Лев ДУРОВ – один из самых популярных и любимых российских артистов – воистину неутомим. В самый разгар августовской жары корифей Театра на Малой Бронной пригласил публику на новую пьесу. Премьера комедии «Я – не Раппапорт!», которую Дуров не только сам поставил, но в которой в дуэте с Георгием Мартынюком сыграл и главную роль, прошла при полном аншлаге. Премьера вышла не рядовой – как-никак открытие нового московского театрального сезона. О своей новой работе, о ситуации в Театре на Малой Бронной и о театре вообще Лев Константинович поговорил с корреспондентом «Новых Известий».

– Какие у вас ощущения после премьеры и как зал спектакль воспринял?

– По-моему, замечательно. Когда находишься на сцене и явственно чувствуешь дыхание зала – это значит, что все хорошо. А вот мы сами, актеры, далеко не всем довольны пока… Но, наверное, по-другому и быть не может. Вот я в молодости работал в Детском театре, и там был артист Евгений Перов, который мог играть вообще все – от фарса до трагедии. Он был намного старше меня и опытнее. И мы стоим как-то с ним за кулисами перед выходом на сцену, и я слышу, что у него зубы стучат! Спрашиваю: «Что с вами?» «Волнуюсь!» – отвечает.

– Как-то странно, что спектакль назвали комедией, ведь конец здесь весьма грустный – оба главных героя умирают…

– Ну а вы вспомните Чехова! А потом, у нас конец-то не такой уж и пессимистичный. Мы умерли, но… не умерли!

– И вы хотели такой реакции, когда после смерти в зале смеются?

– Ну конечно! Это же замечательно. Так и должно быть! Более того, я вам скажу, в этом и весь смысл. Вот вы на поминках, наверное, бывали? Чем они чаще всего кончаются?

– Да, увы, частенько весельем.

– А почему?.. Потому что когда мы вспоминаем, то обязательно – про светлое и смешное. Так и здесь. Это ведь уже воспоминание о них. Они сами о себе как бы вспоминают: что же они такое, кем они были? Они умерли, но все равно продолжают дискутировать, как будто и не умирали. Зал смеется, но и грустит... И публике лучше грустить, чем ржать. Иногда включаешь телевизор и видишь ржущий зал – меня оторопь берет. Я не понимаю такого выражения чувств. Когда на сцене то же самое происходит – это просто отвратительно. А вот зрительская грусть – замечательно. Значит, он сочувствует, сопереживает. Сентиментальность – прекрасное чувство! Оно вовсе не унижает человека. Унижают жлобство, грубость…

– Почему вы вообще обратились к этой пьесе?

– Мне была интересна проблема старости – очень серьезная и общечеловеческая. У каждого человека есть определенный ресурс, и из этой жизни никто еще живым не выбирался. Может, только Ленин, да и то в виде чучела – судьба незавидная, прямо скажем. Человеку отведено определенное количество лет, и тут уж ничего не поделаешь. И вот как-то надо достойно самому прожить, когда ты становишься немощным, чтобы не стать обузой для окружающих. Но при этом и окружающие должны понимать, что вот эти старики и дали им жизнь, чтобы понимали, что они прожили нелегкую жизнь, что они многое сделали. Да даже если и не очень многое, то они же все равно достойны уважения. А у нас, прямо скажем, положение пенсионеров, ветеранов – просто смехотворное! А так как я сам уже в таком возрасте и вдобавок прошел через всякие сложнейшие болячки (слава Богу, выкарабкался за счет воли и врачей), то могу сказать, что знаю эти проблемы.

– И не страшно играть такую пьесу и умирать – пусть даже и на сцене?

– Нет, абсолютно нет. Наоборот.

– Оба спектакля, в которых заняты вы и Георгий Мартынюк, затрагивают еврейскую тему – «Жиды города Питера», «Я – не Раппапорт». Это влияние этих стен, стен ГОСЕТа, по которому еще, наверное, бродит призрак Михоэлса?

– Этого момента нет. Но проблема существует – сами это знаете. Однажды западный журналист спросил Горбачева: «Как вы относитесь к вспышкам антисемитизма в Советском Союзе?» Как вы думаете, что он ответил? А вот что: «Все народы должны жить дружно». Он вообще ушел от ответа.

– Если даже такой человек, как Солженицын, не удержался и опубликовал двухтомный труд «200 лет вместе», который, на мой взгляд, его не украсил, что уж говорить о бытовом сознании.

– Совсем не украсил. В том-то и дело.

– Вам трудно играть в спектаклях, которые вы же и режиссируете?

– Это вообще ужасно. И это последний раз, когда я делаю такое. Получается раздвоение. Не добираешь и там, и там. Не успеваешь. Когда на сцене не только своей ролью занимаешься, но еще и контролируешь всех – это плохо. Но я взял для надзора над собой ассистента – своего ученика Дмитрия Цурского, который очень тактично помогал мне.

– В вашем театре произошли серьезные административные перемены. Ушел Коган, который был не просто директором, но и претендовал на художественное руководство. А как живется при новом директоре?

– Я сам Когана частенько защищал, но нельзя же так! Ушел Эфрос, ушел Женовач, много кто ушел. У Когана была манера – как кто новый приходит, он его вылизывает, а через некоторое время этот человек становится неугоден. Почему? А никто не знает! Сейчас обстановка замечательная и рабочая, слава Богу. Потому что год с Трушкиным был просто убит. Он не сделал ни-че-го, не поставил ни одного спектакля. Он выступал не как режиссер, а как злобный администратор. Кроме слов «деньги», «налогоплательщики», ничего не было слышно. Слов «искусство», «творчество» я за год не услыхал ни разу. Трушкин поснимал хорошие спектакли, но других взамен не поставил. Новый директор Чернышев работает совершенно спокойно, занимается своим делом. И я в его дела тоже не лезу. С точки зрения экономики у нас сейчас, кажется, все нормально. И у главного режиссера Сергея Голомазова никаких проблем с директором тоже нет.

– Не стоит ли возобновить какие-то спектакли Эфроса?

– Я очень долго сохранял и «Женитьбу», и «Дон Жуана». Но легенда есть легенда. Восстановить Эфроса без него самого невозможно. Потому что то, что он делал, было неповторимо. Кроме того, уже ушло время. Сейчас бы и сам Эфрос ставил по-другому, совершенно иначе. Он ведь очень чутко откликался на время. Вот в свое время знаменитая пьеса Розова «В добрый час» в Детском театре была революционной. У меня сохранилась фотография гостей одного спектакля. Сидят Марецкая, Бабочкин, Утесов, Михалков, целая толпа корифеев. А сейчас?.. Увы, эта пьеса показалась бы просто смехотворной. Времена меняются.

– Что вас вообще радует, а что огорчает в современном театре?

– Меня радует, когда я смотрю хороший спектакль, радует, когда у меня сильный партнер, радует, когда я вижу сильную актерскую работу. Сразу думаешь: надо начинать что-то делать. Люди играют, а я столько времени бездельничаю. Ну а когда вижу что-то плохое, бездарное – опускаются руки, и думаю совершенно наоборот: «А может, это все и не нужно никому? Может, мы какую-то странную профессию избрали?..» Но все же в театре больше хорошего и замечательного, чем скучного и дурного.

– А вас не раздражает, что в новых интерпретациях классики режиссер позволяет себе настолько искажать само содержание пьесы, что сам ее посыл неузнаваемо меняется?

– Раздражает! Даже отвращает это так называемое осовременивание. Вы мне не навязывайте эти немецкие каски и шинели. У Шекспира идеи настолько сильны, что я их пойму и без ваших переодеваний. А когда начинается буза или когда «Короля Лира» дают в новом переводе, где мат-перемат и голые мужики бегают, не понимаю, что это такое! Нет этого у Шекспира! Как хотите, а нет – и все тут! Английская брань – определенного же рода. Это – грубость, а не брань в нашем понимании. Когда же вместо этого вставляется откровенный русский мат, который произносит король Лир, – опять разводишь руками. Или же говорят – потрясающая пьеса, вам надо обязательно ее поставить, называется «Лесбияночки цвета цунами». И вот эта пьеса начинается с диалога двух лесбиянок. Так снова недоумеваешь: «Ну, куда же мы катимся?..» Театр-то не для этого существует. И никто меня не убедит, что это нужно. Никто и никогда! Театр – для того, чтобы отображать прекрасные, замечательные чувства, чтобы сопереживать кому-то (и надо всегда сопереживать!), чтобы ненавидеть тех, кого надо ненавидеть. Театр – не для того, чтобы шокировать. Конечно, вот мы с вами пробежимся по сцене с голыми задницами – так все ахнут! И сегодняшний театр растет именно на этом. Это ужасно!

– Все так плохо?

– Отрадно то, что театр все же не уступает, старается своих позиций не сдавать. И это сверхважно. Потому что когда ты смотришь кино или телевизор – ты отдален, это тебя не касается, ты где-то далеко. А вот когда смотришь спектакль в театре – так всё тут, рядом, зрителя касается непосредственно. Происходит прямой контакт. Поэтому зрители и идут в театр. Поэтому он все еще и жив.

Фото: Екатерина Цветкова

Владимир Ойвин

Источник:  Новые известия