интересов Трапезунда постепенно превращается в сферу экономического влияния и интересов исламистски-ориентированной Золотой Орды. В задачи же последней входит всё то же самое, чем традиционно занималась и Трапезундская империя: взаимное натравливание друг на друга генуэзцев на венецианцев и — как следствие — ограничение монополистских притязаний тех и других. В этих условиях «крымский филиал» торговой элиты Трапезунда начинает постепенно — в осознании своих новых интересов — окончательно исламизироваться и «отюречиваться».

По тексту: Обнадёженный союзом с Селимом, Мумет хочет выдать Тамиру замуж за Мамая. Но Тамира против.

За текстом: С общемусульманских геополитических позиций безразлично, кто конкретно возглавляет Золотую Орду, — лишь бы сама власть оставалась мусульманской. Но золотоордынские Темириды считают Мамая узурпатором их власти.

По тексту: Мумет оказывается перед возникшей перед ним проблемой, связанной с нежеланием Тамиры выйти замуж за Мамая. Визирь Зайсан советует подчиниться силе и не раздражать Мамая. Надир, наоборот, осуждает неправедные действия Мамая, выражая при этом сочувствие «Российскому краю»; ставит в пример заслуги древнерусских князей. Осуждая бессмысленную жестокость, он утверждает: «Насильна власть стоять не может долговечно».

За текстом: Взаимоисключающие друг друга позиции формируются на основе различных вероисповедных критериев. Но чтобы понять суть критериев, нужно предварительно объяснить, персонификатором чего является в драме везир Мумета — Зайсан.

По словарю В.Даля, «Зайсанг — родовой, наследный старшина калмыцкий и монгольский». (На Алтае «зайсанами» ещё в XIX веке называлась родовая аристократия алтайцев — их дворянство). А «везир» («визирь») — это титул первых (главных) министров и высших сановников во многих восточных государствах, глава всей администрации, как военной, так и гражданской. (Слово «визирь» происходит от пехлевийского слова со значением «арбитр» — «тот, кто решает»). Соответственно, Зайсан, везир Муметов — это воплощение высшего авторитета мусульманского мира, наделённого функциями «советчика»: инстанции, ответственной за принятие решений. А таким воплощением в исламском мире считаются Коран и приписываемые пророку Мухаммеду изречения. Поэтому, если в «Мумете» мы условились видеть персонификацию мусульманской религиозной традиции, то в «Зайсане, везире Муметовом», следует усматривать персонификацию Корана — того источника мусульманской традиции, который наделяет её духовным авторитетом.

Принятая в мусульманской духовной традиции система ценностей опирается на культ силового аспекта власти. В Коране сказано: «Благословен тот, в руках которого власть и который властен над всякой вещью» — Сура 67:1 (см. также приписываемые пророку Мухаммеду слова: «Там, где нет Султана-Власти, даже не входите»). А система ценностей православной традиции хотя в принципе и разделяет исламскую («Нет власти не от Бога» — Рим. 13:1), но с поправкой на формулу Александра Невского «Не в силе Бог, а в Правде». Данную поправку в её наиболее полном виде воспроизводит главный русский учебник жизни XVI века — «Просветитель» Иосифа Волоцкого. Вот её текст: «Если некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего — неверие и хула, — такой царь не божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель… И ты не слушай царя или князя, склоняющего тебя к нечестию или лукавству, даже если он будет мучить тебя или угрожать смертью» (Иосиф Волоцкий, 1993: 189).

По тексту: Тамира колеблется с окончательным выбором в пользу Селима, потому что этот выбор кажется ей чем-то вроде предательства мамки Клеоны.

За текстом: Недавно и поверхностно исламизированные Темириды, воспитывавшиеся, в частности, и «Надиром в юбке», пребывают в состоянии затруднительного для них выбора: слишком жива ещё память о хане Узбеке, насильственно загонявшем их в ислам.

По тексту: Селим тоже внутренне рефлексирует, что видно из его разговора с Надиром. В частности, Надир говорит Селиму: Я рад тебя видеть. Я узнаю в тебе того самого Селима, которого я когда-то знал, который «и именем и всем подобен был тебе» и «которого любовь и добродетель к Нарсиму и ко мне коль искренна была. Тому прекрасный брег Геонских вод свидетель». Селим тоже рад Надиру, хотя нынче его (Надира) «царский род незнаем» и «потаён».

За текстом: Ментальная атмосфера бывшей Византийской империи и стиль мышления входивших в поле её культурного влияния народов насквозь пронизаны памятью о существовавших некогда тесных связях внутри этого круга. Вспоминается, в частности, «дружба Селима с Нарсимом» — то тесное взаимодействие Византии и Золотой Орды, которое вырастало на почве практических нужд управления Московским княжеством (за посвящением русские митрополиты ездили в Константинополь, а за разрешением на исполнение функций митрополита — в Орду). Вспоминается и то, что «Нарсим» тоже не был чужд (по крайней мере частично) православию. Соответственно, вспоминаются «Геонские воды» — известное в православном мире место паломничества к палестинскому источнику (в начале Енномовой долины на запад от Иерусалима). Отмечается текущее полудискриминируемое (по сравнению с исламом) положение православной церкви.

По тексту: Селим в разговоре с Надиром называет Нарсима сыном Надира. Надир отвечает, что Нарсим — его духовный, а не физический сын.

За текстом: До реформы Узбека ордынцы, повторюсь ещё раз, активно приобщались к православной культуре. И даже реформа, не говоря уже о смуте, не смогла полностью остановить это приобщение.

По тексту: Селим вспоминает, как вместе с Надиром и Нарсимом они провели лучшие годы жизни в Индии, обучаясь у браминов наукам, аскетизму и искусству смирения страстей. («Мой нрав был завсегда уму порабощен, Преодоленны я имел под игом страсти И мраку их не знал, наукой просвещен»).

За текстом: Наталья Гранцева считает, что «Индия» — это Московская Русь. («Если мы воспринимаем Надира, Селима и Нарсима как соратников князя Дмитрия Донского, то видимо, ломоносовская Индия для крымчан и есть Московия, далёкая земля. А ломоносовские “брахманы” — не что иное как святые отцы русской церкви Московского государства» (Гранцева, 2011: 81)).

В пользу её догадки говорит то, что «Индия богатая» часто упоминается в русских северных былинах, в том числе беломорских (Ломоносов — выходец с Беломорья). И означает она там не южную Индию, а потестарное (предгосударственное) политическое образование до-летописной славянской истории. «Софокл говорит об индах, собирающих янтарь, что надежно локализует эту “Индию” в юго-восточной Прибалтике. Корнелий Непот говорит о купцах-индах, чей корабль прибило к берегам Батавии. Тот же сюжет впоследствии повторяется дважды, в последний раз в 1153 году, когда барку с “индийскими” купцами прибило к Любеку <…> Можно добавить упущенное исследователями свидетельство средневекового еврейского источника “Иосиппон”, упоминающего некий топоним или этноним Инданья, опять-таки у балтийских берегов» (Прозоров, 2006).

Нет сомнения, что Индия былин — это находившийся на юго-западном побережье Балтийского моря Виндланд древнескандинавских источников, западнославянская Виндия = Венедия, название которой производно от древнейшего названия славян («немцы <…> называют всех, говорящих по-славянски, одинаково вендами, виндами или виндскими народами» (Герберштейн, 2008: 67)). Начальное «в» объяснимо спецификой древнего западнославянского произношения (воста = уста, вандзал (винзал) = узел, вучин = учёный и др. (Руссов, 1832: 49–64)), известного и по древнерусскому лексикону: отчина = вотчина, ирей = вырей, орда = ворда, ардии = вардии, угры = венгры, энеты = венеты (на тождество последних обоснованно указывал в своих исторических трудах М. В. Ломоносов (Ломоносов, 1766: 11–13)). Она же, эта специфика, прослеживается в древнейшем именослове: Ольга = Вольга, Ульфила = Вульфила, Один = Воден, Идумея = Видумея, Илион = Вилуна и др.

Связи между Киевской Русью и балтийской Индией = Виндией, особенно усилившиеся в IX веке в связи с массовым переселением балтийских славян на восток (Горюнков, 2014: 299), продолжали оставаться оживлёнными вплоть до мирного договора Болеслава Польского с русским князем Святополком, по условиям которого русские прекращали оказывать военную помощь поморянам (Горюнков, 2010: 95–96). Эти связи и отразились в былинах. А поскольку память о первоначально балтийской «Индии богатой» постепенно ослабевала, то и сама она стала изображаться былинами лежащей где-то по соседству с Киевом. Не удивительно поэтому, что за традицией её позднейшего осмысления как Московского царства издавна стоит почтенная история. («Как показали исследования Халанского и Шамбинаго, в них [в описаниях богатств былинной Индии. — С. Г.] изображена боярская Москва XVI–XVII веков» (Пропп, 1999: 489)).

Это-то вторичное осмысление былинной Индии как Московского царства и использовал в своей драме Ломоносов.

Воспоминания Селима о господствовавшем в «Индии» примате ума над чувствами и научном просвещении тоже целиком соответствуют исторической реальности, — поскольку вплоть до константинопольских соборов XIV века, предавших анафеме платонизм с его символическим мировидением, православная культура Московского княжества вполне отвечала самым высоким критериям интеллектуализма (подробнее об этом — в специальной работе (Горюнков, 2009: 107–128, 316–336)).

По тексту: Селим проникается ненавистью к Мамаю — своему сопернику.

За текстом: Конец политической карьеры Мамая был подготовлен давно назревавшим конфликтом между ним и его крымскими «партнёрами по бизнесу». Завершающая стадия этого конфликта отражена летописным рассказом о массовом предательстве Мамая его ближайшим окружением, обнаружившим, что на политическом горизонте Золотой Орды появился более легитимный, нежели Мамай, хан (см. далее).

По тексту: Гибель Мамая происходит на некоем «лугу» невдалеке от его крымской резиденции.

За текстом: Конечное политическое поражение исторического Мамая тоже происходит на «Великом Лугу»: «Огромное конное войско Мамая не могло находиться постоянно и целиком в засушливых крымских степях, и основным местопребыванием этого войска был обладавший пышным травяным покровом Великий Луг, простиравшийся к северу от Крыма вдоль левого берега Днепра, — что недавно было точно установлено» (Кожинов, 1997: 411).

По тексту: Чтобы окончательно добить Мамая, Селим спешивается с коня («Селим тут мог попрать копытами Мамая; Однако сшед с коня, к восставшему спешил»).

За текстом: Моральное добивание Мамая тоже начинается с того, что его ближайшее окружение сходит со своих коней. («Мамаевы ж князи отай Мамая совещавшесь межи собою, глаголющее: “Несть добро нам в Мамаеве орде жити, всюду есми поругаеми, избиваеми от сопротивных наших. И что пользует нам житие в Орде его? Отъидем убо к хану Тахтамышу и узрим тамо, что аще будет”. И тако Мамаевы князи, сшедше с коней своих, биша челом Тахтамышу, и даша ему правду по своей вере, и пиша к нему роту (клятву. — С. Г.), и яшась за него, а Мамая оставиша в мале дружине посрамлена и поругана» (Татищев, 1995: 150)).

Собственно говоря, именно этим эпизодом исторической драмы и объясняются строки драмы Ломоносова, описывающие конец Мамая: он «пал, и, трясучись, о землю тылом бил». Действительно, при таких тылах, какие оказались у Мамая (генуэзская Кафа тоже отказала Мамаю в поддержке и защите), оставалось только биться трясучись в бессильной истерике.

По тексту: Селим и Тамира, прежде разлучённые, воссоединяются.

За текстом: Мурзы, эмиры и князья Мамая присягают (см. предыдущий комментарий) Тохтамышу — хану-Темириду, потомку Туга-Темира, тринадцатого сына Джучи. Союз власти и денег, таким образом, ещё раз подтверждает свою «нерушимую» сущность (вспомним значение имени «Селим»).

9. ИГРА «ПО-МОСКОВСКИ»

Как видим, ломоносовская драма, действительно, содержит в себе не только текстовый, но и богатый за-текстовый план смысловыражения. Текстовый план воспроизводит ортодоксальную (перекочевавшую из летописной традиции в научную) версию событий: победа Дмитрия Донского на Куликовом поле — это победа Руси над Золотой Ордой. За-текстовый же план похож, скорее, на то понимание событий, к которому историки начинают приближаться только сейчас. А именно: победа Дмитрия Донского на Куликовом поле — это прекращение смуты в том государстве, которому вынужденно принадлежала тогда Русь, посредством ликвидации символического выразителя и фактического персонификатора смуты, узурпатора законной власти золотоордынских ханов темника Мамая.

Но Ломоносов «копает» в своей за-текстовой версии еще глубже: с его точки зрения, победа на Куликовом поле — это, с одной стороны, торжество «союза власти и денег», а с другой — далеко не сводимая к этому союзу (не исчерпываемая им) логика исторических судеб стран и народов. Нестандартность ломоносовской мысли прослеживается, в частности, в содержании за-текстовой трактовки образа Нарсима. Так, уже в «Кратком изъяснении» Нарсим изображается отсутствующим. Это не случайно: хотя в конечном счёте золотоордынские «татары» (в широком смысле этнонима) и возвращаются к «Мумету», но их исходная религиозная умонастроенность более чем далека от только что проведённой насильственной «муметизации». (Московская «система отношений власти и подчинённых была столь привлекательна, что на Русь стекались и татары, не желавшие принимать ислам под угрозой казни, … и крещёные половцы, и меряне, и мурома, и даже мордва» (Гумилёв, 1992: 624)). И в том же «Кратком изъяснении» Нарсим изображается «посланным на вспоможение Мамаю». Что ж, и это вполне объяснимо: «простодушные кочевники верили своим ханам, а ханы нуждались в толковых эмирах» (там же: 622). Далее, уже по тексту драмы, Мамай, находясь на Куликовом поле, посылает Нарсима с приказом доставить ему Дмитрия Донского живым или мёртвым. А затем происходит нечто непонятное, подлежащее интерпретации то ли по Наталье Гранцевой, то ли по Гумилёву, то ли по кому-либо ещё: на воинов Нарсима нападают мамаевы воины, а на тех и других — засадный русский полк Боброка Волынского.

Версия Натальи Гранцевой дана выше. А гумилёвская версия такова: «Считать Мамая ордынцем или даже союзником Орды никак нельзя» (там же: 571). «Мамай происходил из рода Кийян, враждебного Темуджину (Чингис-хану. — С. Г.) и проигравшего войну в Монголии ещё в XII веке. Мамай возродил причерноморскую державу половцев и алан, а Тохтамыш, возглавив предков нынешних казахов, продолжил улус Джучиев. Мамай и Тохтамыш были врагами. Традицией Руси был союз с Ордой, следовательно, с Тохтамышем…» (там же: 576). «На выручку Дмитрию законный хан Синей орды Тохтамыш вёл предков будущих узбеков и казахов» (там же: 626).

Версия, синтезирующая максимум данных по вопросу, заставляет предположить, что «поймать русскую рыбку» Мамай хотел руками (и ценой жизни) нелюбимых им степняков Золотой Орды. Но оказалось, что логикой исторического процесса судьба Золотой Орды уже предпределена: ей назначено развиваться не «по-мамаевски» и не «по-тохтамышевски», а «по-московски». Конкретно же: восстановленный (благодаря победе Дмитрия Донского на Куликовом поле) «союз власти и денег» уже в XVI веке начнёт плавно перетекать из Сарая в Москву. А на культурной почве Московского царства и сами остатки Темеридов обретут впоследствии новую историческую судьбу — в лице Кантемира (от Кан-Темира), Тимирязева (от Тимир-язя), Темирканова (от Темир-кана), Бейтемирова (от Бей-темира) и др.; вспомним также о пусть недолгой, но всё же существенной для своего времени воспитательной роли гайдаровского пионера «Тимура» с его командой.

Но тогда объяснится и всё остальное в ломоносовской драме. Например, объяснятся слова, обращённые «Нарсимом» к «Мумету»: «Я всю уж, государь, печаль твою скончал, И, побеждён, к тебе с победой возвращаюсь». То есть: «Вопреки своей внешне-кажущейся побеждённости, я остаюсь в истории самобытным народом мусульманского вероисповедания». И точно также объяснятся слова, обращённые «Надиром» к «Зайсану»: «Не мне ли в честь конец имеет наша пря?» То есть: «Не в пользу ли православной моральной позиции разрешился наш спор»? (вновь искусственно инициируемый на сегодняшнем — каком по счёту? — витке раскручивания этнокультурных противоречий).

10. СЦЕНАРИЙ ЗАПУЩЕН

Нетрудно заметить, что предложенная здесь интерпретация ломоносовской драмы несколько отличается от версии Натальи Гранцевой. Но дело — повторюсь ещё раз — вовсе не в различии интерпретаций. Их, самых разных, впереди ещё очень много, в том числе и таких, которые справедливо укажут на недостатки моей интерпретации. Не тот ещё у нас уровень изученности собственного прошлого, чтобы претендовать на знание исторической истины в её последней инстанции.

Дело совсем в другом — в том, что создано само интеллектуальное пространство для интерпретаций. А его создание — прямой результат разрушения двухсотлетней тенденциозной инерции толкования драмы М. В. Ломоносова как неудачного опыта любителя, вторгшегося, подобно слону в посудную лавку, на чужое профессиональное поле. И никто теперь не сможет, не рискуя прослыть невеждой, повторить вслед за Белинским: Ломоносов «ни в чём уже не может быть образцом для нашего времени … его значение хотя и велико, но чисто историческое — не больше и не меньше» (Гранцева, 2011: 184).

Спасибо за это Наталье Гранцевой — исследователю с редким бойцовским темпераментом. Темперамент виден не только в том, с какой самоотдачей она опровергает клевету на Ломоносова-драматурга и Ломоносова-историка, но также и в том, с каким блеском она обнажает скрытые корни клеветы и с каким сарказмом относится к «мастерам филологической науки, умеющим всё выворачивать наизнанку» (там же: 42).

Есть, конечно, в работах Натальи Гранцевой и уязвимые места. Но все они с лихвой перекрываются сильными сторонами её творчества, и в первую очередь — её уникальной способностью видеть в общеизвестных (как и в малоизвестных) текстах то, чего не видит никто: богатейшие залежи скрытых смысловых пластов, многочисленные следы «парадоксального искусства развивать одну тему, говоря, казалось бы, о другой» (там же: 85).

Это бросается в глаза и при чтении второй части книги о М. В. Ломоносове, посвящённой анализу его драмы «Демофонт». Чего стоит одна лишь глава «Корабль по имени Златоуст». В её завязке — распутывание клубка загадочной и сумбурной информации из газетных заметок в «Санкт-Петербургских Ведомостях»: о двух кораблях под одним и тем же названием «Иоанн Златоуст».

«Итак, на верфях Адмиралтейства 1 сентября 1747 года заложили корабль “Иоанн Златоуст”. Почти через два года, 18 мая 1749 года, этот корабль спустили на воду. И в тот же самый день на тех же самых верфях вновь заложили корабль “Иоанн Златоуст”. Не кажется ли это читателю странным?

А ещё через два года, снова спустив на воду корабль “Иоанн Златоуст”, его создатели и официальные лица вдруг вспомнили, что ведь уже один такой корабль бороздит просторы Балтийского моря? И решили “пронумеровать” военно-морские “изделия”? Причём первого по времени создания назвали вторым, а второго — первым (якобы по числу пушек — у кого больше, тот и первый!).

Видимо, историки, работая с газетными подшивками «Санкт-Петербургских Ведомостей» ломоносовского времени, тоже ничего не понимали и искали хоть какие-то приемлемые объяснения. Но эти объяснения выглядят совершенно дико!

Ещё более удивительно, что оба корабля-призрака подвергаются “разламыванию”: один — в 1759-м, другой — в 1769-м году. К тому же без объяснения каких-то причин для этих, прямо скажем, нестандартных и неэкономичных действий.

А происходит это всё, по-видимому, из-за того, что нынешние историки не вполне понимают технологию газетного дела середины XVIII века. Думают, что утилизация двух кораблей в Кронштадте могла быть интересна массовому читателю. Однако стоит задуматься над вопросом: существовал ли такой читатель тогда вообще? Или газеты того времени были инструментом коммуникации разных политических сил? И некоторые невинные “информашки” несли в себе “зашифрованную” информацию?

Не настаивая на утвердительном ответе на этот вопрос, попробуем предположить, что эти “Златоусты” если и были кораблями, то вполне символическими! Попробуем эти символы расшифровать.

Первый корабль “Иоанн Златоуст”, заложенный 1 октября 1947 года и спущенный на воду 18 мая 1749 года — это первая трагедия Ломоносова “ Тамира и Селим ”, начатая (“заложенная”) в октябре 1747 года и завершённая (“спущенная на воду”) в мае 1749 года.

Второй корабль “Иоанн Златоуст”, заложенный 18 мая 1749 года и спущенный на воду 8 сентября 1751 года — это трагедия “Демофонт”, начатая (“заложенная”) в мае 1749 года и завершённая (“спущенная на воду”) в сентябре 1751 года» (там же: 123–124).

Самое интересное, что гипотеза подтверждается самим М. В. Ломоносовым в его письме к И. И. Шувалову от 10 сентября 1751 года: «Не могу преминуть, чтобы Вашему Превосходительству не сообщить сочинённых мною после спуску корабля за обедом кратких стихов, ведая Вашу к наукам, а особливо к словесным охоту.

Сойди к нам, Златоуст, оставив небеса;
Достойна твоего здесь зрения краса:
Петрова Дщерь тебе корабль свой посвящает
И именем твоим и море наполняет.
Как будешь ты ходить на нём промеж валов;
Греми против её завистливых врагов.
Златыми прежде ты гремел в церквах устами;
Но пламенными нынь звучи в водах словами.

При сём доношу, что я Демофонта докончить стараюсь; и при этом делаю план Российской истории, которой по возвращении Вашем в Санктпетербург показать честь иметь буду и непременно с глубоким почтением пребываю Вашего Превосходительства всепокорный слуга Михайло Ломоносов”.

Письмо не только несколько фривольное, но и по своей композиции напоминает шифрованное донесение. Судите сами: автор пишет своему Меценату, лицу высокопоставленному, приближённому к государыне, о том, что после обеда сочинил какие-то стишки, навеянные официальным мероприятием. <…> Вряд ли Ломоносов проявил столь нехарактерную для него небрежность в общении со своим высоким корреспондентом и занимал внимание Шувалова неаккуратными пустяками. Гораздо вероятнее, что в этом письме содержится скрытая информация» (там же: 121–122).

Информация о чём?

Отвечая на этот вопрос, Наталья Гранцева задаётся, в частности, и таким вопросом: «продолжал ли Ломоносов (в тайном сговоре с Шуваловым и Елизаветой) “гнуть свою линию” — доказывать, что российская история была также связана с историей Римской империи, простирающейся в глубокую древность; что предки россиян были причастны к античным событиям? Кажется, на этот вопрос следует ответить утвердительно, ибо как ещё по-иному можно трактовать в ломоносовском письме конкретный намёк именно на эту задачу: “я ныне Демофонта докончить стараюсь; и при этом делаю план Российской истории”» (там же: 125).

То, как Наталья Гранцева развивает эту тему дальше, заслуживает быть прочитанным в оригинале. Поэтому самое время закончить наш обзор её творчества повторением того, что было сказано о нём в самом начале.

Герменевтические опыты Натальи Гранцевой — лишь маленькие жемчужинки из тех, что украшают обронённую Золушкой туфельку. Но за частицей «лишь» скрываются необъятные перспективы. Сценарий запущен и неотменим: впереди — «примерка туфельки» и «опознание принцессы». Хотя, конечно же, при этом не обойдётся без интриг «мачехи» и её бездарных «дочек».

Но это уже — обычная академическая рутина…

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бахтин, М. М. (1992) Из черновых тетрадей // Литературная учёба. Литературно-художественный журнал. № 5–6 (сентябрь — декабрь). С. 144–166.

Герберштейн, С. (2008) Московия. М. : АСТ ; Астрель ; Владимир : ВКТ. 703, [1] с.: ил.

Горюнков, С. В. (2009) Герменевтика пушкинских сказок. СПб. : Алетейя. 398 с.

Горюнков, С. В. (2010) Незнакомая Древняя Русь, или Как изучать язык былин. СПб. : Алетейя. 232 с. Горюнков, С. В. (2011) В рабстве у слов: к проблеме качества гуманитарных экспертиз [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». № 2 (март — апрель). URL: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2011/2/Goriunkov_Expert_Evaluation_Quality/ [архивировано в WebCite] (дата обращения: 21.12.2015).

Горюнков, С. В. (2014) Мета-коды культуры. СПб. : ООО «Контраст». 304 с.

Горюнков, С. В. (2015a) О чём кукарекал золотой петушок? (К 180-летнему юбилею пушкинской сказки) [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». № 1 (январь — февраль). URL: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/1/Goriunkov_Golden-Cockerel/ [архивировано в WebCite] (дата обращения: 21.12.2015).

Горюнков, С. В. (2015b) Фантомы и фикции исторической науки. Анализ методологической ситуации [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». № 2 (март — апрель). URL: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/2/Goriunkov_Phantoms-Fictions-History/ [архивировано в WebCite] (дата обращения: 21.12.2015).

Гранцева, Н. (2011) Ломоносов — соперник Шекспира? СПб. : Изд-во «Журнал “Нева”». 216 с.

Гранцева, Н. (2012a) Сказанья русского Гомера. СПб. : Изд-во «Журнал “Нева”». 224 с.

Гранцева, Н. (2012b) Шекспир и проблемы кесарева сечения // Нева. № 4. С. 201–227.

Гумилёв, Л. Н. (1992) Древняя Русь и Великая Степь. М. : Мысль. 784 с.

Иосиф Волоцкий. (1993) Просветитель. М. : Издание Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. Слово седьмое.

Кожинов, В. В. (1997) История Руси и Русского Слова. Современный взгляд. М. : Чарли. 528 с.

Колесов, В. В. (1998) Русская речь. Вчера. Сегодня. Завтра. СПб. : Юна. 248 с.

Кошелев, В. А. (1988) «Её сестра звалась Татьяна…» (Об имени пушкинской героини) // Болдинские чтения. Вып. 13. Горький : Волго-Вятское книжное издательство. С. 154–162.

Кошелев, В. А. (1991) Татьяна Ларина и «русская традиция» (к постановке вопроса) // Проблемы современного пушкиноведения : Межвузовский сборник научных трудов (Посвящается семидесятилетию профессора Евгения Александровича Маймина). Псков : Издание Псковского государственного педагогического института. С. 31–40.

Кузнецов, В. Г. Русская герменевтика, или прерванный полет (опыт интерпретации философии Густава Шпета) [Электронный ресурс] // Научная Сеть. Nature. Web.Ru. URL: http://nature.web.ru/db/msg.html?mid=1156884&uri=index.htm [архивировано в WebCite] (дата обращения: 21.12.2015).

Ломоносов, М. В. (1766) Древняя Российская история. СПБ. : Императорская Академия наук.

Махлин, В. (2011) Чем и как живёт герменевтика (Гуманитарные проекты в России) : интервью / беседовал А. Марков [Электронный ресурс] // Русский журнал. 16 ноября. http://russ.ru/pole/CHem-i-kak-zhivet-germenevtika [архивировано в WebCite] (дата обращения: 21.12.2015).

Почекаев, Р. Ю. (2010a) Мамай. История «антигероя» в истории. СПб. : Евразия. 288 с.

Почекаев, Р. Ю. (2010b) Ханы Золотой Орды. СПб. : Евразия. 384 с.

Пригожин, И., Стейнгерс, И. (1986) Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс.

Прозоров, Л. (2006) Времена русских богатырей. По страницам былин — в глубь времен. М. : Яуза ; Эксмо. 126 с.

Пропп, В. Я. (1999). Русский героический эпос. М. : Лабиринт. 640 с.

Руссов, С. (1832) Словарь балтийско-славянский древний // Воспоминания на 1832 г., издаваемые С. Руссовым. СПб. Кн. 6 (июнь).

Строев, С. А. (2007) Постиндустриальный симулякр: добро пожаловать в ролевую игру // Философия хозяйства. № 3 (51). С. 103–116.

Суворова, А. Н. (2005) Введение в современную философию : Учебное пособие для студентов-психологов. К. : Б-ка Фонда содействия развитию психич. культуры. 132 с.

Татищев, В. Н. (1995) Собрание сочинений : в 8 т. М. : Ладомир. Т. 5–6 : История Российская. Ч. 3–4. 784 с.

Горюнков Сергей Викторович — научный руководитель общественного Регионального когнитологического центра.

Goriunkov Sergey Viktorovich, Research Supervisor, Public Regional Knowledge Engineering Center.

E-mail: RKC-alfa@mail.ru