Книжка движется к финалу, сочинять осталось мало, — теперь извиняться за рифму не будем, поскольку, честно говоря, мы обожаем непроизвольно выпрыгнувшие рифмы, а все наши предыдущие извинения шиты белыми нитками: автор сочинил и автор же просит прощения, — пижонство да и только. Впрочем, именно сейчас — не только. Таким незатейливым образом мы выказываем свое замешательство перед самой трудной частью нашего изложения, перед покушением на святая святых, перед швырянием булыжника в благоухающий сад целой армии профессиональных филологов (литературоведов, лингвистов, критиков и пр.), усвоивших и присвоивших себе право отделять зерна от плевел, агнцев от козлищ, расставлять ранжиры, определять, кто из писателей и поэтов гениальный, кто выдающийся, кто талантливый, кто самобытный, кто крупный, кто знаменитый, а кто и просто известный, способный или так себе даровитый. Это ведь они, филологи («Они-с, они-с, — наябедничал кот».), в советские времена восхваляли М. Шолохова, а в наши дни подвергли серьезному сомнению его авторство «Тихого Дона». Это ведь они, литературоведы, всерьез твердили: «Толстой не понял», «Достоевский не разглядел», «Гончаров не додумал» и т. д. и т. п., — а теперь утверждают вслед за великими: «Классика — наше все», — или более современно: «Пора понять, что у нас два источника национального богатства: нефть и культура» (Н. Иванова. Соловей, цитирующий Зощенко // Знамя. 2008. №2.). Это ведь они, литературные критики, забивали нам голову всякими А. Ивановыми и П. Проскуриными, создавая видимость того, что В. Набокова и М. Замятина не было в природе.

 

Мы не случайно упомянули известного русского филолога Иванову и не только потому, что она принадлежит к тому всеведущему сословию, в лексиконе коего присутствуют удивительно смешные словечки типа «окказионализм», «прономинализация», «амбивалентность» и «полисиндетон». Уж она-то вслед за поэтом Т. Кибировым имеет право гордо произнести: 

В конце концов романо-германское и русское отделения филологического факультета МГУ плюс соответствующая аспирантура обязывают. Мы заговорили о Наталье Борисовне в связи с ее дежурно блестящей по стилю и остроумию статьей «Мифотворчество и мифоборчество», опубликованной в № 11 журнала «Знамя» за 2007 год. Но прежде чем заняться собственно статьей, остановимся на высказывании насчет нефти и культуры, ибо здесь Иванова вторгается в область политики и экономики, а в них она, судя по ее словам, мало что смыслит, — как, впрочем, и остальные жители седьмой части Земли с названьем кратким РФ. Это ведь наша беда, что мы ничего не в состоянии производить, кроме нефти, прямиком текущей в закрома олигархов, чиновников и политиков, и высокой культуры, из которой, извините за не бонтон, даже штанов не сошьешь. Если бы к безразмерным нефте-баксам и вершинам русской культуры как-нибудь присовокуплялся еще и более-менее приличный жизненный уровень российского народа, тогда слова Ивановой не выглядели бы сущим дилетантизмом. Россия, с ее-то культурно-нефтяными залежами, того и жди, воплотит в жизнь платоновский миф об исчезнувшей Атлантиде, и пора бы уже всем, в том числе и филологам, отдавать себе в этом отчет. Но это к слову.

 

В статье «Мифотворчество и мифоборчество» Иванова со всей своей звонкой интеллектуально-литературоведческой силы мечет пращи и стрелы в сторону «домодельных литературоведов», посмевших сочинять и публиковать книги о гениях русской культуры. А почему, собственно? Почему говорить и читать по-русски можно, а высказываться о прочитанном нельзя? А потому — низзя, и все тут. Не интеллектуалы вы, филфака МГУ не кончали, диссертаций не писали, слов «амбивалентность» и «полисиндетон» не знаете — поэтому цыц, нишкни, зась. Но ведь, как водится, «мы написали, а насколько это у нас вышло, — судить читателям»; когда же читатели начинают вершить свой, пусть даже неправый или неправомерный суд, следует ивановский окрик: не сметь, отвалите, вас там не стояло и пр.

 

Сразу оговоримся, в общем и целом мы с Ивановой все-таки согласны. (Помните речевки хрущевской поры: я той книги не читал, но с постановлением партии и правительства согласен. В настоящем случае это — о нас.) Нам противна сама мысль о ворошении постельных принадлежностей, кому бы они в прошлом ни принадлежали, великим или вовсе неизвестным людям. То же самое и о пресловутом материально-телесном низе, введенном в литературный обиход знаменитым руководителем «венской делегации». Нам абсолютно все равно, кто на ком женился, кто с кем спал и впоследствии разводился. Главное — стихи и проза, оставленные нам, к примеру, Н. Гумилевым или М. Цветаевой, и если у кого-то не хватает читательского ума и таланта на постижение нашего культурного наследия, то это отнюдь не литературоведческая проблема. Иванова ополчается на книжку некоего В. Сафонова «Борис Пастернак. Мифы и реальность», коей мы, повторяем, в глаза не видели и видеть не желаем. Если то, что Наталья Борисовна там обнаружила, действительно имеет место быть (а не верить критику мы не вправе), то сафоновская монография действительно чудовищна. Но мы о другом. О плохо скрываемом раздражении причастного тайнам профессионала по отношению к какому-то самодельному автору, о пренебрежении к чужому мнению, о нетерпимости и полном отсутствии толерантности: дескать, если ты дефектолог, то суди, дружок, не выше сапога.

 

Поэтому, надо полагать, Наталья Иванова в своей статье и коцает фраеров. А помалкивающих малышей, дабы им не повадно было заняться «домотканной» филологией, призывает фильтровать базар. А по какому праву? Разве так уж далеки от истины самодеятельные литературоведы? Разве в свое время не осуждала Ахматова истового желания Пастернака получить Нобелевскую премию — с тем он и писал своего «Живаго». Вдумайтесь сами: человек изначально хотел получить эту премию и блестяще осуществил свой замысел; стало быть, при всем своем «творчестве и чудотворстве», каковые органично присущи небожителям, Борис Леонидович обладал поразительным для гения политическим чутьем и трезвым расчетом. Но мы опять же о другом. Как быть с самой первой фразой из его романа: «Шли и шли и пели “Вечную память”, и когда останавливались, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра»? Мы в общем-то не шибко возражаем против поющих «ног», «лошадей» и «дуновений» — это ведь проза поэта, — но что такое «по залаженному»? Это образец изысканного стиля, имитация устной народной речи или, просим пардону, выпендреж автора? Возможно, Ивановой это выражение нравится, и она приведет — со своих заоблачных лингвоэстетических высот — тысячу доводов в его оправдание, но нам оно буквально режет ухо, и ничьи доводы на сей счет нам не указ.

 

С другой стороны, литературоведение не точная наука, в искусстве все зыбко и неоднозначно, оценки одного и того же явления культуры бывают полярными, а некоторые из них продиктованы еще и политической конъюнктурой, и люди культуры, в том числе знаменитые и известные, тоже периодически прикладывают к этому руку. Даже сейчас и особенно сейчас, когда получение тех или иных литературных грантов и премий зависит от гражданской позиции субъекта, желающего их обрести. Поневоле станешь конформистом, ведь и филологам хочется кушать и летать на международные симпозиумы. В связи с этим считаем уместным привести недавно нарытый нами в сети Интернет стишок безвестного автора, процитированный, по словам очевидца, самим Эткиндом: 

Нынче постановления партии и правительства (пока еще) не являются определяющими, однако за приобщение к той или иной кормушке аристократам духа и пролетариям умственного труда приходится так или иначе платить.

 

Но вернемся к Б. Л. Пастернаку. При желании к его широко известному стихотворению «Быть знаменитым некрасиво» тоже можно придраться. Оно сочинено самым, пожалуй, знаменитым в России поэтом и писателем — для кого же он его писал? Если для нас, простых смертных читателей, то мы «за», единогласно и единодушно: мы все незнамениты — и это красиво. А если для себя — что тогда? Не опровергает ли это произведение — строка за строкой — жизнь и судьбу самого автора? В самом деле: Пастернак и архив богатейший сохранил, и над рукописями трясся, и шумихи вокруг него было предостаточно, а какой успех — просто неслыханный! И если такое истолкование не приходит в голову литературоведам-натуралам либо они по тем или иным причинам отказываются воспроизвести его на бумаге, вправе ли они запретить об этом думать и писать филологам от сохи?

 

Почему же именно автодидакты занимаются не свойственными им делами? Впрочем, так было всегда. Во время оно дилетанты составляли словари (В. Даль и И. Срезневский), в первой половине прошлого века непрофессионалы переводили «Улисса» (В. Хинкис и С. Хоружий), во второй — самодеятельные авторы (Ю. Визбор и В. Высоцкий) давали фору официальным поэтам, теперь, по-видимому, пришло время литературоведческих штудий. На каком же основании? С какой стати? А вот на каком и с какой. На наш взгляд, существует своеобразная круговая порука филологов: ни о ком, чьими трудами они кормятся, не писать плохо. А кто совершает сей практически первородный грех, тот бяка-бука, и как его только земля носит! Один филолог специализируется на Пастернаке, другой литературовед всю жизнь изучает Ахматову, третий лингвист посвящает свое творчество Мандельштаму. (Общеизвестно: кто умеет писать, пишет; кто не умеет, — исследует пишущих.) Вся культурная среда, как говорит подрастающее поколение, попилена, все распределено, и не да Бог кому бы то ни было вторгнуться на чужую территорию, тем более неспециалисту — заживо съедят, без соли и хрена. Гениев Золотого и — тем паче — Серебряного века принято носить на руках, любить и жаловать, восхищаться их трудами и днями, но ни в коем случае не критиковать. И только В. Шукшину — тоже, между прочим, самоучке — однажды было дозволено спросить: как же так: Русь — птица-тройка, а кто в тройке-то? Шулер? На что никто из филологов так и не дерзнул дать надлежащего ответа. А когда молчат профи, на сцену выходят любители.

 

А почему нам, к примеру, запрещено в одночасье озадачиться вопросом насчет сатанинского и вместе с тем обожаемого нами романа Булгакова «Мастер и Маргарита» — кого Михаил Афанасьевич считал подлинным исчадием ада в Советской России 30-х годов? И не только озадачиться, но и разрешиться после многолетних размышлений ответом: все зло, по мнению Булгакова, исходит исключительно от литераторов, шире — от творческой интеллигенции, безусловно, гнилой. Во всем виноваты не сталинисты, не представители всесильных органов (как раз о них в булгаковском романе говорится с пиететом), а именно писатели и поэты, среди которых автор романа обнаружил только двух приличных: Пушкина, бывшего в те поры уже давно чугунным, и Мастера, чей образ поразительно напоминает самого Булгакова. Но рассуждать на эту тему нам, по всей видимости, не позволят те же критики вроде Ивановой.

 

Но были и другие литературоведы, из числа ушедших, и как раз после них остальным оказалось «все разрешено», в том числе и клевать самоучек. Мы говорим, в частности, о М. Морозове, осмелившемся раскритиковать переводы самого Б. Л. Пастернака — почитайте их переписку. Наверное, только Михаил Михайлович в своем «Отзыве на перевод “Ромео и Джульетты” Шекспира, сделанный поэтом Б. Пастернаком», мог вместе с толикой хвалебных слов, высказать в адрес переводчика массу абсолютно нелицеприятных вещей:

 

«Поэту-переводчику следует еще много поработать. Вот ряд замечаний, далеко, конечно, не исчерпывающих:

 

От огромного дарования Пастернака ждешь многого. Очень досадно, когда замечательное в целом произведение загублено отдельными промахами».

 

Кто из ныне действующих филологов-профессионалов мог бы последовать примеру Морозова? Ответ очевиден: никто. Самое печальное, что Б. Л. Пастернак в общем и целом не внял именитому англоведу и шекспирологу, исправив с грехом пополам только часть указанных недостатков, а это значит, российская публика читает и смотрит «Ромео и Джульетту» именно в пастернаковском, то есть загубленном, по мнению Морозова, варианте. Так оно, наверное, и есть, если даже мы находим в тексте целый ряд огрехов, а то и вовсе пародийных моментов. Можно ли без улыбки читать или слышать, как, например, Джульетта говорит Ромео: «Почти светает. Шел бы ты подальше»? Почему же в таком случае молчат лингвисты?

 

Во всемирной паутине нами обнаружен только один отрицательный отзыв о переводческих работах Пастернака, да и тот высказан действующим переводчиком А. Цветковым в переписке с коллегой по цеху К. Фараем. Оценивая переводы Шекспира на русский язык, Цветков говорит, ни много, ни мало как об «Убийстве Шекспира оравой русских разбойников, причем главный палач — Пастернак. Я вполне понимаю, что он был талантливый поэт, но перед Шекспиром он никто, и должен вести себя смиренно, а не “пастерначить” направо-налево. ... Пастернак ... не в состоянии передать божественный свет с помощью своего карманного фонарика, но в таком случае его долг — проявить максимум смирения. Но он демонстрирует максимум наглости». Сказано вызывающе резко, но по сути верно. Впрочем, это всего лишь мнение коллеги по цеху: в переводческой среде давно уже все расставили по полочкам, выдали всем сестрам по серьгам. А профессиональные критики — ни гу-гу.

 

Возможно, кто-нибудь из филологов когда-нибудь возьмет на себя смелость адекватно оценить и «Фауста» в изложении Пастернака, переводившего эту неподъемную трагедию всего-навсего 30 месяцев, в то время как его куда менее знаменитый предшественник Н. Холодковский трудился над переводом великого произведения Гёте целых 40 (!) лет. Спрашивается: могла ли столь спешная работа Пастернака, которому вечно были нужны параллельные, по его выражению, деньги на две взаимно перпендикулярные семьи, в чем-то и весьма существенном оказаться не вполне качественной? Разумеется, могла, и об этом однозначно высказывались такие значительные переводчики и писатели, как И. Кашкин и В. Левик, но их голоса в общем хвалебном хоре остались гласом вопиющих в филологической пустыне.

 

Доныне литературоведы облизывают пастернаковские тексты, как, например, это сделал Л. Аринштейн в своей статье «О Пастернаке-переводчике» (Зарубежная поэзия в переводах Б. Л. Пастернака. М., Радуга, 1990.) Рассуждая по поводу «Макбета», Аринштейн сопоставил две реплики принца Малькольма и короля Дункана (The worthy Thane of Ross и Whence cam’st thou worthy Thane?) в переводе М. Лозинского и Б. Л. Пастернака. Дескать, Лозинский передал обе эти фразы стандартно, тогда как Пастернак подошел к их переводу новаторски (полужирным шрифтом выделены отличающиеся слова):

 

Лозинский	Пастернак
Входит РОСС.   МАЛЬКОЛЬМ. Достойный Росский тан. ...................................... ДУНКАН. Откуда ты, достойный тан?	Входит РОСС.   МАЛЬКОЛЬМ. Почтенный Росский тан. ...................................... ДУНКАН. Откуда ты, достойный тан?

 

Казалось бы, реплики почти идентичны, не о чем и говорить — ан нет, разница, по мнению Аринштейна, существенная, потому что в отличие от Лозинского Пастернак воспроизводит «...атмосферу той исторической эпохи, когда предводитель дружины пользовался огромным уважением, не многим меньшим, чем король. Только король и мог обратиться к нему со словами, содержащими некоторую оценку его личности: “достойный тан”. Все остальные — в том числе принц, к тому же младше его годами, не могли себе позволить так разговаривать с таном. Поэтому малькольмовское “worthy” звучит в переводе Пастернака по-другому, чем в устах короля».

 

Вот какие лишние сущности приходится создавать комментатору, чтобы обосновать обычную вольность переводчика, ибо все здесь, с нашей точки зрения, гораздо проще. Пастернаку было неинтересно повторяться, и он для разнообразия заменил одно прилагательное «достойный» на другое «почтенный». Тогда как ему следовало бы подумать, почему Малькольм приветствует «предводителя дружины» Росса теми же словами, что и Дункан? Возможно, принц тем самым давал понять королю, что считает себя равным ему, вот и все дела. Так или иначе, перевод Лозинского кажется нам более верным, поскольку так написано Шекспиром, и незачем городить лингвистические огороды вокруг этих проходных, не несущих особой информации фраз.

 

Пока профессионалы будут кадить фимиам своим священным коровам, пока не расчехлят своей интеллектуальной совести и не примутся, не взирая на личности, выполнять свои профессиональные, а не только журнально-публицистические обязанности, до тех пор их работу, пусть неумело, неквалифицированно, по-топорному, будут выполнять самоучки, автодидакты и дилетанты. В отличие от ученых специалистов «домодельные» авторы занимаются литературоведением исключительно из любви к искусству и, надо полагать, ради восстановления исторической справедливости, а не как порой филологи-интеллектуалы, исполняющие чей-то собачий заказ (выражение А. Солженицына) или повинующиеся требованиям политической либо корпоративной конъюнктуры. Это уж потом приходит профессионал И. Бодуэн де Куртенэ и исправляет словарь автодидакта Даля, но вначале-то был все-таки Даль. С другой стороны, все поэты и писатели сплошь самоучки, ибо научить писать стихи или даже прозу не в состоянии даже Литературный институт, и уж тем более это не по силам Московскому государственному университету. Недаром полузабытый ныне поэт А. Апухтин не постеснялся заявить о себе в своем шуточно-нешуточном стихотворении: «Я, слава Богу, дилетант!».

 

То же самое перед заключительной главой нашего пособия можем сказать о себе и мы.

---