Те, кто настаивает на том, что русский театр безнадежно отстал от передовых мировых процессов, в пример, как правило, приводят современный немецкий театр. Сначала лидером был Штайн, потом Марталлер, Касторф, а теперь Томас Остермайер. Все они действительно серьезные режиссеры, мастера. Знакомство с ними, безусловно, расширяет кругозор. Мы теперь узнаем почти в режиме онлайн, чем дышит европейский театр. Но дышим ли мы вместе с ним? Остается вопросом. Я имею в виду прежде всего нас, зрителей.

«Гамлет» берлинского театра «Шаубюне», показанный в рамках проекта Театра Наций «Шекспир@Shakespeare» и открывший фестиваль «Территория», вызвал огромный интерес. Зал пестрил знакомыми лицами и студенческой молодежью, которая уже на следующий день активно и живо обсуждала увиденное в блогах. Во время спектакля, часто сопровождавшегося смехом галерки, мне казалось, что вот они-то и есть его настоящие зрители. Что мой организм, сопротивляющийся такому тотальному «снижению» героя, постарел вместе с русским театром и только потому алкает романтизму. Каково же было мое удивление, когда я читала в блогах и резкие отповеди, и признания разочарованных.

Постановка Томаса Остермайера начинается резко, сильно и определенно. На подмостках — еще одни подмостки. Память услужливо подсказывает — «весь мир — театр». Приняли к сведению. На авансцене — свежевырытая могила. В глубине — накрытый белой скатертью длинный стол. Поняли — «башмаков еще не износила...». Посередине золотистый занавес из тонкой мишуры. Он будет двигаться... Кстати, и про любимовско-боровсковский занавес вспомним, и про таганковскую могилу на первом плане тоже. Однако возникший скепсис смиряется блестящей сценой похорон отца Гамлета, сочиненной режиссером. Она идет под проливным дождем из шлангов, и комья земли превращаются в скользкую глину, на которой могильщик не может удержать равновесие. Гроб падает, встает торчком — фарс скорби. Мало-помалу все оборачивается фарсом. Часто по-немецки грубоватым. Нам хотят сказать, что сегодняшний прогнивший мир уже недостоин трагедии. Все выродилось, измельчало. Шесть актеров играют всех персонажей. То есть все стоят друг друга: Офелия — Гертруды, Клавдий — убиенного брата, Горацио — Гильденстерна. Новость о грехопадении человечества тоже трудно признать свежей. И с нашей сцены о ней уже лет двадцать напоминают, а о потере права на высокую трагедию Бродский даже в стихах написал. Мы теперь ироничны до цинизма, словам не верим никаким, над идеалами только потешаемся. Режиссер уверяет, что для него это пьеса о тотальной игре: «Людям в жизни тоже приходится надевать маски и играть роли. Гамлет в сцене “Мышеловки” пытается сорвать эти маски и распознать, что за личности скрываются за ними. Он пытается понять, что же такое истина. Вы только подумайте, он пытается выяснить правду с помощью театрального спектакля!»

Согласитесь, познание истины все же процесс, а вот его-то как раз и нет в постановке Остермайера. С какой-то минуты он никуда не движется, а только изобретательно иллюстрирует то, что с самого начала заявил со всей определенностью. Да и личность за маской просвечивает, пожалуй, лишь у Клавдия. Самая живописная маска здесь — Гамлет в исполнении яркого актера Ларса Айдингера. Одышливый фрик, глумливый фигляр, нечесаный и неумытый шут из шутов... А кто за маской?

Некому сопереживать и нечего переживать. Можно только принять к сведению. Нет, как ни крути, что немцу хорошо, то русскому — смерть.

 

 

Источник: «Итоги» № 38 / 745 (20.09.10)