Был у меня очень близкий товарищ, которого теперь уже нет, он умер молодым — Вадим Тавровский. Вадим работал в крупной конторе, расположенной в проезде Владимирова, как раз напротив тогдашнего ЦК партии, являлся главным специалистом по сварочным работам. Контора его занималась монтажом электростанций, в том числе и атомных.

Валерий Поволяев Фото: Евгений Федоровский

Когда строили атомную станцию под Воронежем, ныне уже старую, знаменитую, Вадим пропадал на стройке месяцами, в Москву приезжал лишь изредка. О строительстве много писали, раздули целую шумиху — примерно такую, что сейчас раздувают вокруг неудавшейся личной жизни какого-нибудь новоиспечённого миллионера или сладкоголосого экономиста, взявшегося не за своё дело и превратившего деньги в бумажки, с которыми иной богач просто ходит в туалет, чтобы лишний раз показать, насколько он богат, что для него какие-то десяти- и двадцатидолларовые ассигнации значат не больше, чем туалетная бумага. На строительство Нововоронежской атомной часто приезжали министры, их замы, разные бонзы со Старой площади, регулярно появлялся Алексей Николаевич Косыгин — наш премьер той поры, человек неулыбчивый, страдающий, судя по желчному выражению лица, болями в желудке.

Такой человек, как Косыгин, мог заставить работать кого угодно, даже древних скифов, крестоносцев и опричников Малюты Скуратова, не говоря уже о современных людях, об умных машинах двадцатого века, дереве и металле и т. д. и т. п.

Пуск станции затягивался, возникло много осложнений, люди работали сутками, выкладывались так, что, приходя ночью домой, не имели сил даже выпить чаю и раздеться.

В общем, как рассказывал Вадим, накануне пуска наступил тот самый предел, дальше которого идти было уже нельзя, он на себе это почувствовал — голова ничего не соображала, из рук всё валилось, тело болело, кости ныли, в ушах стоял колокольный звон — усталость была вселенской, и чтобы как-то выйти из клинча, начальство при молчаливом согласии Косыгина решило устроить перекур, сменить для людей обстановку, воздух, окрестности — всё, словом.

Строителей посадили на автобусы и повезли в Воронеж, в старый драматический театр, славный своими традициями, где закупили двести с лишним билетов на вечерний спектакль.

Воронеж — город непростой, губернский, дворянский, интеллектуальный, со своими нравами, порядками; к театру своему воронежцы относятся свято, ходят в него, в отличие от Москвы, где всё буднично и всё, извините, уже надоело, как в храм на великий праздник.

Театр в тот вечер был набит битком. Давали сотое представление «Гамлета». А что такое сотое представление в старом любимом театре? Да ещё в таком городе, как Воронеж? В театре собирается вся знать, весь цвет интеллигенции. Мужчины надевают лучшие свои костюмы, кое-кто приходит даже в смокинге, дамы — обязательно при драгоценностях, в блистательных нарядах. Да, имелось в этой забытой традиции что-то доброе, щемящее, вызывавшее уважение и глухую сердечную тоску: а красиво всё-таки жили когда-то люди! Актёры, участвующие в сотом спектакле, — только первого состава, второй и третий составы не допускаются, таков народный обычай, не принято.

Так было и в этот раз. Занавес поднялся, свет медленно погас, спектакль начался.

Все роли действительно были заняты актёрами первого состава, кроме одной — может быть, самой маленькой, самой никчёмушной, хотя завзятые театралы меня строго одёрнут: у Шекспира не было никчёмушных ролей, — и я спорить не стану: может быть, может быть... Но тогда как же объяснить, что роль могильщика в сотом спектакле исполнял актёр третьей категории? Талантливый, но вечно пьяный... Он и в этот раз пришёл на спектакль пьяным.

Роль у него, в принципе, была простая — выйти на сцену, поскрести лопатой по полу, достать из декоративной ниши череп и, подержав его в руках, ответить на нехитрый вопрос Гамлета.

Актёр, когда настала его пора, несмотря на винные пары в организме, работал с полной отдачей, ожесточённо громыхал лопатой, разрывая мнимую могилу, потом бросил инструмент за груду земли, сработанную из папье-маше, достал из папье-машевого углубления череп, подержал его несколько мгновений в руках в угрюмом молчании и довольно точно уловил момент, когда в тёмном свете рампы на него надвинулась размытая фигура Гамлета.

В воронежском спектакле в этом месте обычно шёл следующий текст:

— Чей этот череп?

Могильщик с грустью отвечал Гамлету:

— Этот череп Йорика.

Гамлет забирал череп у могильщика и удручённо качал головой:

— Бедный Йорик, бедный Йорик...

Рис. Дмитрия Трофимова

Предвидя едкие замечания театралов, замечу, что могильщиков у Шекспира, в самом оригинале, было двое, а не один, и Гамлет на кладбище в Эльсиноре появлялся на пару с другом Горацио, но ведь актёров в театрах никогда не хватает, режиссёры любят привносить в спектакли что-то новое, своё, оригинальное. И, не моргнув глазом, изменяют текст даже у такого автора, как Шекспир. Ведь великий Вильям всё равно из могилы не поднимется, в суд не подаст, к председателю управления по охране авторских прав не пойдёт и поделиться гонораром не потребует. Если по Шекспиру, то один из могильщиков — кажется, первый — они так и идут в списке ролей: первый могильщик и второй могильщик, — держа череп в руках, произносит следующее:

— Этот череп, сэр, это череп Йорика, королевского скомороха.

— Этот?

— Этот самый.

— Дай взгляну! — Гамлет берёт череп в руки и тускло произносит: — Бедный Йорик. Я знал его...

Кроме режиссёров, у Шекспира только в России было три десятка переводчиков, некоторые переводы, как и сами постановки, были так далеки от «Гамлета», что их можно было перепутать с пьесами Всеволода Вишневского или передачей «В мире животных», поэтому в воронежском варианте число могильщиков не только было сокращено ровно вдвое, но и вся сцена на кладбище сведена до анархистского мистицизма, а чтобы Гамлет чувствовал себя совсем одиноким в чёрной пустыне ночи, то и количество действующих лиц было сведено до минимума, и текст упрощён до предела, но не настолько, чтобы его не принимали начитанные театралы.

Гамлет спрашивал могильщика тихо и малость напуганно:

— Чей это череп?

— Это череп Йорика, — отвечал могильщик, и дальше всё шло так, как велел актёрам режиссёр.

Могильщик невольно напрягся, когда Гамлет спросил, показываясь из зловещей сценической темноты:

– Чей это череп?

– Й... Й... й... — открыл было рот могильщик, чтобы произнести имя Йорика, и замолк — он забыл имя королевского скомороха.

Зал мигом насторожился — ведь на сотый спектакль пришли люди, которые не только «Гамлета» — всего Шекспира знали от первой строчки до последней, поэтому они мигом засекли заминку могильщика.

Актёр, игравший роль Гамлета, сделал рукой виноватое движение и спросил вновь, уже громче — а вдруг могильщик его не расслышал:

— Чей это череп?

Могильщик молчал — он по-прежнему никак не мог вспомнить имя Йорика.

По залу пронёсся тихий ветер. Но бури ещё не было.

И тут Гамлет не выдержал, он вылетел из свой тарелки, из печального своего образа и закричал с надрывом, истерично:

— Чей это череп?

Могильщик невольно испугался, что-то в нём сработало, и он наконец вспомнил имя, выдохнул полной грудью, облегчённо — получилось так же громко, как и крик у Гамлета:

– Ендрика!

Актёр, игравший роль Гамлета, сработал точно — приподнял череп Йорика, который держал в руках, и произнёс:

— Бедный Ендрик, бедный Ендрик...

Ветер, пронёсшийся по залу, был во много раз сильнее предыдущего, раздался хохот, а потом грянула буря и началось такое... такое... что там было, что было! Пером описать это невозможно. Актёры не смогли дальше играть — они выкатывались из-за кулис на сцену и, не в силах что-либо сказать, закатывались обратно. Зал находился в истерике, люди хохотали так, что некоторые, чувствуя, что от хохота им будет плохо, давясь смехом, воздухом, собственным дыханием, впивались зубами в спинки дорогих кресел и грызли их. Спектакль был сорван.

Когда всё кончилось и администрация подсчитала убытки, оказалось, что театру нанесён ущерб на четырёхзначную сумму — по той поре это были очень крупные деньги, — реставрировать пришлось целые ряды кресел. Вы скажете, этого не было? Было это, было!

 

---