Источник: Браун Ф. А. Виндзорские проказницы // Шекспир В. Полное собрание сочинений. / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1903. Т. 2. С. 434-445.
434
Виндзорскія проказницы.
Особенно посчастливилось, конечно, «толстому рыцарю» Фальстафу, сразу ставшему всеобщимъ любимцемъ. Въ англiйской литературѣ начинаютъ появляться болѣе или менѣе удачныя подражанiя этому генiальному типу, да и самъ Шекспиръ, полюбивъ своего героя или уступая вкусамъ публики, хотѣлъ вывести его еще разъ на сцену въ пьесѣ, надъ которой онъ работалъ по окончанiи «Генриха IV». Онъ самъ говоритъ объ этомъ въ эпилогѣ ко второй части хроники: «Если вамъ не прискучила жирная пища, нашъ смиренный авторъ продолжитъ исторiю, въ которой дѣйствуетъ сэръ Джонъ, и развеселитъ васъ Катериной французской. Въ этой исторiи, насколько я знаю*), Фальстафъ умретъ отъ смертельнаго пота, — если онъ еще не убитъ вашимъ суровымъ приговоромъ».
Въ этихъ словахъ заключается ясный намекъ на «Генриха V». Поэтъ, однако, своего обѣщанiя не сдержалъ: въ «Генрихѣ V» Фальстафъ на сценѣ уже не появляется, и мы узнаемъ лишь о его смерти (II, 3).
435
Руководствуясь очень вѣрнымъ художественнымъ тактомъ, поэтъ, очевидно, отказался отъ первоначальнаго плана; онъ чувствовалъ, что въ героической драмѣ о Генрихѣ V Фальстафу и его пьяной компанiи мѣста быть не могло и что появленiе его на сценѣ внесло-бы въ художественную гармонiю этой пьесы крупный и рѣзкiй диссонансъ.
Мы не знаемъ, конечно, насколько Шекспиръ чувствовалъ себя связаннымъ своимъ обѣщанiемъ. Можетъ быть, онъ удовлетворился бы краткимъ разсказомъ о смерти Фальстафа, столь художественно заканчивающимъ изображенiе земного поприща героя, еслибъ не внѣшнiй поводъ, заставившiй его вновь воскресить всеобщаго любимца. Онъ принялся за работу — и въ результатѣ получилась новая пьеса, о которой поэтъ навѣрное не думалъ раньше: комедiя о «Виндзорскихъ проказницахъ», гдѣ толстый рыцарь стоитъ въ центрѣ дѣйствiя, сосредоточивая на себѣ весь интересъ послѣдняго.
Упомянутый нами внѣшнiй поводъ къ написанiю комедiи состоялъ въ прямомъ приказанiи королевы Елизаветы. Свѣдѣнiе объ этомъ сохранилъ намъ Джонъ Деннисъ (Dennis), который ровно сто лѣтъ послѣ перваго появленiя въ свѣтъ нашей комедiи, т. е. въ 1702 г., издалъ обработку ея подъ заглавiемъ «Комическiй любовникъ или любовныя затѣи сэра Джона Фальстафа» (The Comical Gallant, or the Amours of Sir John Falstaff). Вкусу публики начала XVIII вѣка комедiя Шекспира казалась грубой; вотъ почему Деннисъ и счелъ необходимымъ «исправить» ее, такъ какъ сама по себѣ она была вполнѣ достойна вниманiя «по разнымъ причинамъ» — говоритъ Деннисъ въ предисловiи къ своей пьесѣ: — «во первыхъ, я хорошо зналъ, что комедiя Шекспира снискала одобренiе одной изъ величайшихъ королевъ, которыхъ когда-либо видалъ свѣтъ, королевы, которая была велика не только своею мудростью въ управленiи государствомъ, но и своими знанiями въ наукахъ и тонкимъ вкусомъ въ драматическомъ искусствѣ. Что она обладала такимъ вкусомъ, въ этомъ мы можемъ быть увѣрены, такъ какъ вѣдь она особенно любила писателей древности. Такъ вотъ, эта комедiя («Виндзорскiя проказницы») была написана по ея повелѣнiю и указанiю, и она съ такимъ нетерпѣнiемъ ожидала видѣть ее на сценѣ, что велѣла, чтобы комедiя была готова въ двѣ недѣли, и преданiе говоритъ, что королева потомъ, при представленiи, осталась очень довольна ею».
Первый бiографъ Шекспира, Н. Роу (Rowe) дополняетъ это свѣдѣнiе въ 1709 г. еще одной чертой. «Королева Елизавета, говоритъ онъ, такъ восхищалась достойнымъ удивленiя характеромъ Фальстафа, что велѣла вывести его еще въ другой пьесѣ и изобразить его въ ней влюбленнымъ».
И такъ, «Виндзорскiя проказницы» написаны по заказу самой королевы Елизаветы.
Провѣрить эти показанiя мы, конечно, не можемъ но у насъ нѣтъ повода не довѣрять имъ, несмотря на сравнительно позднее появленiе преданiя о «Виндзорскихъ проказницахъ» въ литературѣ. Въ его пользу говоритъ цѣлый рядъ фактовъ и соображенiй.
Прежде всего, ему не противорѣчатъ данныя, имѣющiяся о внѣшней исторiи нашей комедiи. Она появилась въ печати впервые въ 1602 г. in 4°, подъ заглавiемъ «Весьма занимательная и отмѣнно остроумная комедiя о сэрѣ Джонѣ Фальстафѣ и веселыхъ виндзорскихъ женахъ. Съ многообразными и занятными шутками сэра Гуга, валлiйскаго рыцаря, мирового судьи Шэлло и его мудраго кузена Слендера», и т. д. Заглавiе называетъ также имя автора — Вильяма Шекспира — и упоминаетъ о томъ, что пьеса неоднократно давалась «какъ въ присутствiи ея величества, такъ и въ другихъ мѣстахъ».
Много споровъ вызвало въ ученой литературѣ изученiе текста этого перваго изданiя. Дѣло въ томъ, что онъ далеко не совпадаетъ съ тѣмъ несомнѣнно болѣе вѣрнымъ текстомъ, который принятъ изданiемъ in folio 1623 г. и перешелъ отсюда во всѣ позднѣйшiя изданiя, тогда какъ худшiй текстъ 1602 года былъ перепечатанъ лишь одинъ разъ еще, въ 1619 г. Въ немъ замѣчаются не только крупные пробѣлы, но и такiя значительныя отступленiя, что онъ можетъ казаться другой, какъ бы болѣе ранней, еще не окончательно отдѣланной редакцiей пьесы. Основываясь на этихъ отступленiяхъ, нѣкоторые изслѣдователи полагали, что въ изданiи 1602 г. передъ нами первая, древнѣйшая редакцiя комедiи, написанная по заказу, на спѣхъ, въ тѣ «двѣ недѣли», о которыхъ говоритъ Деннисъ. Впослѣдствiи-же поэтъ, якобы сознавая крупные недостатки своей пьесы, вторично обработалъ ее и придалъ ей ту форму, какую она имѣетъ въ infolio 1623 г.
Но едва-ли это такъ. Не даромъ же
436
соперникъ Шекспира, Бенъ Джонсонъ, ставитъ ему въ упрекъ, что онъ никогда ни одной написанной имъ строки не вычеркивалъ, что онъ всегда какъ-бы импровизировалъ и никогда не возвращался къ прежнимъ своимъ пьесамъ съ цѣлью лучшей ихъ отдѣлки. Болѣе правы, вѣроятно, изслѣдователи — и на ихъ сторонѣ теперь большинство — усматривающiе въ текстѣ 1602 г. такъ называемое «хищническое изданiе» (piratical edition), которыхъ въ то время появлялось не мало. Предпрiимчивый издатель посылалъ въ театръ людей, умѣвшихъ запоминать и быстро записывать со словъ актеровъ; эти записи, затѣмъ, кое-какъ отдѣлывались, склеивались — и пускались въ ходъ какъ подлинный текстъ пьесы.
Извѣстно, что не однѣ только «Виндзорскiя проказницы» попали въ печать въ такомъ исковерканномъ видѣ: та-же судьба постигла напр. текстъ «Ромео и Джульетты», «Гамлета» и другихъ пьесъ, имѣвшихъ успѣхъ у публики. Самъ Шекспиръ относился къ этому безцеремонному обращенiю съ его литературной собственностью, повидимому, вполнѣ равнодушно. Во всякомъ случаѣ, лишь въ посмертномъ изданiи 1623 г. мы имѣемъ право видѣть подлинный текстъ нашей комедiи.
Впрочемъ, для насъ во всемъ этомъ спорѣ важенъ только тотъ фактъ, что пьеса появляется на книжномъ рынкѣ лишь въ 1602 г. А такъ какъ Meres, который въ своей «Palladis Tamia» (1598 г.) перечисляетъ произведенiя Шекспира, еще не знаетъ нашей комедiи, то догадки нѣкоторыхъ ученыхъ (въ особенности Charles Knight’a) о болѣе раннемъ происхожденiи «Проказницъ» теряютъ всякую почву. Вѣроятнѣе всего, что комедiя возникла вскорѣ послѣ «Генриха V», т. е. около 1600 г. А этимъ косвенно подтверждается преданiе объ участiи Елизаветы въ ея возникновенiи.
Другой фактъ, поддерживающiй повидимому, преданiе, это — прiуроченiе дѣйствiя къ Виндзору, одному изъ любимыхъ мѣстопребываній королевы, а также прославленiе ордена Подвязки (V, 5), капитулъ котораго засѣдалъ именно здѣсь. Весьма возможно, что пьеса написана для одного изъ частныхъ придворныхъ празднествъ въ Виндзорѣ и была разыграна здѣсь впервые.
Еще важнѣе, однако, доказательства, основанныя на внутреннихъ соображенiяхъ.
Дѣло въ томъ, что наша комедiя дѣйствительно производитъ — въ особенности по сравненiю съ «Генрихомъ IV» — впечатлѣнiе не свободнаго творчества, вызваннаго внутренней потребностью творческаго генiя, а чего-то дѣланнаго, искусственнаго, однимъ словомъ — заказанного. Изъ всѣхъ позднѣйшихъ пьесъ Шекспира «Виндзорскiя проказницы», несомнѣнно, самая слабая, если не считать «Генриха VIII», также написаннаго, вѣроятно, по заказу. Притомъ это единственная изъ позднихъ комедiй Шекспира, въ которой интрига преобладаетъ надъ характеристикой. Еще важнѣе, наконецъ, то, что въ отдѣлкѣ типа самого Фальстафа здѣсь сдѣланъ шагъ назадъ. Въ сравненiи съ генiальнымъ собутыльникомъ принца Уэльскаго, передъ нами здѣсь какой-то пройдоха съ мошенническими инстинктами, попадающiйся въ грубую ловушку. Онъ, правда, еще довольно остроуменъ, но нѣть уже того веселаго смѣха надь всѣмъ мiромъ — не исключая и собственной толстой персоны, — который слышится тамъ. Это — Фальстафъ въ полномъ упадкѣ, потерявшiй то глубокое знанiе людей, которое давало ему столько власти надъ окружающей средой, помогало ему выбираться изъ любого, хотя бы сквернѣйшаго положенiя и окружало его ореоломъ какого-то трiумфатора, не знающаго себѣ препятствiй и преградъ. Онъ нѣсколько разъ подъ рядъ попадается въ западню, поставленную ему двумя заурядными кумушками и терпитъ полное фiаско по всей линiи. Неужели Шекспиръ могъ добровольно ослабить этотъ сильнѣйшiй изъ созданныхъ имъ комическихъ типовъ только для того, чтобы изобразить торжество добродѣтели надъ порокомъ? А вѣдь это пришлось-бы признать, разъ намъ выяснилось, что «Виндзорскiя проказницы» написаны послѣ «Генриха VI» и «Генриха V».
Нѣтъ, сюжетъ, очевидно, былъ навязанъ Шекспиру, и навязанъ неразумно. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ можно представить себѣ Фальстафа «влюбленнымъ»? Какъ онъ понимаетъ любовь и какую любовь цѣнитъ — это въ достаточной мѣрѣ выяснено во второй части «Генриха IV». Къ чему еще новая пьеса? Королева, очевидно, не вполнѣ поняла Фальстафа, иначе она не включила бы въ свой заказъ условiе «влюбленности». Поэтъ-же не могъ уклониться отъ исполненiя королевскаго желанiя; и нужно отдать ему справедливость: — онъ сдѣлалъ все, что могъ, чтобы спасти своего героя, изобразивъ его не влюбленнымъ, а лишь затѣвающимъ любовную интригу — въ угоду королевѣ Елизаветѣ. И въ угоду ей-же
Фальстафъ, конечно, долженъ былъ попасться въ просакъ; другого исхода не было.
Какъ поэтъ приступилъ къ дѣлу, — это довольно ясно. Ему нужна была интрига для готоваго, законченнаго характера главнаго героя, въ которой послѣднiй оказался бы въ совершенно новой обстановкѣ. Интрига эта должна была разыграться, конечно, не въ высшей дворянской средѣ, къ которой Фальстафъ, какъ рыцарь, имѣлъ бы доступъ при другихъ вкусахъ и нравственныхъ качествахъ; но и не въ той болѣе чѣмъ легковѣсной компанiи, въ которой Фальстафъ проявляетъ свое пониманiе любви въ «Генрихѣ IV» (2-ая часть, II, 4). Наилучшимъ исходомъ должна была казаться провинцiальная буржуазная среда съ ея добродушною мелочностью, захолустнымъ веселiемъ и семейною добропорядочностью. Вотъ почему «Виндзорскiя проказницы» оказались единственною среди произведенiй Шекспира вполнѣ буржуазной комедiей, въ которой передъ нами развертывается яркая картина провинцiальной жизни среднихъ классовъ «веселой Англiи» въ эпоху «доброй королевы Бетти».
Что касается самой интриги, то кое-какiя частности ея Шекспиръ заимствовалъ изъ той литературы, которая и для цѣлаго ряда другихъ произведенiй его послужила главнымъ источникомъ, т. е. изъ литературы итальянской. Въ сборникѣ новеллъ Страпаролы «Тринадцать весело проведенныхъ ночей» (Straparola, «Tredeci piacevoli notti», Венецiя 1550—1554) встрѣчается между прочимъ разсказъ о томъ, какъ нѣкiй студентъ Filenio Sisterna на одномъ и томъ-же балу объясняется въ любви тремъ красавицамъ. Дамы, узнавъ объ этомъ другъ отъ друга, хотятъ наказать его за такое оскорбительное для нихъ легкомыслiе. Онѣ подвергаютъ его разнымъ униженiямъ и мученiямъ, якобы для того, чтобы спасти его отъ неожиданно появляющихся мужей: одна прячетъ его подъ постель, гдѣ она заранѣе приготовила пукъ колючихъ вѣтокъ; въ домѣ второй онъ проваливается въ глубокiй подвалъ; третья, наконецъ, высаживаетъ его ночью на улицу спящимъ и голымъ.
Затѣмъ, Giovanni Fiorentino въ своемъ сборникѣ «Рecorone**) передаетъ другой разсказъ, который также напоминаетъ намъ нѣкоторыя детали нашей комедiи. Нѣкiй студентъ, обучающiйся у старика-ученаго наукѣ о любви, хочетъ примѣнить свои познанiя на дѣлѣ, притомъ — къ молодой красавицѣ — женѣ своего учителя. А такъ какъ онъ не знаетъ, кто она, то, какъ ученикъ, который радъ похвастаться своими успѣхами передъ учителемъ, онъ разсказываетъ послѣднему всякiй разъ о тѣхъ уловкахъ, при помощи которыхъ его милая спасла его отъ глазъ ревниваго мужа. Посвящаемый, такимъ образомъ, во всѣ подробности дѣла, мужъ всячески старается поймать преступниковъ на мѣстѣ преступленiя, но напрасно: на слѣдующiй же день онъ оть любовника-же узнаетъ, какимъ образомъ его провели. Жена прячетъ здѣсь своего милаго между прочимъ подъ грудой бѣлья, какъ у Шекспира. Тотъ же разсказъ повторяется и у Страпаролы, въ другой новеллѣ указаннаго сборника, но уловки жены здѣсь менѣе напоминаютъ комедiю Шекспира: она прячетъ своего любовника за занавѣсью постели, въ сундукѣ подъ платьемъ и въ шкапу; когда разъяренный мужъ хочетъ поджечь всю комнату, то умная жена велитъ вынести изъ нея этотъ шкапъ подъ тѣмъ предлогомъ, что въ немъ хранятся ея «семейныя бумаги».
Обѣ версiи были извѣстны въ англiйской литературѣ еще до Шекспира: ими воспользовался писатель-актеръ Richard Tarlton въ разсказѣ о «двухъ любовникахъ въ Пизѣ» («Thetwo lovers of Pisa»), вошедшемъ въ его «Новости изъ чистилища» («Newsout of Purgatory», 1590). Не подлежитъ сомнѣнiю, что Шекспиръ зналъ и эту англiйскую передѣлку, на что указываютъ нѣкоторыя совпаденiя въ частностяхъ, встрѣчающихся только у Тарлтона. Но не новелла послѣдняго была его главнымъ источникомъ, такъ какъ способы, при помощи которыхъ любовникъ спасается отъ мужа, у Шекспира ближе къ Florentino, чѣмъ къ Тарлтону.
Этимъ, однако, не исчерпывается число источниковъ Шекспира. Въ его комедiи есть мотивъ, притомъ очень удачный, который мы напрасно стали бы искать въ итальянской новеллистикѣ, но который встрѣчается въ нѣмецкой литературѣ у современника Шекспира, извѣстнаго драматическаго писателя, герцога Генриха Юлiя Брауншвейгскаго (1564—1613). Въ его «Трагедiи о нѣкой прелюбодѣйкѣ, трижды обманувшей мужа, но наконецъ принявшей страшную кончину» («Tragedia Hibaldeha von einer Ehebrecherin, wie die ihren Mann dreimal betrogen, aber zuletzt ein schrecklich Ende
438
genommen hatte». Вольфенбюттель, 1594) нѣкiй купецъ, сомнѣваясь въ добродѣтели своей жены, хочетъ подвергнуть ее испытанiю. Для этой цѣли онъ даетъ бѣдняку — студенту Памфилу, который за деньги готовъ любить кого угодно, средства съ тѣмъ, чтобы онъ нарядился дворяниномъ и прiударилъ за его женой; онъ-же, мужъ, будетъ наблюдать и убѣдится окончательно въ добродѣтели или порочности жены. Есть въ этой драмѣ и другiя черты, напоминающiя «Проказницъ»: такъ, жена велитъ вынести Памфила въ бочкѣ съ грязнымъ бѣльемъ. Но исходъ тутъ иной, т. е. пьеса кончается самоубiйствомъ невѣрной жены.
Зналъ-ли Шекспиръ нѣмецкую драму, или-же сходство съ нею объясняется заимствованiемъ изъ общаго источника***), это вопросъ нерѣшенный и, повидимому, нерѣшимый. Нелишне, однако, замѣтить, что при дворѣ герцога Брауншвейгскаго проживало не мало англiйскихъ актеровъ, изъ которыхъ нѣкоторые вернулись въ Англiю вскорѣ послѣ появленiя въ свѣтъ «Трагедiи о прелюбодѣйкѣ». Весьма возможно, что отъ нихъ нашъ поэтъ узналъ о драмахъ нѣмецкаго герцога и между прочимъ о содержанiи названной трагедiи.
Вотъ элементы, изъ которыхъ составилась фабула «Виндзорскихъ проказницъ». Скомпановалъ ихъ Шекспиръ совершенно самостоятельно, углубивъ интригу, давъ ей другой исходный пунктъ, иное основное настроенiе и, наконецъ, другой исходъ. Дѣло въ томъ, что и у Страпаролы интрига получаетъ невеселую развязку: обманутый любовникъ жестоко мститъ своимъ мучительницамъ. Притомъ и психологическая подкладка иная. У итальянскаго писателя дамы казнятъ любовника не потому, что онъ, непрошенный, навязывается имъ, и не изъ добродѣтели, а лишь потому, что онъ объяснялся въ одинъ и тотъ-же вечеръ всѣмъ троимъ въ своей горячей любви; онѣ оскорблены, и отсюда месть. Будь онъ осторожнѣе, результатъ получился-бы, можетъ быть, иной. У Шекспира, наоборотъ, на первый планъ выдвинута супружеская вѣрность «проказницъ»: онѣ поступили-бы съ Фальстафомъ не иначе, даже еслибъ онъ удовольствовался временно одной изъ нихъ. Интрига направлена противъ любовника и имѣеть цѣлью наказать его за помыселъ, грѣховный по существу. Отсюда вытекаетъ морализирующая тенденцiя пьесы, совершенно отсутствующая у итальянцевъ.
Наконецъ, значительное углубленiе интриги состоитъ и въ томъ, что шутками хитрыхъ «проказницъ» казнится и исправляется также мужъ, ревнующiй безъ всякаго основанiя.
Нельзя не замѣтить, что дѣйствiе проведено бойко и весело; въ этой новой обстановкѣ и съ указанными измѣненiями и дополненiями оно производитъ совершенно иное впечатлѣнiе, тѣмъ болѣе, что и параллельное дѣйствіе — исторiя любви Анны Пэджъ и Фентона, въ которую вмѣшиваются докторъ Каюсъ и дурачекъ Слендеръ — всецѣло принадлежитъ фантазiи Шекспира.
Долго и много спорили о томъ, къ какому моменту жизни Фальстафа прiурочить дѣйствiе нашей комедiи: происходитъ-ли оно, по мысли автора, до первой части Генриха IV, или между первой и второй его частями, или послѣ размолвки съ принцемъ, ставшимъ королемъ, или-же, наконецъ, оно одновременно съ дѣйствiемъ одной изъ этихъ драмъ. Споръ, въ сущности, лишнiй, тѣмъ болѣе, что, какое-бы рѣшенiе мы ему ни дали, мы всегда натолкнемся на непримиримыя противорѣчiя. Въ особенное затрудненiе ставитъ насъ въ этомъ отношенiи личность продувной Квикли: въ первой части «Генриха IV» она — хозяйка гостиницы «Кабанья голова»; во второй части отмѣчается, что она вдова; въ «Генрихѣ V» она вторично вышла замужъ за Пистоля. А въ «Виндзорскихъ проказницахъ» Квикли увѣряетъ, что она — дѣвица. По «Генриху V» (2-ая ч., II, 4) она знаетъ Фальстафа уже 29 лѣтъ, а здѣсь она встрѣчается съ нимъ, какъ будто, впервые. На основанiи всего этого, полагали, что Шекспиръ представлялъ себѣ дѣйствіе «Проказницъ» происходящимъ до «Генриха IV». Но въ «Генрихѣ IV» нѣтъ еще Нима, который появляется впервые и умираетъ въ «Генрихѣ V», а въ «Проказницахъ» есть и онъ, и Бардольфъ, также умирающiй въ «Генрихѣ V».
Изъ этого лабиринта противорѣчiй есть только одинъ выходъ: предположенiе, что поэтъ самъ не искалъ прiуроченiя къ какому-нибудь опредѣленному моменту. Отдѣльныя фигуры всѣ были готовы, и въ Квикли, напримѣръ, мы узнаемъ, по характеру и типу, старую знакомую, несмотря на новое ея положенiе въ домѣ доктора Ка-
А если самъ Шекспиръ такъ свободно распоряжался созданными имъ типами, не считая нужнымъ пояснить намъ, какимъ образомъ Квикли стала дѣвицей и прислугой доктора Каюса, почему мистеръ Шэлло оказывается въ Виндзорѣ или, наконецъ, какимъ образомъ самъ Фальстафъ попалъ сюда, то и намъ нечего ставить этихъ вопросовъ. Шекспиръ произвольно собралъ ихъ въ новомъ мѣстѣ, для новой интриги, вполнѣ увѣренный въ томъ, что зритель узнаетъ всѣхъ своихъ старыхъ знакомыхъ. И мы дѣйствительно узнаемъ ихъ и рады встрѣчѣ.
Впрочемъ, вопросъ этотъ самъ по себѣ не такъ празденъ, какъ оно можетъ показаться на первый взглядъ. Стараясь опредѣлить хронологическое соотношенiе дѣйствiя «Виндзорскихъ проказницъ», «Генриха IV» и «Генриха V», критики имѣли въ виду, въ сущности, болѣе важный вопросъ: о внутренней связи и зависимости «Проказницъ» отъ названныхъ драмъ. Нѣкоторые изслѣдователи (напр. Гервинусъ) полагаютъ, что такая внутренняя связь существуетъ, что «Проказницы» написаны какъ бы въ pendant къ «Генриху V», продолжая и заканчивая собою изображенiе той противоположности развитiя Фальстафа и Генриха, характеристика которой была начата имъ уже во второй части «Генриха IV». Дѣйствительно, не подлежитъ сомнѣнiю, что тамъ эта противоположность существуетъ: съ одной стороны, веселый и легкомысленный принцъ, мало по малу превращающiйся въ героя и короля, достойнаго своего великаго призванiя; съ другой стороны, Фальстафъ, все ниже спускающiйся по ступенямъ разврата и порока. Постепенное отчужденiе принца отъ веселой компанiи Фальстафа, очень ясно проведенное во второй части «Генриха IV», доказываетъ, что изображенiе этого развитiя въ двухъ дiаметрально противоположныхъ направленiяхъ входило въ планъ поэта и было, можетъ быть, даже главной его цѣлью. Но привлеченiе «Виндзорскихъ проказницъ» къ той-же задачѣ представляется намъ большой натяжкой. Еслибъ, въ глазахъ Шекспира, «Проказницы» были прямымъ продолженiемъ и необходимымъ дополненiемъ къ «Генриху IV», то къ чему было ему скрывать хронологическое отношенiе ихъ дѣйствiя къ дѣйствiю этой драмы? Картина значительно выиграла бы въ ясности, еслибъ «Проказницы» были связаны съ «Генрихомъ IV» хотя бы какой-нибудь внѣшней чертой. Между тѣмъ, въ нихъ, какъ мы видѣли, нѣтъ и намека на подобную связь и хронологическое соотношенiе тщательно скрывается.
Къ тому-же, приведенныя нами выше соображенiя о томъ, что наша пьеса написана по заказу, вѣроятно уже послѣ «Генриха V» или, во всякомъ случаѣ, не до него, соображенiя эти, на нашъ взглядъ, съ достаточной убѣдительностью опровергаютъ подобныя искусственныя попытки внутренне связать «Виндзорскихъ проказницъ» съ серiей соотвѣтствующихъ историческихъ драмъ. Гервинусъ, допуская возникновенiе нашей комедiи по заказу, удивляется искусству поэта, который не удовлетворился такой «поверхностной темой» и «съумѣлъ придатъ ей болѣе глубокое этическое значенiе, внутренне связавъ ее съ своими самостоятельными работами и съ той этической идеей, которая занимала его тамъ». Но если мы вспомнимъ смерть Фальстафа, разсказъ о которой («Генрихъ V», II, 1.3) столь художественно вѣрно заканчиваетъ картину его развитiя, то «Виндзорскiя проказницы» всегда представятся намъ ненужной привѣской, безъ всякой цѣли унижающей высоко-художественный типъ Фальстафа.
Вопросъ этотъ приводитъ насъ къ болѣе подробному разбору даннаго характера,
440
обѣщанному нами уже въ предисловiи къ «Генриху IV». Этимъ мы и закончимъ свою статью, такъ какъ Фальстафъ единственное дѣйствующее лицо нашей комедiи, въ которое стоитъ всмотрѣться внимательно. Остальныя такъ ясны сами по себѣ, что выяснять въ нихъ нечего.
Съ внѣшней стороны; поэтъ, рисуя Фальстафа, находится въ нѣкоторой зависимости отъ дошекспировской драмы о «Славныхъ побѣдахъ Генриха V» (см. предисловiе къ «Генриху IV», стр. 125). Уже здѣсь мы въ обществѣ легкомысленнаго принца находимъ толстяка по имени Oldcastle, потѣшающаго публику, однако, не остроумiемъ, а исключительно только своею неимовѣрною толщиною. Это грубо-комическая фигура, лишь съ внѣшней стороны напоминающая Фальстафа. Тѣмъ не менѣе, изъ него именно выработался типъ послѣдняго. Вѣроятно даже, что Шекспиръ сохранилъ первоначально имя Ольдкэстля и измѣнилъ его лишь по требованію королевы или потомковъ этого рыцаря.
Дѣло въ томъ, что за нимъ скрывается историческая личность, Sir John Oldcastle, lord Cobham, знатный рыцарь и близкiй другъ Генриха V, когда тотъ былъ еще принцемъ Уэльскимъ. Въ свое время онъ игралъ видную общественно-политическую роль, такъ какъ онъ стоялъ во главѣ лоллардовъ, послѣдователей ученiя Виклефа. Когда, по вступленiи Генриха V на престолъ, началось, или, точнѣе, возобновилось преслѣдованiе лоллардовъ, то личныя отношенiя между королемъ и Ольдкэстлемъ измѣнились. Неоднократно Генрихъ пытался уладить дѣло мирнымъ путемъ и уговорить своего стараго прiятеля вернуться въ лоно католической церкви, но тщетно: Ольдкэстль остался вѣренъ своимъ убѣжденiямъ. Дѣло дошло до открытой борьбы и онъ былъ схваченъ. Бѣжавъ изъ заточенiя, Ольдкэстль былъ схваченъ вторично и казненъ какъ измѣнникъ и еретикъ.
Когда въ XVI вѣкѣ въ Англiи была проведена реформацiя, то отношенiе къ памяти Ольдкэстля должно было измѣниться; честь его была возстановлена и въ глазахъ протестантовъ онъ оказался мученикомъ, пострадавшимъ за правую вѣру. Уже въ 1544 г. одинъ изъ передовыхъ борцовъ за реформу, епископъ Джонъ Бэль (Bale) издалъ «Краткiй разсказъ о процессѣ и смерти блаженнаго мученика сэра Джона Ольдкэстля, лорда Кобэмскаго».
Это новое пониманiе его личности не могло, конечно, мириться съ прiуроченiемъ его имени къ каррикатурному герою драмы, что и послужило, по преданiю, поводомъ къ превращенiю Ольдкэстля въ Фальстафа.
Таковъ вѣроятный ходъ дѣла. Прямой намекъ на него мы находимъ въ эпилогѣ ко второй части «Генриха IV», гдѣ непосредственно за приведенными нами выше (стр. 434) словами поэтъ замѣчаетъ отъ себя: «потому что Ольдкэстль умеръ мученикомъ, а Фальстафъ не онъ». Слова эти, ничѣмъ въ самой драмѣ не вызываемыя, понятны лишь съ точки зрѣнiя вышеизложенной гипотезы. Несмотря на измѣненiе имени, Фальстафъ, поводимому, все еще напоминалъ публикѣ, привыкшей къ Ольдкэстлю, о послѣднемъ, и поэтъ счелъ нужнымъ сдѣлать свое заявленiе, чтобы тѣмъ какъ-бы возстановить честь мученика и оградить себя отъ упрековъ.
Напрасно нѣкоторые изслѣдователи, пытаясь доказать, что Шекспиръ былъ убѣжденнымъ католикомъ, пускали въ ходъ между прочимъ и Ольдкэстля, протестантскаго мученика, якобы намѣренно обращеннаго поэтомъ въ каррикатуру. Если Фальстафу и предшествовалъ Ольдкэстль, то все-же не подлежитъ никакому сомнѣнiю, что какъ имя, такъ и каррикатурную внѣшность толстаго рыцаря Шекспиръ просто взялъ изъ драмы о «славныхъ побѣдахъ Генриха V» безъ всякихъ заднихъ мыслей.
По существу-же Фальстафъ совершенно новый типъ, всецѣло принадлежащiй нашему поэту, притомъ одинъ изъ величайшихъ художественныхъ типовъ, когда-либо созданныхъ всемiрной литературой. Это типъ такого-же значенiя, какъ Гамлетъ, Макбетъ, Отелло, Лиръ, и такое-же художественное откровенiе, поражающее насъ неисчерпаемой глубиной своей концепцiи. Сколько о Фальстафѣ ни писалось, никто еще не исчерпалъ его характеристики, и сколько мы бы ни всматривались въ него, мы всегда откроемъ въ немъ новыя черты, ранѣе нами не подмѣченныя.
Съ своей стороны, мы желаемъ намѣтить лишь нѣкоторыя черты, кажущiяся намъ существенными, предоставляя самому читателю изученiе деталей.
Въ чемъ состоитъ сущность комизма Фальстафа? Почему онъ производитъ на насъ такое неотразимо комическое впечатлѣнiе? Конечно, не однимъ комическимъ безобразiемъ своей фигуры и не однимъ генiальнымъ остроумiемъ. Какъ ни необходимо и то и другое для обрисовки полнаго
типа, однѣми только этими чертами типъ далеко не исчерпывается.
Много было споровъ объ этомъ въ ученой литературѣ, такъ какъ Фальстафъ ни подъ одно изъ ходячихъ опредѣленiй комизма не подходитъ. Да и напрасно мы стали-бы трудиться надъ подъисканiемъ точной формулы, которою онъ-бы исчерпывался. Ближе всего подходитъ къ истинѣ, можетъ быть, опредѣленiе Фишера (F. Th. Vischer, «Shakespeare-Vorträge», т. IV), который усматриваетъ существеннѣйшую особенность типа Фальстафа въ сочетанiи генiальнаго остроумiя и веселаго смѣха надъ самимъ собой съ добродушной наивностью.
Съ первой частью этого опредѣленiя до добродушiя включительно мы охотно согласимся. Но съ наивностью? Фальстафъ не наивенъ; онъ отлично понимаетъ, что дѣлаетъ, тонко разсчитывая каждое слово, вполнѣ увѣренный, что оно произведетъ ожидаемое имъ впечатлѣнiе. Это-то именно и даетъ ему такую власть надъ людьми и ту спокойно-величавую самоувѣренность, которая представляется намъ одной изъ важнѣйшихъ чертъ этого сложнаго характера.
Передъ нами, несомнѣнно, типъ отрицательный. Грубый матерiалистъ и эгоистъ до мозга костей, онъ не признаетъ въ жизни никакихъ идеальныхъ силъ и стремленiй. Къ чему бы ни прикасались его зоркая наблюдательность и проницательный скептицизмъ, все превращается отъ этого прикосновенiя въ ничто, въ фикцiю, искусственно созданную людьми, и въ силѣ остается только то, къ чему онъ стремится самъ.
Но какъ скроменъ онъ въ своихъ желанiяхъ! Почести, власть, богатство никакой цѣны въ его глазахъ не имѣютъ. Деньги онъ любитъ, но онѣ нужны ему лишь постольку, поскольку онѣ даютъ ему возможность удовлетворенiя его немногосложныхъ потребностей, которыя исчерпываются сладкимъ испанскимъ виномъ, жирнымъ каплуномъ и, пожалуй, еще «любовью» такихъ дамъ, какъ Доли Тиршитъ въ кабакѣ его прiятельницы Квикли. Дальше этого его желанiя не идутъ. Зато въ нихъ онъ неисправимъ; онъ готовъ пуститься на какiя-угодно продѣлки, лишь бы на столѣ передъ нимъ всегда оказывались каплунъ и вино въ достаточномъ количествѣ, такъ какъ отсутствiе ихъ — единственное, что нарушаетъ его душевное равновѣсiе. Къ сожалѣнiю, безденежье случается съ нимъ довольно часто. «Я не знаю средства отъ этой карманной чахотки, замѣчаетъ онъ съ грустью (2 ч., І, 2); брать въ займы — лишь затягиваетъ ее; сама болѣзнь неизлѣчима».
Правда, онъ не прочь прихвастнуть при случаѣ своими заслугами и влiянiемъ при дворѣ. Онъ «убилъ» страшнаго Перси (1 ч. Ѵ, 4); онъ ловко пользуется своей легкой побѣдой надъ рыцаремъ Кольвилемъ, чтобы поднять свой престижъ въ глазахъ принца Джона (2 ч. ІѴ, 3). И сколько аристократической сдержанности сказывается въ его разговорахъ въ домѣ мирового судьи Шэлло (2 ч. Ѵ, 1.3), сколько самоувѣренной гордости въ его осанкѣ, когда онъ, узнавъ о смерти Генриха ІѴ, обращается къ Шэлло: «Мистеръ Робертъ Шэлло, выбери себѣ какую тебѣ угодно должность въ государствѣ, она будетъ твоею!» Но во все это онъ самъ не вѣритъ, и тонкая иронiя надъ самимъ собой слышится во всѣхъ этихъ сценахъ.
«Вотъ вамъ вашъ Перси. Коли отецъ вашъ захочетъ почтить меня чѣмъ-нибудь, ладно! а коли нѣтъ, то пусть справится съ слѣдующимъ Перси самъ. Право, я разсчитываю сдѣлаться графомъ или герцогомъ!» «Какъ, говоритъ ему принцъ, да вѣдь я-же самъ убилъ Перси и видѣлъ тебя мертвымъ!» «Вотъ какъ!» тономъ глубокаго негодованiя отвѣчаетъ Фальстафъ. «Господи Боже мой, до какой степени люди преданы лжи!» (1 ч. Ѵ, 4).
А въ сценѣ съ Кольвилемъ (2 ч. ІѴ, 3), когда принцъ Джонъ посмѣлъ усумниться въ храбрости Фальстафа: «Я такъ и зналъ, что порицанiе и упрекъ ‑ награда за храбрость!» И въ его дальнѣйшемъ разсказѣ о томъ, какъ онъ, замучивъ сто восемьдесятъ съ лишнимъ почтовыхъ лошадей, чтобы только поспѣть къ битвѣ, усталый отъ пути, въ своей «чистой и незапятнанной храбрости» побѣдилъ Кольвиля, «яростнаго рыцаря и храбраго противника»; въ его требованiи, чтобы подвигъ его былъ занесенъ на скрижали исторiи, иначе онъ самъ сочинитъ о немъ балладу и превзойдетъ всѣхъ своей славой, какъ полная луна превосходитъ своимъ блескомъ мелкiя звѣзды, кажущiяся передъ нею булавочными головками, — во всемъ этомъ слышится столько веселаго шаржа, что въ искренность Фальстафа вѣрить невозможно. Да онъ и не требуетъ, чтобы ему вѣрили. Стоитъ прочесть его разсужденiя о чести (1 ч. Ѵ, 1), чтобы понять, что Фальстафъ серьезно стремиться къ ней не можетъ. «Честь, это размалеванный щитъ въ похо-
ронной процессiи», — вотъ выводъ, къ которому онъ приходитъ, всесторонне расчленивъ понятіе чести. «Можетъ-ли честь приставить человѣку новую ногу? Нѣтъ! А руку? Нѣтъ. Или успокоить боль отъ раны? Нѣтъ. Стало быть, честь не хирургъ? Нѣть. Что-же такое честь? Слово. Что содержится въ словѣ честь? что такое честь? Пустой воздухъ. Хорошъ разсчетъ! Кто-же обладаетъ ею? Тотъ, кто умеръ. Онъ ее чувствуетъ? Нѣтъ. Онъ ее слышитъ? Нѣтъ. Значитъ, она не ощущаема? Мертвецами — нѣтъ. Но, можетъ быть, она жива съ живыми? Нѣтъ. Отчего-же нѣтъ? А потому, что злословiе не допускаетъ этого. Коли такъ, то она мнѣ не нужна!»
Онъ, дѣйствительно, не стремится къ чести, какъ не стремится и ко многому иному, что другимъ людямъ кажется необходимымъ въ жизни. Его философiя уничтожаетъ все, что такъ или иначе связываетъ человѣка, подчиняя его то тѣмъ, то другимъ требованiямъ нравственнымъ, соцiальнымъ или инымъ. Все — суета суетъ, за исключенiемъ вина и каплуна. Это — олицетворенiе абсолютной свободы духа, связаннаго съ землею однимъ только желудкомъ, и этимъ Фальстафъ такъ и привлекателенъ — между прочимъ и для принца Генриха, ‑ но въ этомъ-же, конечно, и оборотная сторона медали. Отрицая все и вся, создавая для себя особую мораль, состоящую въ полнѣйшей нравственной безпринципности, онъ представляетъ изъ себя ферментъ разложенiя, опасный для среды, въ которой онъ вращается; тѣмъ болѣе опасный, чѣмъ привлекательнѣе его остроумiе, чѣмъ заманчивѣе суверенная свобода духа, которою отъ него вѣетъ.
Онъ не знаетъ ни угрызенiй совѣсти, ни стыда; не знаетъ ихъ не потому, что онъ состарившiйся въ порокахъ грѣшникъ. Дѣло просто въ томъ, что эти душевныя движенiя предполагаютъ нѣкоторое пониманiе того, что такое честность или, по крайней мѣрѣ, хотя бы инстинктивное чувство добропорядочности. А этого-то, именно, у него и нѣтъ: оно поглощено его жизнерадостной всеуничтожающей житейской философiей, передъ которой ничто устоять не можетъ.
По природѣ Фальстафъ не злой и не преступный человѣкъ. Конечно, его прiятельница, мистриссъ Квикли, сильно преувеличиваетъ, когда она, прощаясь съ нимъ, говоритъ ему въ слѣдъ (2 ч. II, 4): «Вотъ уже 29 лѣтъ, что я тебя знаю; но честнѣйшаго человѣка и болѣе доброе сердце…» Она такъ взволнована и огорчена предстоящей разлукой, что не можетъ договорить: она хотѣла сказать, что болѣе честнаго человѣка ей не приходилось встрѣчать.
Конечно, такая характеристика каррикатурна; но въ этихъ словахъ есть и доля правды. Фальстафу несомнѣнно присуще добродушiе; оно даже одна изъ основныхъ чертъ его характера, придающая особый оттѣнокъ и его остроумiю. Послѣднее всегда безобидно; оно никогда не имѣетъ цѣлью оскорбить, обидѣть кого-нибудь или отомстить за полученную обиду. Одинъ только разъ онъ нѣсколько мѣняетъ тонъ, въ сценѣ съ верховнымъ судьей, который съ высоты своего нравственнаго и должностного величiя читаетъ старику внушительную нотацiю (2 ч. II, 1). Но съ Фальстафомъ не такъ-то легко справиться, и одними только громкими словами на него, мастера слова, впечатлѣнiя не произведешь. Съ первыхъ же словъ ему удается повернуть фронтъ. Онъ, джентльменъ съ головы до пятъ, никого не обидѣлъ, а его обижаютъ и онъ требуетъ удовлетворенiя. И такъ ловко и самоувѣренно ведетъ онъ свой маневръ, такъ легко и быстро привлекаетъ онъ на свою сторону обвинительницу Квикли, что судья принужденъ признать себя побѣжденнымъ и покинуть поле сраженiя, получивъ отъ Фальстафа напослѣдокъ еще тонкiй урокъ въ вѣжливости. «Что за пошлякъ научилъ васъ этимъ прiемамъ, сэръ Джонъ?» спрашиваетъ раздосадованный судья. Фальстафъ отвѣчаетъ не ему, а его спутнику: «Мистеръ Гоуеръ, если эти прiемы ко мнѣ не идутъ, то тотъ — дуракъ, кто научилъ меня имъ», т. е. самъ судья, который только что дѣйствительно былъ невѣжливъ съ Фальстафомъ, устранивъ его изъ разговора съ Гоуеромъ.
Это единственная сцена, въ которой остроумiе Фальстафа принимаетъ нѣсколько агрессивный характеръ. Но и здѣсь его шутка, въ сущности, безобидна, и урокъ, полученный судьей, до извѣстной степени заслуженъ имъ. Во всѣхъ-же остальныхъ сценахъ Фальстафъ — олицетворенное добродушiе. Не даромъ нашъ поэтъ сохранилъ за нимъ обликъ «толстаго» рыцаря: толстяки, по Шекспиру, всегда добродушны. Вспомнимъ Юлiя Цезаря, не довѣряющаго сухощавому Кассiю; онъ желалъ бы, чтобы его окружали одни тучные люди, они добродушнѣе и неспособны къ злобѣ.
Таковъ и Фальстафъ. Онъ трунитъ надъ другими и нисколько не обижается, а напротивъ даже радъ, когда надъ нимъ трунять. «Я не только самъ остроуменъ, заявляетъ онъ не безъ справедливой гордости, но и причина тому, что другiе остроумны» (2 ч. I, 2). Когда онъ сытъ и вина у него вдоволь, то онъ вполнѣ доволенъ, и остроумiе его создаетъ атмосферу, въ которой и другимъ дышется свободно и весело. Онъ сознаетъ за собой много грѣховъ, но нравственную отвѣтственность за нихъ несетъ не онъ — Боже сохрани! — а тѣ, которые довели его до этого. Онъ, бѣдный, палъ безвинной жертвой соблазна. «Ты много передо мною виноватъ, говоритъ онъ со вздохомъ принцу (1 ч. I, 2), да проститъ тебѣ Господь! До знакомства съ тобой я былъ невиненъ какъ младенецъ, а теперь я, по правдѣ сказать, не лучше ни одного изъ безбожниковъ. Мнѣ надо отказаться отъ этой грѣховной жизни, и я откажусь. Ей Богу, ни изъ-за какого принца въ мiрѣ я не хочу попасть въ адъ!»
Его толстая фигура не результатъ обжорливости и пьянства, о нѣтъ! «Чортъ побери заботы и вздохи! они раздуваютъ человѣка словно кишку» (1 ч. II, 4).
Онъ вѣчно молодъ. «Мы, молодежь», говоритъ онъ про себя въ разговорѣ съ судьей (2 ч. I, 2); а когда послѣднiй, не понявъ шутки, начинаетъ серьезно доказывать ему, что онъ старъ, то Фальстафъ, также сохраняя серьезный тонъ, побѣдоносно доказываетъ противное: «Сударь я родился въ 3 часа пополудни, съ сѣдой головой и какъ-бы толстымъ брюхомъ. Что касается моего голоса, то я его испортилъ громкимъ пѣніемъ на клиросѣ. Я не стану приводить вамъ другихъ доказательствъ моей молодости, но правда та, что я старъ только сужденiями и умомъ».
Онъ правъ; такiе люди, какъ онъ, старости не знаютъ. Ихъ вѣчная молодость плещется въ веселiи, какъ рыба въ водѣ, и выходитъ побѣдителемъ изъ любого положенiя, въ которомъ потерялась бы менѣе изворотливая старость. Развѣ не побѣда надъ всѣми житейскими невзгодами — мирный сонъ праведника, которымъ онъ засыпаетъ, спрятанный за занавѣской, въ тотъ самый моментъ, когда за нимъ приходитъ шерифъ, чтобы арестовать его за открытый грабежъ (1 ч. II, 4)? Развѣ онъ не выходитъ трiумфаторомъ изъ труднаго положенiя, когда принцъ, въ той-же сценѣ, уличаетъ его въ наглой лжи по поводу ночного нападенія? Число враговъ, съ которыми ему, храброму Фальстафу, пришлось справляться, все растетъ. Сначала ихъ было двое, теперь уже четверо. «Такъ вотъ, эти четыре въ рядъ одновременно напали на меня. Не долго думая, я отпарировалъ ихъ семь шпагъ — вотъ такъ!» — «Какъ семь? говоритъ, смѣясь, принцъ: да вѣдь ихъ только что было четверо?» «Ну да, въ парусинномъ платьѣ», невиннымъ тономъ отвѣчаетъ Фальстафъ, словно не понимая вопроса принца. Наконецъ, онъ прижатъ къ стѣнѣ, принцъ раскрываетъ свои карты и возстановляетъ истину. Но если онъ разсчитывалъ смутить Фальстафа этимъ и заставить его сознаться во лжи и трусости, то онъ ошибся: одно мгновенiе ока — и изворотливость его нашла и здѣсь выходъ. «Клянусъ небомъ, говоритъ онъ спокойно, я узналъ васъ, узналъ какъ родной отецъ. Скажите, друзья мои, развѣ мнѣ подобало убить наслѣдника престола? Развѣ я могъ возстать на истиннаго принца? Ты знаешь, я храбръ какъ Геркулесъ; но вспомни объ инстинктѣ: левъ никогда не тронетъ настоящаго принца. Инстинктъ — великое дѣло. Я былъ трусомъ изъ инстинкта». Никто ему, конечно, не вѣритъ. Но это ему безразлично; важно то, что всѣ смѣются — и миръ возстановленъ.
Дѣйствительно, трусомъ Фальстафа, строго говоря, назвать нельзя. Въ сценѣ грабежа ему какъ-то не по себѣ, словно школьнику, попавшему въ неладное дѣло; быть побитымъ онъ не желаетъ. Но вѣсть о предстоящей войнѣ его нисколько не смущаетъ. Онъ хладнокровно отправляется въ походъ, хотя легко могъ бы остаться и дома. Онъ увѣренъ въ себѣ и знаетъ, что хладнокровiе и полная свобода духа не покинутъ его и на полѣ битвы. И онъ правъ. Спокойно-самоувѣренно вмѣшивается онъ въ разговоры сильныхъ мiра сего (1 ч. V, 1); въ столкновенiи съ страшнымъ Дугласомъ, побѣдителемъ оказывается не послѣднiй, а Фальстафъ, въ надлежащiй моментъ представившiйся убитымъ. «Лучшая часть храбрости — осторожность, и при помощи этой части я спасъ свою жизнь» (1 ч. V, 4). И веселая наглость, съ которой онъ приписываетъ себѣ смерть Перси, дѣлаетъ его однимъ изъ героевъ дня.
Есть, однако, еще черта въ обликѣ Фальстафа, которой мы коснулись пока лишь мимоходомъ. Это — его весьма сомнительная честность. Онъ откровенно сознается, что обиранiе чужихъ кармановъ — его профессiя (1 ч. I, 2). Но на первыхъ порахъ эта
444
черта какъ бы скрашена добродушнымъ веселiемъ; она не выступаетъ такъ рѣзко, какъ во второй части «Генриха IV» и въ особенности въ «Виндзорскихъ проказницахъ». Выносишь впечатлѣнiе, словно грабежъ близъ Гедсгиля — шутка, придуманная только для увеселенiя принца и всей честной компанiи. Уже приготовленiя къ нему до нельзя комичны. Фальстафъ хочетъ, чтобы «настоящiй принцъ, ради веселiя, сдѣлался мнимымъ воромъ, такъ какъ жалкiя злоупотребленiя нашего времени нуждаются въ исправленiи (1 ч. I, 2)». Упрекъ, съ которымъ Фальстафъ обращается къ принцу, когда тотъ отказывается принять участiе въ предпрiятiи: «Нѣтъ въ тебѣ честности, нѣтъ мужества, и настоящаго товарищества въ тебѣ нѣтъ; и не отъ царской крови происходишь ты, коли у тебя не хватаетъ духа протянуть руку за нѣсколькими “кронами”!»; комическiй возгласъ его, когда онъ узнаетъ, что путешественниковъ «штукъ восемь или десять», а ихъ, грабителей, всего шесть: «Чортъ возьми, а что если не мы ихъ, а они насъ оберутъ?» его брань, когда, отнявъ у него коня, его заставляютъ идти пѣшкомъ; его обращенiе къ путникамъ: «Бейте ихъ! Сломайте негодяямъ шею! они ненавидятъ насъ, молодыхъ! оберите ихъ! Мы, молодежь, тоже хотимъ жить!» — все это смягчаетъ грубость сцены. А когда читатель узнаетъ, что принцъ вернулъ ограбленнымъ ихъ имущество (1 ч. III, 3), то онъ окончательно мирится съ фактомъ и готовъ видѣть во всемъ этомъ веселую шутку.
Но мало по малу краски сгущаются. Еще въ первой части «Генриха IV», отправляясь въ походъ, Фальстафъ, какъ онъ самъ сознается, грубо злоупотребилъ королевскимъ указомъ о рекрутскомъ наборѣ, набравъ, вмѣсто 150 солдатъ — триста съ лишнимъ фунтовъ стерлинговъ, и тутъ-же поясняетъ, какъ ему это удалось: онъ видите-ли, забиралъ только богатыхъ землевладѣльцевъ, сыновей зажиточныхъ фермеровъ, давно помолвленныхъ холостяковъ наканунѣ свадьбы, однимъ словомъ — «все народъ, который такъ же охотно услышалъ бы голосъ дьявола, какъ звукъ барабана». Всѣ они, конечно, поспѣшили откупиться отъ службы, и теперь у него, вмѣсто настоящихъ солдатъ, 150 оборванцевъ, такихъ, что прохожій шутникъ спросилъ его, не снялъ-ли онъ ихъ со всѣхъ висѣлицъ Англiи. «Въ моей ротѣ всего полторы рубахи; изъ нихъ та, что представляетъ половинку, сшита изъ двухъ салфетокъ, накинутыхъ на плечи, какъ мантiя безъ рукавовъ; а цѣльная рубаха, по правдѣ сказать, сворована у трактирнаго хозяина въ Сентъ-Альбансѣ или у красноносаго цѣловальника въ Дэвентри» (1 ч. IV, 2). Ему немножко стыдно своихъ солдатъ и онъ не хочетъ пройти съ ними по улицамъ Ковентри, но онъ весело вступается за нихъ, когда принцъ и графъ Вестморлэндъ находятъ ихъ видъ слишкомъ «нищенскимъ». «Ихъ бѣдность — право не знаю, откуда она у нихъ; а что касается голоднаго ихъ вида, то я увѣренъ, что не у меня они его переняли».
Но чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Фальстафъ чувствуетъ, что принцъ, подъ влiянiемъ другихъ, болѣе серьезныхъ интересовъ и заботъ, начинаетъ чуждаться его. Жизнь становится серьезнѣе; онъ причисленъ къ войску принца Джона Ланкастерскаго, который шутить не любитъ. Фальстафъ предоставленъ самому себѣ; ему приходится бороться за существованiе и напрягать всѣ силы своего ума, чтобы удержаться на высотѣ. Съ верховнымъ судьей онъ справляется легко (см. выше); но денегъ нѣтъ — и начинается прежнiй маневръ, взятки съ новобранцевъ, на этотъ разъ на нашихъ глазахъ (2 ч. III, 2); сцена уже не скрашивается добродушными шутками Фальстафа, а выступаетъ во всей наготѣ своей наглой безцеремонности. Глупостью мистера Шэлло онъ пользуется для того, чтобы занять у него 1000 фунтовъ, хотя онъ отлично знаетъ, что онъ ихъ ему никогда не вернетъ. Разсужденiя его въ этомъ пунктѣ чрезвычайно просты: «Если мелкая рыба на то и создана, чтобы служить приманкой для старой щуки, то я, по законамъ природы, не вижу причины, почему мнѣ не проглотить его!» (2 ч. III, 2). Остроумiе и иронiя, направленная противъ самого себя, не покидаютъ его и въ моментъ перваго горькаго разочарованiя, когда молодой король демонстративно, передъ всѣмъ народомъ, отказывается отъ него. Но иронiя принимаетъ здѣсь оттѣнокъ горечи, котораго до этого въ шуткахъ Фальстафа не замѣчалось: «Мистеръ Шэлло, я вамъ долженъ 1000 фунтовъ!» «Впрочемъ, вы этимъ не огорчайтесь», продолжаетъ онъ тутъ-же, нѣсколько оправившись отъ удара, «меня позовутъ къ нему тайкомъ; онъ, видите-ли, долженъ былъ напустить на себя этотъ видъ передъ людьми» (2 ч. V, 5).
Въ «Виндзорскихъ проказницахъ» передъ нами, строго говоря, другой типъ. Все, что скрашивало и смягчало темныя стороны его — исчезло здѣсь совершенно. Осталась только оборотная сторона медали: наглое нахальство, грубый разсчетъ на чужой карманъ при помощи омерзительно-гнуснаго маневра. И прибавилось нѣчто, чего въ Фальстафѣ «Генриха IV» не было вовсе: полное непониманiе людей, какое-то ослѣпленiе, дѣлающее его способнымъ вѣрить въ двойную побѣду надъ женскими сердцами. И это Фальстафъ, который такъ добродушно смѣялся надъ своимъ толстымъ брюхомъ и сѣдыми волосами!… Ловушка, которую ему ставятъ, до-нельзя груба — и онъ попадается въ нее трижды. Онъ вѣритъ въ фей, онъ говоритъ о «сознанiи своей вины» (V, 5) и, наконецъ, ошеломленный и одураченный, безпомощно опускаетъ руки: «Дѣлайте со мной, что хотите!»
Это-ли Фальстафъ?!
Выше мы пытались выяснить, почему съ нимъ произошла эта перемѣна. «Виндзорскiя проказницы» ничего положительнаго къ типу Фальстафа не прибавляютъ, а лишь унижаютъ и ослабляютъ его. Не будь «Генриха IV», имя Фальстафа было бы только именемъ одной изъ многочисленныхъ каррикатуръ, наполняющихъ собой комическiй театръ всѣхъ народовъ, своего рода Плавтовскiй «miles gloriosus» въ новомъ изданiи, лишь нѣсколько лучше отдѣланный и болѣе остроумный, чѣмъ донъ Адрiано де-Армадо и Пароль Шекспира-же.
Если, тѣмъ не менѣе, «Виндзорскiя проказницы» занимаютъ въ ряду произведенiй нашего поэта болѣе видное мѣсто, чѣмъ «Безплодныя усилiя любви», то дѣло тутъ не въ Фальстафѣ, а въ бойкой интригѣ съ одной стороны, и въ главной прелести нашей комедiи — въ живыхъ бытовыхъ картинкахъ, которыя она рисуетъ, — съ другой.