11 апреля 2009 года актер театра и кино, заслуженный артист России Валерий Борисович Гаркалин отмечает 55-летие. Телеканал «Культура» представляет программу «Линия жизни», в которой актер рассказывает о своем творчестве, своей семье, смысле жизни и о том, как ему удалось победить смерть.

Валерий Гаркалин о своей линии жизни:

Моя подруга комедиограф Ганна Слуцки помогла мне когда-то очень много лет назад, когда я попал в затруднительное положение. Я снялся в первой картине «Катала» и мне предложили поездить по стране, заработать деньги. Перед картиной надо было выступать, но я был молодым человеком и совершенно не понимал, что от меня требуется, что я могу о себе поведать. Представления о жизни были самые поверхностные. Я звоню Ганне за помощью: «Ганна, что в таких случаях делают?». Она ответила: «Валерочка, все очень просто: подойди к микрофону уверенной походкой и скажи, что о себе говорить всегда легко и приятно».

Мне легко и приятно говорить о себе, но я начну с грустной нотки. Передача называется «Линия жизни». Как все символично! Я мог и не сидеть среди вас. Благодаря женщине, которая сидит в первом ряду — моей жене — я после двух обширных инфарктов с клинической смертью посередине выжил. Зовут ее Катя (Екатерины Гаркалиной не стало в феврале 2009 года, — прим. ред.). Три минуты не билось мое сердце. Теперь я понимаю, что линия жизни может укоротиться в самый неожиданный момент, когда этого не ждешь. Тогда, полеживая в реанимации, я думал, что жизнь короткая и она могла бы быть короче.

Жизнь для того и дается, чтобы жить. Наша профессия актерская — это только часть жизни, род деятельности, то, чем мы занимаемся в этой жизни, но не сама жизнь. Так я говорил реаниматору. Она, конечно, плохо понимала, что я ей говорю. Она думала, что я нахожусь в бреду после операции. Может быть, она подумала, что это результат остановки сердца, что это сразу отразилось на мозговой деятельности. Но сейчас я, абсолютно не лукавя, говорю: «Друзья мои, жизнь — бесценный дар». Я не хочу уподобляться Островскому: «Прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно…». Нет, я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что чтобы то, чем вы занимаетесь в своей жизни, не делать из этого черти что, не превращайте это в жизнь. Потому что это не жизнь, жизнь — это когда лежишь в реанимации и ничего не делаешь. Все мои товарищи, коллеги по актерскому цеху, когда случилась со мной эта беда, звонили, писали не только из разных уголков нашей страны, но и мира. Я получал телеграммы, письма. Это был такой поток любви! Мои студенты тоже писали мне письма. Я стал верить в то, что чувства, если они сильные, способны победить смерть. Это абсолютная правда. То, что вы сейчас видите меня перед собой, это результат очень мощного, сильного чувства.

Так получилось, что спектакли, в которых я играл так много и бесконечно, объезжая нашу бескрайнюю родину, с Татьяной Васильевой, с Олей Прокофьевой, с Арменом Борисовичем Джигарханяном, Наташей Гундаревой. Мы были лидерами антрепризы, мы первыми выехали из Москвы и посещали отдаленные уголки родины. Стало уже поговоркой: «Ты что, хочешь как Гаркалин?». Слава обо мне шла дурная. Помимо того, что я успевал преподавать в ГИТИСе, быть профессором, выпускать курс за курсом, я еще выпускал спектакль за спектаклем, умудрялся любить свою жену Катю и каким-то образом воспитывать свою дочь. Она, как я ее называю, — самостоятельный продюсер. Я перестал работать так часто, как делал это до инфаркта. Я понимал, что если я буду трудиться с таким же успехом, то свою линию жизни сам завершу, уже без всякой судьбы. Судьба будет здесь не при чем. Поэтому так получилось, что сниматься я стал гораздо меньше. Поверьте мне, я горжусь своей кинокарьерой, больше сниматься не хочу, потому что я начну стареть вместе со своими героями, чего совершенно не хотелось бы.

Вы знаете, в кино не бывает чудес. Никто не приходит с вопросом: «Девочка, Вы хотите сниматься в кино?». Это неправда. Кто-то кому-то всегда что-то скажет, кто-то на кого-то укажет. Кинорежиссеры вообще не любили ходить в театры, потому что они в театрах ничего не понимали. Однажды я играл 15-летнего мальчика-дебила, заикающегося и на гласные, и на согласные. Одна ассистентка, желая, чтобы я снимался, пригласила режиссера посмотреть эту работу. Режиссер смотрит на сцену, и выхожу я — мальчик. Мне тогда было 39 лет… Начинаю играть мальчика, заикающегося на все гласные и на все согласные. Он ей на ухо шепчет: «Куда ты меня привела?». Она говорит: «Вот этот артист…». Он ей: «Ты что не видишь, что он — дебил!». — «Нет, он дебил, это он так играет. Он играет дебила, который заикается». — «Нет, так играть невозможно». Я не преувеличиваю.

Однажды мне пришлось играть старика, выжившего из ума западноевропейца, исписавшегося драматурга, который живет у Женевского озера. Единственное, что я делал, — седину на висках, что всегда бывает у мужчин, и красные точечки в глазах, говорящие о том, что они постарели. И очки. Все было внутренним перевоплощением.

Я играю спектакль, и Катя, моя жена, пришла на спектакль. Там, где мы играли, курительная комната общая для актеров и для тех, кто пришел посмотреть. Я вижу, Катя стоит курит. Вдруг дают третий звонок, я говорю: «Катя, иди, уже третий звонок». Она не обращает внимания. «Катя, Катя, уже третий звонок — иди в зал». Я подхожу ближе: «Катя, третий звонок!». Она меня не узнала…

Сейчас я нагрузки большой физически выдерживать не могу, стал часто и сильно увлекаться — работать со студентами. На мой взгляд, получилось что-то невероятное.

Вопрос из зала:
— Валерий Борисович, Ваши родители имели какое-то отношение к искусству? Откуда в Вас такая страсть к лицедейству?

— Нет. Моих родителей уже нет в живых, к сожалению. Они были абсолютно простыми людьми. Они приехали в Москву восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство. Мама приехала из Минска, папа из Тамбова. Они — не коренные москвичи. Они приехали строить дома, восстанавливать разрушенную войной страну. Родился я в 1954 году. Мама была мне ближе, отец был строг и непримиримым. Он долго не мог смириться с мыслью о том, что я стал артистом. Потом через много-много лет моя сестра обнаружила огромный архив. Оказывается, мой отец много лет собирал фотографии, какие-то вырезки, заметки, рецензии о моем творчестве — тайно ото всех, продолжая презирать выбранную мною профессию. Только когда его не стало, я понял, как же он меня сильно любил.

Я любил выступать всегда, с самого раннего детства. Мы приезжали в гости. Знаете, в хрущевках столы стояли всегда в комнатах, был проем с занавесками — просто сцена. Хрущев придумал мне сцену. В каждом доме была такая сцена с занавесками уже, не надо было довешивать. Я открывал занавеску и говорил: «Выступает Валерий Гаркалин». Еще уговаривал свою сестру, которая плохо понимала творческую задачу. Я всегда делал ей замечание во время выступления. Когда отцу надоедало мое кривляние, он поднимал голову со стола и говорил: «Валера, антракт!». Меня, маленького мальчика, это глубоко оскорбляло, я уходил в темную комнату и рыдал. Плакал я в юности очень много по любому поводу. Слово «антракт» вызывает во мне до сих пор самые противоречивые чувства. С одной стороны, я знаю, что это повод для отдыха, но с другой, это повод поплакать.

— Валерий Борисович, расскажите, пожалуйста, об ансамбле «Люди и куклы» и что это вообще за профессия — артист кукольного театра? Почему Вы выбрали именно ее?

— В нашей жизни, как вы, наверное, заметили, очень много случается и происходит не потому, что мы этого хотим, а потому что «так случилось». Я, конечно, мечтал о карьере драматического артиста, но этого хотел я один в мире, больше никто в мире этого не хотел, особенно в московских театральных вузах. Стоило мне зайти в эти помещения, как мне говорили: «Молодой человек, Вам не нужно заходить сюда никогда». Но однажды моя мама вычитала в «Вечерней Москве», что набирается экспериментальный курс актеров театра кукол при Театре Образцова. Гнесинское училище это делает. «Иди попытай счастья там, — сказала мама. — Вдруг ты станешь известным кукольником». Известным кукольником, как сами понимаете, стать трудно: у кукольника вся жизнь протекает за пределами зрительского внимания, то есть тебя практически не видно. Я попал в Гнесинское училище, пришел к своему замечательному учителю Леониду Абрамовичу Хаиту. Он сказал: «Здравствуйте, молодой человек, Вы пришли поступать на кукольное отделение, потому что хотели всегда стать кукольником?». Прямо поставленный вопрос. Так как я не любил отвечать на прямо поставленные вопросы, сказал: «Нет, не совсем. Мне бы хотелось танцевать, петь». — «То есть кукольником Вы не хотите стать?». — «Но теперь я понял, что и кукольником тоже». Он дал мне рубль и сказал: «Сбегай на Калининский проспект и принеси мне две пачки сигарет». Как сейчас помню, они стоили по 40 копеек. Не читая ничего — ни стихов, ни басен, я побежал, купил две пачки сигарет, дал ему, принес сдачу 20 копеек и сказал: «Как быть мне?». Он сказал: «Вы приняты, молодой человек». Этот человек сформировал меня, заново меня родил.

Так сложилось, что курс, который набрал Леонид Абрамович, оказался очень талантливым, мы очень полюбили друг друга, расставаться нам не хотелось. Сидит Сергей Владимирович Образцов, наблюдает за нашим воспитанием. Увидев дипломные работы, предложил нам — восьмерым из тринадцати студентов — актерские места в труппе. Тогда это считалось фантастическим предложением. Это все равно, что вам предложили стать миллионером. Потому что выезжали за границу только он (Сергей Образцов, — прим. ред.), ансамбль Моисеева, Большой театр, хор Пятницкого и наши артисты на льду. Попасть в труппу театра, проработать там год, два, три и уже увидеть мир считалось просто мечтой каждого артиста. Это был один из уникальных театров мира. Катя, моя жена, возглавляет музей кукол, который Сергей Владимирович Образцов в течение всей своей жизни собирал по всему миру.

Как вам известно, театр кукол — это самый древний вид сценического искусства, он даже древнее, чем драматический театр. Расставаться нам не хотелось, мы имели пять или шесть названий и в течение полугода ездили по стране, играли свои спектакли. То есть мы уже были сложившимся театром. <…> Катя, как декабристка, ездила со мной. Куда я ездил со своим ансамблем, туда ездила и Катя. Это было удивительное время. Оно было удивительно еще и тем, что мы были молоды, мы так любили друг друга, делали хорошие спектакли. Я помню, как любили нас, когда мы выходили на сцену. Мы были счастливы. Сами понимаете, что в жизни и этому приходит конец. Стала подрастать моя дочь, и я, конечно, выбрал семью. Я был первым, кто покинул ансамбль «Люди и куклы», а он еще просуществовал около двух лет.

Я пришел к Сергею Владимировичу Образцову и сказал, что я хочу работать в труппе театра, так как я его воспитанник. Я какие-то еще слова говорил. Он так хитро внимательно меня слушал и сказал: «На общих основаниях». Он никак не мог простить той обиды, которую мы ему нанесли, потому что, пригласив труппу к себе осенью, он спросил: «А где те молодые, которых я призвал в свою труппу». Ему сказали: «Они Вас предали и уехали в далекий сибирский город Кемерово». С тех пор Сергей Владимирович не мог простить нам этого поступка. Я трижды поступал в Театр Образцова. В комнате сидели люди, которые знали меня с детства, я заходил и говорил: «Здравствуйте!». «Как Вас зовут?», — спрашивали меня. Я на полном серьезе говорил: «Валерий Гаркалин». — «Где Вы учились?». Так выглядели общие основания. Но Сергей Владимирович любил спасать. Знаете эту известную историю, когда он видел по телевизору зайца, а за ним бежит волк по-настоящему, не из мультфильма, а из «В мире животных». Волк настигал зайца. Образцов подбегал к телевизору, выключал его и говорил: «Спас!». Его дочь Наталья Сергеевна Образцова пришла и сказала: «Пап, перестань издеваться над семьей». Он говорит: «Что ты имеешь в виду?». Она говорит: «Как же? Валера — муж Кати. Она много лет работает в Театре Образцова педагогом, а ты так издеваешься над молодой семьей». На что Сергей Владимирович сказал: «Какой ужас!».

— Валерий Борисович, с какой роли Вы начинали в Московском театре Сатиры?

— Эта история, к счастью, короткая. Я продолжал работать в Театре Образцова и понимал, что карьера моя там не очень складывается. Сергей Владимирович по состоянию своего здоровья новых спектаклей не ставил. То, что ставили другие, было мало похоже на спектакли. Все театры умирают, потому что уходят из жизни те, кто их основал. Постольку поскольку концепция театра — это концепция художественного руководителя. Мы встретились с Мишей для какой-то работы. Он — совсем молодой артист Театра Сатиры, пришедший из Щукинского училища. Я — выпускник ГИТИСа, мне надо было срочно делать дипломную работу, иначе я не смог бы защититься. Мы ночами приходили после спектакля в БРЗ. В Театре Сатиры, на самом верху сцена повторяется. Вы знаете, что Театр Сатиры — это бывший цирк, когда-то там коней водили. Часть арены повторялась наверху — БРЗ, это есть большой репетиционный зал. Вообще, Плучек очень удобно устроился. Ему было удобно все 40 лет, что он руководил театром. Он очень меня любил. Все свои последние спектакли он делал только со мной. Я очень любил с ним работать. Он любил спорить, с ним можно было спорить без конца. Он умел слышать артиста, что вообще не свойственно театральным режиссерам, и соглашаться, если артист был прав. Плучек был таким. Он был гибким. Спектакли, которые он поставил со мной, были очень хорошие. Я не постесняюсь сказать, что в ту пору я был ведущим артистом этого театра. Сделал меня ведущим артистом этого театра Валентин Николаевич Плучек.

— Валерий Борисович, Вы — и вдруг Гамлет в Театре имени Станиславского. Что Вы нашли свое в этом персонаже? И был ли еще Шекспир в Вашей жизни?

— Да, Шекспир был. Была и высокая комедия, была и высокая трагедия. В Театре Сатиры очень много лет шел с большим коммерческим успехом спектакль «Укрощение строптивой». Это был удивительно яркий красочный спектакль. Плучек и театр в ту пору пережили страшную трагедию. В одночасье умерли Андрей Александрович Миронов и Анатолий Дмитриевич Папанов. Это какой-то рок. Театр, лишившись этих артистов, лишился всего репертуара, так как на плечах этих артистов он и вынашивался. Плучек стал понимать, что ему или стоит уходить из театра, а если уходить из театра, то скоро и из жизни, потому что так воспитаны, что смысл жизни видим только в том, что делаем. Это такое глубокое заблуждение. Ведь уйдя из театра, можно заниматься чем угодно. Жить. Валентин Николаевич — один из тех, кто не мог жить без театра. Кстати, уйдя из театра, он долго не прожил. По-моему, год или полтора. Он принял решение остаться в театре, но не работать с теми артистами, труппу из которых он формировал много лет. Он решил поставить «Укрощение строптивой» с молодыми артистами, со мной в главной роли. Он выбрал самого неподходящего Петруччо, какой только мог быть в этом мире. Кто такой Петруччо? Это грандиозный мужчина. А я… С короткими ножками, какой-то субтильный. Какой я Петруччо? Одна театровед, которая пришла на премьеру этого спектакля, сидела с завлитом нашего театра, с нашей подругой Мариной Коростылевой. Она повернулась и сказала ей: «Да, вот этому мальчику стоит доказать, что он Петруччо». На что наша подруга сказала: «Докажет». Это был спектакль о любви, самой настоящей. Сколько я переиграл в кино, в театре, эту тему я так мощно и глубоко никогда не раскрывал, как в этом спектакле. Причем о любви с первого взгляда, как это бывает с людьми. Как это случилось с Катариной и Петруччо.

Я не случайно так долго говорю про этот спектакль, потому что на него пришла Наталья Анатольевна Крымова, она возглавляла всю критическую мысль театральной Мекки и много лет уже не дружила с театром. Представляете, какой был риск. Через два дня выходит статья в Литературной газете, которую я до сих пор храню у себя в доме на почетном месте. Это был уровень такой критики, которая сейчас отсутствует. Она просто канула в лету. Такой критики больше нет. Перед тем, как вечером играть Петруччо, я читал эту статью, напоминая себе ее указания: отчего мне нужно отказываться, а к чему обязательно приходить.

Через много лет, подружившись с Димой Крымовым, я пришел к нему в мастерскую, он показал мне какую-то свою работу. Уже не было в живых Анатолия Васильевича Эфроса. (Дмитрий Крымов — театральный художник, сын Анатолия Эфроса и Натальи Крымовой, — прим. ред.) Потом Дима говорит: «Мне прислал мой друг Чернов из Петербурга, он занимался переводом "Гамлета", он сделал подстрочник». Когда я прочел этот перевод, понял, что это надо поставить. Он говорит: «С кем?». Я говорю: «Со мной, я буду Гамлетом. Только я тебя очень прошу, Дима, вот театр, в театре создался выдающийся артист. Идут годы, мастерство этого артиста уже не знает пределов, и пора бы уже взяться за нашего дорогого, как сказал Евгений Евстигнеев в одном фильме, Вильяма Шекспира». Когда я смотрю эти спектакли, я не могу понять, почему, кто так поступает с таким великим автором, почему он — служанка очередного способного артиста, не более. В одном спектакле я увидел, что Гертруда, оказывается, выпила яд в финале только потому, что она — алкоголичка, она перепутала бокалы. Хорошенькое решение этой трагедии! Вместо того, чтобы понять, почему эта трагедия произошла. Мне нравится, что Дима принял решение, что это будет история не о каком-то датском королевстве. Дима решил поставить спектакль про нас — про маму, папу, брата, сестру, друга, любимую девушку, одноклассника. То, из чего мы состоим. Почему этот институт, когда приходит его время, разрушается. Почему предательство процветает в этом, казалось бы, незыблемом сцеплении, которое называется семья или что-то еще. Это был такой тихий спокойный спектакль. Я единственный раз повысил голос, когда увидел Офелию в могиле. Я заплакал и закричал: «Сорок тысяч братьев». Вот этот монолог я прокричал, но это единственное, на что я уговорил Диму. Больше он просил меня не кричать никогда. Этот спектакль был тихим, и от этого не менее трагичным. Когда погибли все, а в живых остался только я и мой друг Горацио, который струсил и скрылся за венскими стульями. По решению Димы, по периметру сцены было два окна — одно чуть побольше, другое чуть поменьше. Там все время шел снег. Когда яд начал действовать, я говорил: «А я уже не здесь, тот яд сильней». Помню, как я сказал эти слова. Текст кончился, посыпался снег и я чуть не сошел с ума. Вдруг понял, что я — комик из Театра Сатиры, который привык играть дальше только тогда, когда смех в зале раздается, — услышал такую звенящую тишину. В эту секунду я понял: «Я победил». Они были со мной заодно.

— Валерий Борисович, большинство, я думаю, знает Вас по фильму «Ширли-мырли». Я читала, что у Вас там пять ролей.

— Их двенадцать. Гордиться тем, что я вышел в качестве двенадцати персонажей, я бы не стал. Это просто ухищрение оператора комбинированных съемок. Этот фильм получился по-настоящему народной комедией. Я же на улицу выйти до сих пор не могу, пока не услышу: «Капусточка, конечно, дело хорошее, но в доме нужно держать и мясные закуски». Если я не услышу хотя бы одну фразу за один день из этого фильма, я спокойно не могу уснуть. Та популярность, которую принесла мне эта картина, не знает предела.

Когда я прочел сценарий, понял, что это успех не только актерский, но и человеческий: я могу произносить человеческий текст. Придумывать ничего не надо, особенно с Чуриковой и Алентовой, просто говори этот текст и говори, он сам будет за себя играть. Что и произошло.

В эфире: Актер Валерий Гаркалин: «Сидя в зале, я забываю о своей профессии»