Источник: Пешков И. В. О том, чему нет оправдания (Быть или не быть ответу на шекспировский вопрос) (Рец. на кн.: Литвинова М. Д. Оправдание Шекспира. М., 2008) // Независимый филологический журнал. 2008. №92.

---

Литвинова М. Д. Оправдание Шекспира. М.: Вагриус, 2008. — 656 с. — 3000 экз.

 

Толстенный том, созданный Мариной Литвиновой, предлагает читателям новый вариант решения шекспировского вопроса[1]. Почему, однако, Уильям Шекспир, по вытекающему из самого заглавия мнению автора, нуждается в оправдании, не очень понятно. Сразу вспоминается “Апология Сократа”, но ведь Сократ действительно был обвинен и даже осужден, его приходилось оправдывать в глазах потомков[2]. Сейчас с Шекспиром такого вообще быть не может. Ведь о личности величайшего драматурга человечеству почти ничего неизвестно. Чтобы судить (обвинять, оправдывать), нужен определенный человек, а тут функция: драмы и поэмы есть, а драматурга-поэта — нет: его все всерьез интересующиеся этим временем видят по-своему, примеряют в этой роли разных людей, действительно исторически существовавших (есть уже почти шесть десятков кандидатов).

 

Таким образом, к вопросу “Кто этот господин?”[3](ответ на который, впрочем, Литвинова дает сразу, нимало не интригуя, правда, даже после полного прочтения книги предложенный ответ не выглядит сколько-нибудь убедительным) прибавляется еще один: “В чем этот господин провинился?”, раз его приходится оправдывать почти на семистах страницах кряду. Ну разве что он виноват вот в чем: не оставил ни юридических, ни иных надежных свидетельств своего авторства. Написал бы, например, четкое завещание: я такой-то и такой-то под псевдонимом Шекспир написал то-то и то-то, наследников других подданных британского монарха прошу не беспокоиться[4]. Как бы то ни было, название рецензируемой книги пока остается загадкой, которую мы, конечно, вынуждены будем разгадывать, но положительного результата читателям не гарантируем.

 

Вообще-то, для прочитавших эту книгу не гарантированы никакие результаты и выводы: невразумительностью заголовка темные места и туманности текста не ограничиваются ни в коей мере. Все начинается уже с оглавления. Сначала идет общее “Введение в шекспировский вопрос”, где непосредственно о нем нет, кажется, ни единого слова, зато после параграфа “Психологические установки” сразу упоминается шотландский поэт Уильям Драммонд, в беседах с которым Бен Джонсон затрагивал характер Шекспира, что в свете роковой роли Драммонда для гипотезы Гилилова, гипотезы, от которой отталкивается Литвинова, выглядит достаточно забавным. Потом идет Книга первая — “Дела давно минувших дней”, она занимает более шестисот страниц, оставляя Книге второй всего лишь тридцать три страницы: последняя называется “У каждого своя планида” и включает единственную главу “Волшебная палочка феи Мелюзины”. В этой главе повествуется о детстве главных героев — двух литвиновских претендентов на шекспировский престол, что делает название первой книги несколько странным, ибо во второй книге речь идет о днях, исторически еще более давних, так как детьми герои были явно раньше, чем взрослыми.

 

Но вернемся к Книге 1 автора. Она начинается с Пролога, в котором автор сразу сообщает о своих окончательных выводах: “Результаты показали, что работали Бэкон и Ратленд первое десятилетие вместе, под общим псевдонимом. Второе десятилетие каждый сочинял свое, Бэкон подписывался псевдонимом, Ратленд свои пьесы не издавал и, значит, псевдонимом не пользовался. И только потом, уже после его смерти имя “Уильям Шекспир” было окончательно закреплено за поэтом” (с. 51). Далее следует глава первая, состоящая из двух частей: “Исторический фон” и “Приметы елизаветинского времени”. Чем “фон” принципиально отличается от “примет”, читателям остается только гадать, но вот на фоне примет шекспировского века появляется глава вторая (“Шекспировский вопрос сегодня”), самая крупная в томе, где автор сразу же заявляет, что “сегодня главное направление в истории шекспировского вопроса — групповое авторство” (с. 165), и тут же, нимало не утруждая себя хоть каким-нибудь обоснованием этого заявления, переходит к анализу различий творческой манеры Пушкина и Лермонтова, а затем, вероятно, полагая, что еще недостаточно отступила от заявленной в главе темы, осуществляет “Краткое отступление”, где к упомянутым “солнцам нашей поэзии” она добавляет Эйнштейна, Швейцера, Рихтера, Сент-Экзюпери, Толстого, Достоевского и Байрона (вот прямо так, без всяких инициалов). Последний (то есть Байрон) добавляется специально, чтобы было понятнее англичанам (с. 171), затем идет страниц пять собственной творческой биографии автора “Оправдания…” (к ней Литвинова в книге возвращается при каждом удобном случае), и все отступление кончается личностью Иисуса Христа, разгадкой которой Литвинова, оказывается, тоже занималась. Далее идет главка “Путешествие во времени: Шекспир: миф, сказка, быль”, где автор на скорую руку разводит эти понятия, а вернее, окончательно запутывает их, что ей в общем абсолютно неважно, а важно получить в свое распоряжение слово “миф” для клеймления некоторых своих противников и предупреждения мира об опасности: “История становления шекспировского мифа поучительна для человечества” (с. 189). Только читатель соберется хорошенько поучиться, как внезапно следует “Длинное отступление. Форд и ошибка в переводе”, где речь идет о пьесе Джона Форда “Разбитое сердце”. Затем одна за другой являются главки “Сонеты — поэтическое воспроизведение жизни”, “Платоническая любовь”, “Анализ 87-го сонета и его переводов”, где рассказывается о том, как жена Шекспира-Ратленда изменила[5]ему с Джоном Донном и как все от этого страдали, а в конце концов больше всех страдал Бен Джонсон (“Хождение по мукам Бена Джонсона”), который ревновал Ратленда как драматург и к тому же разболтал ему тайну адюльтера его жены, то есть сам мучался от своей подлости, как и положено честному человеку. Тут же следует главка на полстранички “Уилмот” — по имени священника, в конце XVIII в. пришедшего к выводу, что Шекспир — это Бэкон, и главка на страничку “Насмешки на памятниках-надгробиях”.

 

Напоминаю, мы все еще читаем главу “Шекспировский вопрос сегодня”, но только следующий параграф этой теме соответствует: “Особый стиль Сэмуэля Шенбаума”[6], но это очень недолго, и тут же возникают “Русский человек и его отношение к литературному наследию” и “Бельвуар” — рассказ о том, как автор с И. М. Гилиловым ездили в Великобританию в замок Ратлендов и как сама Литвинова из-за своей комплекции не смогла достать с полки письма своего героя (с. 303). На сем глава заканчивается, и начинается “Вставной очерк” о бароне Мюнхгаузене, который тоже что-то знал о Ратленде-Шекспире. Потом идут третья (“Незыблемые свидетельства”) и четвертая (“Письменные свидетельства прошлой и нашей эпох”) главы. По названию они похожи, но они — о разном. Третья глава — опровержение традиционных оснований авторства человека из Стратфорда. Опровержения тоже вполне традиционные. Отрицание вообще самое сильное место всех антистратфордианцев, но вот с положительными тезисами у них, в особенности у Литвиновой (в частности, в четвертой главе), дело обстоит гораздо хуже. Сбросив старый кумир, они обычно (и это хорошо видно на примере Литвиновой) страстно стремятся сотворить новый.

 

Дальше двигаться по оглавлению книги нет никаких сил[7]. Достаточно того, что автор и сама признается, что не определилась с жанром своего произведения. В общем и в целом, это скорее воспоминания Литвиновой о ее попытках решения шекспировского вопроса. Но и как мемуаристка она совершенно непоследовательна. Если бы Литвинова рассказала нам шаг за шагом, как она приходила к своей гипотезе, куда ездила, с кем беседовала, была бы какая-то логика построения. Так нет. Материал компонуется как бы по логике предмета, и в каждом разделе автор практически заново рассказывает все то же житие святого подвижника-адепта определенного решения исходного “who is who?”.

 

И хотя автор с самого начала отдает приоритет психологии как методу решения поставленной проблемы, зачастую эта психология под ее пером превращается в проповедь, едва ли не доходящую до прямой хулы плохо соображающим, обывательски настроенным сторонникам стратфордианской гипотезы, их она называет пленниками мифа, истории создания и распространения которого, как мы видели, в книге уделяется немало места.

 

Документальная база развенчания традиционалистов мало чем отличается от фактов[8], приведенных в известной книге Гилилова[9], на которую Литвинова ссылается как на Библию, без тени сомнений и колебаний в истинности каждого положения этой книги, если не считать принципиальной замены жены пятого графа Ратленда[10]на Бэкона в паре претендентов на имя Потрясающего копьем. В общем, сама по себе эта замена выглядит неплохо. Если предположить, что Ратленд — главный Шекспир, то с бэконовской добавкой авторы гораздо уверенней могли бы претендовать на наследие Великого барда. Но для этого нужны хоть какие-то фактические доказательства авторства самого Ратленда. Старые аргументы несколько пожухли[11], а новые всерьез пытался представить И. М. Гилилов, основной упор был сделан на пересмотр датировки Честеровского сборника, который, по мысли Гилилова, был посвящен смерти четы Ратлендов. Вот что утверждал Гилилов на Шекспировских чтениях в Москве, проходивших в 2004 г.: “К наиболее важным результатам нашего исследования относятся новая датировка Честеровского сборника и идентификация прототипов героев поэмы о Голубе и Феникс, идентификация героев так называемых “парнасовских пьес” и ряда произведений Бена Джонсона, постижение смысла грандиозного раблезианского фарса вокруг придворного шута Томаса Кориэта из Одкомба, и др. Все это вводит нас в круг Рэтлендов — Сидни — Пембруков, в подлинный центр культуры английского Возрождения, где родилась не знающая себе подобных Игра о Великом Барде”[12]. Там же Гилилов сообщил, что “после выхода первого издания книги “Игра об Уильяме Шекспире” (1997) появилось около сотни рецензий и откликов на нее в научной печати, в средствах массовой информации и Интернете”. Многие из этих откликов были восторженными. И отечественных критиков можно понять. Как же, шекспироведы всего мира бьются над проклятым вопросом более полутора веков, а тут наш великий самоучка взял да и решил его, просто передвинув датировку первого издания Честеровского сборника более чем на десятилетие ближе к нам. “Илья Гилилов сумел разоблачить мистификацию благодаря тончайшему анализу «Жертвы любви» и этим вошел в историю литературы. Часть почитателей его труда уже предложили выдвинуть шекспироведа на Нобелевскую премию”[13].

 

Чтобы уточнить, за что именно присуждать Нобелевскую премию, дадим слово еще одному стороннику теории Гилилова, доктору искусствознания А. Липкову: “Еще в прошлом веке исследователей привлекла загадочная поэма «Голубь и Феникс», оплакивавшая почти одновременную смерть некой необыкновенной четы, связанной платоническим браком, и подписанная «Шекспир». Напечатана она была в так называемом Честеровском сборнике, который весь был посвящен памяти Голубя и Феникс. До наших дней дошли три экземпляра сборника. Один датирован 1601 г., другой, с совершенно другим названием на титуле, 1611-м, на третьем даты нет вообще. Предполагали, что ее по оплошности срезал переплетчик. Так когда же все-таки издана книга? Вопрос не праздный: без ответа на него не определить, кто скрыт за этими загадочными именами. А не узнав их, не понять и смысла этого самого таинственного из шекспировских произведений”[14].

 

Вот за решение этого действительно не праздного вопроса Гилилова и стоило бы, по словам рецензентов, выдвинуть на Нобелевскую премию, понятно, что это по совокупности — вместе с решением шекспировского вопроса в целом. Подробности попытки решения шекспировского вопроса Гилиловым я излагать не буду: эти подробности теперь неактуальны. Дело в том, что главная посылка Гилилова — не существует никаких доказательств подтверждения титульной даты издания Честеровского сборника (1601), поскольку никто не упоминал об этой книге, по крайней мере, до второго десятилетия XVII в., — теперь документально опровергнута. Опроверг этот ключевой тезис Гилилова российский исследователь, живущий в Израиле, Б. Борухов, который просто-напросто нашел свидетельство того, что, по крайней мере, один человек читал “Жертву любви” в 1606 г.: “…существует документ, неопровержимо доказывающий, что сборник Роберта Честера вышел из печати не после смерти графа и графини Ратленд, а задолго до их кончины. Речь идет о списке книг, прочитанных шотландским поэтом Уильямом Драммондом в 1606 году. Этот список был написан им собственноручно и сохранился до наших дней. Из этого списка явствует, что среди многого другого (всего в списке более 40 названий) Драммонд в 1606 году прочел, в том числе, и книгу Роберта Честера “Love’s Martyr”, то есть честеровский сборник”[15].

 

М. Литвинова прекрасно знала, что гипотеза Гилилова держится именно на датировке Честеровского сборника. Она еще в “Шекспировских чтениях” 1984 года прочла статью И. М. Гилилова “По ком звонил колокол” с изложением его “открытия”[16]. Однако, несмотря на то что результаты исследований Б. Борухова были доступны всем желающим, например на известном сайте[17], в рецензируемой книге Литвинова продолжает основываться на установках Гилилова так, как будто документального опровержения его гипотезы никогда не существовало. Она либо не в курсе того, что происходит в области ее научных интересов, либо принципиально не хочет знать мнений оппонентов. В любом случае, как известно, ignoratio non est argumentum.

 

Таким образом, после разрушения гилиловского фундамента для гипотезы Литвиновой не осталось иных оснований, кроме тех, что она называет психологическими: “…веря, что двадцать первое столетие будет веком, где правит психология, я стою на том, что психологическая достоверность важнее документального свидетельства. В документ может вкрасться ошибка; его можно подделать; утраченный, он может образовать лакуну, не замеченную следующими поколениями, что приведет их к ложному выводу. Тогда как в поведении человека, даже если он тщательно маскирует себя, в его поступках, взглядах, отношении к людям, животным, вещам, событиям, ходу истории, непременно проявится его психическая сущность, особый склад характера, души, язык, и все это, конечно, скажется на его сочинениях” (с. 11).

 

Вообще-то, этот революционный психологизм не страдает новизной, но его формулировка в таком искреннем виде — достаточно большая редкость. Однако рассуждать о методологии гуманитарных наук мы здесь не будем, это увело бы нас слишком далеко в сторону от нашего предмета, о котором никак не скажешь даже того, что сказал Полоний о Гамлете: “Хотя это и безумие, но в нем есть логика” — или, если хотите, метод. В книге Литвиновой “Оправдание Шекспира” нет никакого единства логики или метода, одна случайная психология.

 

Но психология, как говорил Достоевский в “Братьях Карамазовых”, — это палка о двух концах, и если основываться, например, на своей собственной психологии, то, разумеется, можно построить теорию, которая, однако, покажется достоверной только тебе самому. Или самой. В любой, пусть и претендующей на объективность, психологии субъективный момент представляется совершенно неизбывным. Приведем пример из книги Литвиновой, который неплохо иллюстрирует мысль Достоевского.

 

Кстати, я вовсе не хочу сказать, что книга Литвиновой совершенно бессмысленна или что ее аргументы не имеют под собой вообще никакой почвы. Нет, порой в ней есть и смысл, и почва, и вдохновение. Так что я и начну приводить примеры именно с того, что мне в этой книге понравилось. Понравилась апология Фрэнсиса Бэкона. Кстати, поскольку Бэкон, по Литвиновой, — это тоже Шекспир, то и “оправдание Шекспира” — это, возможно, всего лишь оправдание Бэкона. Хотя почему — всего лишь. Чем гений философии хуже гения литературы?

 

Великий философ Фрэнсис Бэкон, как известно, имеет на своей биографии два серьезных пятна. Одно — вполне простительное и, вероятно, по сути ложное. Дело в том, что, уже будучи на склоне лет лорд-канцлером, Фрэнсис Бэкон якобы взял взятку. Подношения были ничтожные, дарители процесс все равно проиграли, да и принимал подарки не сам Фрэнсис, а его слуги. Литвинова подробно рассматривает всю дворцовую интригу, подверстанную к этому делу и направленную на то, чтобы свалить Бэкона. Между прочим, всей этой неприятной для лорд-канцлера истории мы, скорее всего, обязаны появлением величайших произведений философа, который был отстранен от государственных дел и в последние годы жизни получил необходимый досуг для занятий науками и философией.

 

Второе пятно на исторической совести Бэкона — несколько менее известное, но для М. Литвиновой, да и для всех нас более существенное — он предал друга. Или, по крайней мере, все выглядело так, как будто предал. Судите сами. Фрэнсис Бэкон, который почти всю жизнь нуждался в деньгах, был у графа Эссекса чем-то вроде секретаря-советника. Они переписывались и чувствовали себя на равных, несмотря на то что стояли на разных ступенях социальной лестницы. Это не была, по Литвиновой, служба за деньги, хотя граф щедро отблагодарил Бэкона, подарив ему часть своего имения, которое Фрэнсис продал и частично расплатился с долгами. Более того, Эссекс, бывший долгое время фаворитом Елизаветы, хлопотал перед ней о месте лорд-канцлера для Фрэнсиса Бэкона, того самого места, что некогда занимал при дворе его отец. Хлопоты не увенчались успехом: королева никак не могла забыть, как Бэкон выступил в парламенте против одного из ее законопроектов. Но тем не менее к моменту мятежа во главе с Эссексом Бэкон занимал при королеве пост советника, который, впрочем, не оплачивался. Накануне попытки государственного переворота Бэкон чувствовал неладное и всячески старался повлиять на своего ученика (а графа можно считать по отношению к философу его учеником, но непослушным) — тщетно. В самом начале 1601 года мятеж, который, как известно, “не может кончиться удачей”, состоялся. Граф Эссекс вывел на улицы Лондона примерно три сотни сторонников, главным образом своих вассалов. Он надеялся на поддержку горожан, но таковой не последовало. Среди участников заговора, которые сопровождали Эссекса в этот день, были граф Саутгемптон и молодой граф Ратленд. Всех их в тот же день заключили в Тауэр[18].

 

Так вот, когда шел судебный процесс над заговорщиками, обвинителем по делу Эссекса выступал Фрэнсис Бэкон. В результате его друг (ученик-покровитель) был вскоре предан мучительной смерти: казнен как государственный преступник. Ну и чем после этого мудрый философ-моралист, борец за прогресс и нравственную чистоту христианского толка, не Иуда? И такого подлого карьериста Литвинова прочит на роль старшего Шекспира? Почему же Бэкон не отказался от этого грязного дела? А вот как раз потому, что, по мнению автора “Оправдания Шекспира”, он спасал младшего Шекспира — Роджера Мэннерса, пятого графа Ратленда. Только это могло заставить такого человека участвовать в таком деле. Он выторговал жизнь Ратленда за это. Или наоборот, королева выторговала его прокурорство, нужное ей для соблюдения внешней нейтральности обвинения, да и качества всего судебного процесса (ведь Бэкон был по образованию юристом).

 

Красивая гипотеза? Красивая. Только она подается не как гипотеза, а как рассказ о событии, так сказать, психологически достоверном. И действительно, на этот раз у автора получилось достаточно достоверно.

 

Хоть роман пиши. Однако, когда свежие психически-эстетические впечатления от прочтения отходят на второй план, всплывают некоторые факты (кстати, в книге они тоже приводятся), всю эту психологическую достоверность несколько подрывающие. Например, Литвинова пишет, что Ратленд шел в деле под номером два, с одной стороны, но примкнул к заговору как бы случайно, с другой: все его друзья во главе с основным — Саутгемптоном были там. Кандидат в Великие барды, мол, не был прирожденным мятежником, он был в данном случае просто преданным другом, по Литвиновой. Но любой историк вам скажет, что номером два в заговоре шел сам Саутгемптон, которого, между прочим, тоже не казнили. Так что Бэкон мог спасать не Ратленда, а как раз Саутгемптона. Тогда получается, что младший Шекспир — это именно он?.. Чем не психология? А мог и никого не спасать, кроме себя, великого философа. Почему великого драматурга нужно спасать, а великого философа — нет?[19]Да и Эссекс был сумасброд известный, порой всякие приличия терял: в покои королевы без разрешения врывался... Почему это Фрэнсис Бэкон должен был всем рисковать только лишь для того, чтобы не участвовать в справедливом по законам того времени процессе?[20]И Бэкон до такой степени не стеснялся этого своего участия, что даже жаловался, что королева мало заплатила: рассчитаться с долгами снова не получилось.

 

Да и Ратленд, похоже, сам отодвинул себя от плахи. Каким образом, неизвестно (Литвинова считает, что сказал что-то лишнее). Известно только, что Саутгемптон со своим (до судебного процесса) лучшим другом Ратлендом после этого суда уже больше не разговаривал.

 

И это еще самое убедительное психологическое доказательство того, что Бэкон и Ратленд (его ученик) есть пара Потрясающих копьем. Кстати, о самой внутренней форме псевдонима Шекспир — Shake-speare. На ней у Литвиновой многое держится[21]. Одна из глав книги посвящена Афине Палладе — древнегреческой богине, которую обычно изображали с копьем. Она была в гербе рода Бэконов. Литвинова долго рассказывает, где и как в эту эпоху Афина потрясает копьем. Но все держится опять на психологии автора. Ну зачем богине потрясать копьем? Ей достаточно иметь его. В случае чего она может поразить им, и все. Потрясать — это свойство человеческое. Хотя, например, у другого претендента на титул Шекспира, графа Оксфорда, в гербе был лев с копьем, тот и вправду потрясал. Все это атрибуты веры, а не науки. Но Литвинова, похоже, вообще не столько ученый, сколько адепт, она и сама неожиданно признается: “А что если кто-нибудь когда-нибудь докажет, что Ратленд — не имел никакого отношения к шекспировскому наследию? Был такой эксцентричный, щедрый до мотовства граф, несчастный в браке, любящий своих сестер и братьев. Оставил крупные суммы денег на образование племянников и племянниц, на строительство больницы для бедняков. Своих детей не имел — брак был платонический. Любил театр, музыку, много читал, в том числе математические сочинения, знал Пифагора[22]. Интересная фигура, но не поэт, не Шекспир. Не ученик и сподвижник Бэкона. И если это будет доказано, я или сойду с ума, или, вопреки всему, не отрину своей гипотезы. И она превратится для меня в прекрасную сказку, которая будет утешать меня до конца моих дней” (с. 304—305).

 

С таким, гомилетическим по сути, подходом можно быть хорошим преподавателем[23]. Но книг М. Литвинова писать не умеет. Книга — это не напечатанное в типографии собрание лекций, книга — это единство замысла, последовательно воплощенного. Преподавательская гомилетика предполагает многочисленные повторы: меняется аудитория, меняется ситуация, интонация и прочее. Но когда читатель закрывает почти семисотстраничное произведение, которое достигло такого объема исключительно благодаря многочисленным повторам одного и того же, то его чувства не назовешь признательностью к творцам книги. Ответственность за раздувание книги вместе с автором должны бы, по справедливости, разделить и редакторы[24], и издатели книги. Модный в России после издания книжки Гилилова шекспировский вопрос (предположительно обеспечивающий коммерческий успех любому предприятию, с ним связанному) не должен закрывать от внимания солидных издателей, что любую книгу нужно готовить, а не стряпать на скорую руку[25]. Потому что, даже если бы у автора и были серьезные аргументы в защиту своей гипотезы и даже если это вообще была бы верная гипотеза, данная книга заставила бы в ней радикально усомниться.

 

---

 

[2] Что и постарались сделать Платон и Ксенофонт. См.: Платон. Апология Сократа // Платон. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 1. С. 70—96; Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. М., 1993.

 

 

[4] А то известное завещание Шекспира из Стратфорда (оригинал теперь легко посмотреть в Интернете по адресу: http://www.nationalarchives.gov.uk/dol/images/examples/pdfs/shakespeare.pdf) посвящено каким-то, с нашей точки зрения, мелочам и т. д.: лучшую кровать завещаю старшей дочери, вторую по качеству — жене (не забыты даже чашки, калоши, носки и подтяжки). Странно все же, что столь мелочно-меркантильный человек совершенно не позаботился о такой статье дохода для своих потомков, как авторское право на драматические произведения. Пусть это право тогда и резко отличалось от современного, но оно уже существовало.

 

 

[6] Шенбаум С. Шекспир, краткая документальная биография. М., 1985; Shoenbaum S. Shakespeare’s lives. Oxford University Press, 1970; Idem. Shakespeare and others. Folger Books, 1985.

 

 

 

 

[10] Этой женой, собственно, концепция Гилилова и отличается от той, что еще в начале прошлого века выдвинута шекспироведами П. Альвором, К. Бляйбтре, Л. Бостельманом. По этой теории, произведения Уильяма Шекспира были созданы пятым графом Ратлендом Роджером Мэннерсом. Впоследствии эту теорию развивали в разных странах С. Демблон (Demblon C. Lord Rutland est Shakespeare, le plus grand mystère dévoilé Shaxper de Stradford hors cause C. Carrington. Paris, 1912), Ê. Сайкс (Sykes Claud W. Alias William Shakespeare? L., 1947), Ф. Шипулинский (Шипулинский Ф. Шекспир — Рэтленд. М., 1924), Пороховщиков (Porohovshikov P.S. Shakespeare Unmasked. N.Y., 1940). Последние двое упоминаются и в книге Литвиновой.

 

 

[12] Шекспировские чтения. М., 2004. С. 7.

 

 

 

 

[16] См.: Литвинова М. “Портреты Шекспира разгаданы” // Новая Юность. 1998. № 1/2 [28/29].

 

 

 

 

 

[21] См. главу пятую (“Грозная воительница, потрясающая копьем”) и главу шестую (“Вездесущий эпитет”).