Витковский Е. Вступительная статья к неизданным переводам В. Перелешина из Уильяма Шекспира, Луиса де Камоэнса и Фернандо Пессоа
Источник: Валерий Перелешин. Неизданные переводы на русский из Уильяма Шекспира, Луиса де Камоэнса и Фернандо Пессоа (Вступительная статья и публикация Е. Витковского) // Toronto Slavic Quarterly. 2004 (winter). №7.
И не одно сокровище Быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет…
… Когда его Главлит не уничтожит
И КГБ к рукам не приберет.
К счастью, эти рукописи целы. Их не поглотил огонь, не сгноили редакторы, не списали за ненадобностью в макулатуру архивариусы. И грустно думать, что от нашего времени потомкам собственно бумаг почти не достанется. Мы пишем на экранах компьютеров, и наши черновики смываются рекой времен столь быстро, что мы сами о них не помним.
Но основная эпоха существования русской эмиграции компьютера не знала. Поэтому еще многое предстоит извлечь из архивов, из черновиков, из забвения на страницах совершенно недоступных изданий.
В долгой жизни русско-китайского, а позднее русско-бразильского поэта Валерия Перелешина (псевдоним Валерия Салатко-Петрище, 1913—1992) 1970-е годы были, что называется, "Болдинской осенью" — он писал непрерывно, он переводил чужие стихи, если "оригинальное" вдохновение его на какое-то время покидало. В 1971 году он закончил свой последний крупный перевод с китайского, поэтическое переложение древнего трактата "Дао Дэ Цзин", в том же году началась его переписка со мной, благодаря чему я и имею возможность печатать в TSQ неизданные произведения поэта, не обращаясь ни к какому архиву, кроме собственного. Жил тогда поэт в Рио-де-Жанейро, в двух кварталах от Копакабаны, в квартире, которую для него и матери, Евгении Александровны Сентяниной, оплачивал младший брат Валерия Францевича — Виктор Салатко, некогда мелькнувший в русской поэзии Китая как поэт "Виктор Ветлугин".
Однако водохранилища, которые строил младший брат для Бразилии, высыхали, — из очень обеспеченного человека брат превратился в просто небедного, и снимать две квартиры стало дорого, да еще при наличии собственного дома ("дачи") в Мури, близ города Нова-Фрибурго. Сперва Виктор переселил родню в более дешевую квартиру, но на этот адрес пришлось мне писать недолго: воспоследовал переезд в Мури. Ситуация с почтой в Москве ухудшалась, а при нашей (уже необходимой, как наркотик) свободе писем, шедших вовсе не каналами открытой почты, переписка оборвалась. Она возникла вновь через несколько лет, была плодотворной и интересной, но семидесятые годы ушли — и как этап творческой биографии Перелешина, и как этап нашей переписки, и… просто ушли.
С испанской, португальской, бразильской поэзией в переводах Перелешина — причем в образцах, ранее в печать не попадавших, — читатель TSQ уже познакомился: см. № 2. Помимо множества почти никому за пределами родной литературы не известных поэтов, Перелешин переводил в эти годы и тех, кого принято называть великими. А именно: с английского он переводил сонеты Шекспира, с португальского — лирику Камоэнса. Кроме этого, он переводил стихи "главного" португальского поэта ХХ века Фернандо Пессоа (1888—1935) с португальского языка; поэму Пессоа "Антиной" и его же сборник "35 сонетов" Перелешин перевел с английского — Пессоа был поэтом двуязычным.. Только перевод сборника "35 сонетов" Фернандо Пессоа из всего творческого наследия Пессоа останется неизданными после появления в печати той подборки, которая ниже предлагается читателям; за рамки публикаций выпадают также несколько не слишком значительных переводов Перелешина с французского и португальского — и, конечно, абсолютное большинство переведенной Перелешиным на русский язык древнекитайской лирики. Но эти публикации — дело будущего; хочется верить, что недальнего.
Из Шекспира Перелешин перевел только шесть сонетов, причем один из них был опубликован в корпусе его же статьи в газете "Новое Русское Слово", — ради полноты воспроизводим и его. Сонетами Камоэнса Перелешин занимался долго и пристально, некоторые из них были опубликованы им при жизни: три — в газете "Новое Русское Слово", два — в филадельфийском альманахе "Перекрестки" (1978). Еще четыре сонета Камоэнса в переводе Валерия Перелешина увидели свет в составленнй мною антологии "Строфы века — 2" (М., 1998), но эта публикация была уже посмертной. Все остальные его переводы (их двенадцать, в том числе и один не-сонет) из Камоэнса размещены ниже; по счастью, все они снабжены точной датой и местом написания.
Хуже всего до последнего времени обстояло дело с публикацией перелешинских переводов из Пессоа: насколько удалось установить, в ХХ веке не был опубликован вообще ни один. Лишь в 2003 году, в виде приложения к роману лауреата Нобелевской премии Жозе Сарамаго "Год смерти Рикардо Рейса" (Москва, "Махаон"), мне довелось напечатать большую подборку переводов из Пессоа, выполненных С. Александровским, Е. Витковским, А. Гелескулом, Г. Зельдовичем, Л. Цывьяном, Г.Шмаковым; среди этих переводов удалось разместить и семь произведений в переложении Валерия Перелешина. Остальные двадцать семь стихотворений Пессоа, написанных по-португальски, опубликованы в номере 12 филадельфийского альманаха "Побережье" (2004). Английская же часть наследия Пессоа требует особого внимания — Бог весть почему, но здесь и Пессоа, и Перелешин были куда раскованней, чем обычно. Пессоа, о чьей сексуальной ориентации понастроено много теорий, здесь кое-что сказал прямо — хоть и не от своего лица, а от лица императора Адриана. Перелешин о своей ориентации, похоже, заговорил вслух тоже не без влияния Пессоа, и конкретно "Антиноя".
Разглядел поэму в однотомнике Пессоа (Рио-де-Жанейро, 1960) поначалу даже не Перелешин, а я. По-португальски читать мне тогда было еще трудно, вот я и начал знакомство с Пессоа (году в 1973—1974) с английской части его его наследия. Поэма поразила меня совершенно прерафаэлитскими интонациями, явным родством с "Хармидом" Уайльда, со стихами (и не только стихами) Обри Бердслея. В одном из писем я обратил внимание Перелешина на нее. Как он сам писал мне, по первому чтению впечатления она на него не произвлела. Прочитав поэму во второй раз, поэт немедленно сел ее переводить. Перевод был начат 9 июня 1976 года и закончен через 10 дней — не исключаю, что инспирирован этот перевод был и моим днем рождения (18 июня), но — только не исключаю. Скорее всего, это все-таки случайность.
По тем временам напечатать ее в эмигрантской периодике было невозможно, на издание за свой счет у Перелешина денег не было, да и стол ломился от неизданного "своего". Так и остался перевод неизданным. В 1989 году, когда мне во второй раз в жизни довелось составлять книгу Пессоа для издательства "Художественная литература", печатать переводы Перелешина нам не разрешили. Перевод был заказан Виктору Топорову, причем Топоров был предупрежден — начальство может поэму из-за "порнографичности" выбросить. Но на дворе была перестройка, у начальства хватало забот без Пессоа и без гомоэротизма. Перевод Перелешина попал в двойную тень. Ибо в 1990 году началась предсмертная болезнь поэта, и до недавнего времени первоочередной задачей была публикация его оригинальных стихов, а также произведений "массового спроса" — таковым оказался его перевод поэмы-трактата "Дао Дэ Цзин", выдержавший в 1990—2000 годах четыре издания в Москве. Лишь теперь автограф "Антиноя" извлечен из моего архива.
"Лучший русский поэт Южного полушария", "лучший переводчик эмиграции", "лучший русский переводчик с португальского" — все эти налипшие на Перелешина этикетки даже в малой мере не отражают многогранности и масштаба его дарования. В совершенстве зная не только русский и английский, но также китайский и французский языки, прибыл Перелешин 19 января 1953 в Рио-де-Жанейро — нищим эмигрантом, чье зрение было ослаблено, силы невелики, надежды — просто не существовали. К 1957 году он полностью перестал писать по-русски и тем более ничего на русский не переводил, зато хорошо изучил португальский язык и уж заодно — испанский. В 1967 году Перелешин вернулся в русскую эмигрантскую литературу, годом позже стал активно печататься в Париже, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Мюнхене. На семидесятые же годы пришелся расцвет его дарования. Шестидесятилетний поэт еще не был стар и слаб, но уже был преисполнен знаний и решимости любой ценой сохранить себя и свое творчество для будущей России. На эти годы пришлось его увлечение формой сонета, которых написал он невероятно много, на эти же годы пришлась основная его деятельность в качестве переводчика — боюсь, не без моего влияния: архив Лейденского университета хранит около сотни моих писем к Перелешину, это только письма дошедшие (не хочу и думать о том, сколько их пропало на советской почте). Сотни писем Перелешина ко мне лежат сейчас передо мной: они тоже уцелели. Архив Перелешина цел: значительная часть его хранится в Лейденском университете, остальное — в Москве, часть в фондах Института мировой литературы, часть — у меня. При этом моя часть архива содержит в себе практически полную копию всего поэтического наследия Перелешина. Письма уцелели, конечно, не все. Зато целы оригинальные стихи и поэтические переводы. Сколько ни уничтожала почта и прочие советские организации письма Перелешина — стареющий поэт стискивал зубы и слал на свою историческую родину все новые копии стихов и переводов, все новые письма.
Пока что до писем дело не дошло, хотя и их начинают печатать — скажем, в № 233 нью-йоркского "Нового Журнала" Ольгой Бакич опубликованы его письма к другу молодости, Петру Петровичу Лапикену. А вот переводная часть его наследия теперь опубликована почти вся, и можно заняться ее изучением — по возможности отодвинув в самый дальний угол сознания вопрос: собственно говоря, ЗАЧЕМ человек, не заработавший своими русскими стихами за всю жизнь решительно никаких денег, отдавал свое время поэтическому переводу, этому национальному русскому спорту, с помощью которого в эмигрантской среде можно было заработать разве что репутацию чудака не от мира сего.
Затем, что настоящая любовь — бескорыстна.
Евгений Витковский
ВАЛЕРИЙ ПЕРЕЛЕШИН
НЕИЗДАННЫЕ ПЕРЕВОДЫ ИЗ УИЛЬЯМА ШЕКСПИРА, ЛУИСА ДЕ КАМОЭНСА, ФЕРНАНДО ПЕССОА
УИЛЬЯМ ШЕКСПИР
(1564-1616)
Перевод с английского
СОНЕТ XX
Под женское Природа расписала
Твое лицо, мой царь, моя царица,
Но женским быть и сердцу приказала,
Что женщинам лукавым не приснится.
Твой ясный взор нелжив и постоянен:
Взгляни - и всё вокруг позолотеет.
Мужчина сам, мужчине ты желанен,
А женщина от восхищенья млеет.
Быть женщиной — такое назначенье
Готовила тебе сама Природа,
Но увлеклась и, сделав добавленье,
Из моего изъяла обихода.
Так, женщинам принадлежа по праву,
Дай мне любовь, а им — любви забаву.Переведено 19.XII.1977. Опубликовано в тексте статьи в газете "Новое Русское Слово" (7 февраля 1980).
СОНЕТ XXV
Пусть баловни изменчивых планет
Бахвалятся своим везеньем бренным, —
Я, у кого удач и званий нет,
Тайком горжусь, но самым драгоценным.
К ногам князей былинка склонена,
Ничтожество пред солнцем величавым,
Спесь глубоко внутри погребена,
Но хмурый взгляд - конец непрочным славам.
Победами воитель был велик
До первого несчастного похода,
И вот уже он вычеркнут из книг
И выброшен из памяти народа.
А там, где я люблю и где любим,Я не тесню - и сам неоттесним.Переведено 10.IX.1978
СОНЕТ XXXII
Наверно, ты тот день переживешь,
В который я землей засыпан буду,
И может быть, найдя, переберешь
Любовных строк беспомощную груду.
С тогдашними стихами их сравни:
Не выдержат они сопоставленья,
Но за любовь мою ты сохрани
В чужих лучах померкшие творенья.
И мысль одну тогда мне удели:
"Даянья муз в живом росли бы муже
И лучшие плоды произвели,
И шел бы он соратников не хуже.
Но он почил, и я за мастерство
Люблю других, а за любовь - его".Переведено 11.IX.1978
СОНЕТ XXXIV
Мне посулил погожий ты денек,
И без плаща в поездку я пустился,
Но тучу кто на небосвод навлек
И чей задор под ливнем прекратился?
Довольно ли, что ты сквозь облака
Передо мной винишься скорбным видом?
Разгул дождя с лица сотрет рука,
Но это ли конец моим обидам?
Целебные бессильны вещества:
Я все-таки терплю ущерб известный;
Смущенного обидчика слова
Избавят ли от этой муки крестной?
Но ты в слезах… Такие жемчуга
Искупят грех и злейшего врага.Переведено 11.IX.1978
СОНЕТ XXXV
Не вспоминай, чего ты натворил:
Простительны у ручейков осадки,
У роз шипы, затменья у светил
И тощий червь, который гложет грядки.
Мы все грешны, и нынче я грешу,
Сравненьями виновность упрощая:
Виня себя, помочь тебе спешу,
Твой рецидив заранее прощая.
Грех чувственный я чувством объясню,
В защитники судья пойдет незлобный,
А я его по праву обвиню
В неистовствах войны междоусобной —
И выступлю пособником того,
Кто обокрал меня же самого.Переведено 11.IX.1978
СОНЕТ LXXXIX
Скажи, что я отвергнут за вину, -
И сразу в ней я поспешу признаться;
Что я хромой и ковылять начну, -
От выдумки не стану защищаться.
Пятнай меня, как хочешь, опорочь
За вывихи, измены, переломы:
Я подтвержу, чтоб тем тебе помочь,
Что не были мы даже и знакомы.
Не подходи ко мне, чтоб мой язык,
Униженный полученным уроком,
От имени любимого отвык
И не сболтнул о прошлом ненароком.
Как должное, приняв твою вражду,
С самим собой я тяжбу поведу.Переведено 15.IX.1979
ЛУИС ДЕ КАМОЭНС
(1524-1580)
Перевод с португальского
Вода в реке внезапно стала мутной:
Ее ручьи и ливни возмутили,
Зато в полях отцветших больше пыли,
И выглядит долина неуютной.
Весна прошла, прошел и зной минутный,
Предметы вновь обличье изменили:
Не руки ли Судьбы хитро прикрыли
Личиною порядка бег беспутный?
Для времени - закон чередованья,
Для мiра нет ни смысла, ни исхода,
И кажется, что позабыт он Богом.
Вся в частностях, в нестойкости природа,
И кажется, что в глубине быванья
Лишь "кажется" останется итогом.Переведено 21.XII.1978О госпожа, кто видел без покрова
Сиянье глаз, яснейших в мiре этом,
И не ослеп, захлестнут Вашим светом, —Не оплатил блаженства неземного.
От платежа не уклонюсь такого,
Тем более что, связанный обетом,
Я, жизнь мою сложив к ногам воспетым,
Не уберег и ничего другого!
Жизнь и душа, надежда и отрада -
У Ваших ног невыразимо милых,
И все-таки я прибыль получаю:
Ведь такова нежданная награда,
Что, всё отдав, что был отдать я в силах,
Чем далее, тем больше Вам должаю!Переведено 10.III.1971Движенье глаз, в которых сожаленье
Невесть о чем. Смешок неприкровенный —Натянутый. Взор милый и смиренный,
И в нем печаль и тайное сомненье.
Бесстыдное, глухое дерзновенье.
Дар тихости, благой и совершенный.
В нем доброта, сей признак несомненный
Души простой, где чистоты струенье.
Застенчивость со сладостью прелестной.
Страх без вины. Чело — куда яснее?
И кроткое перенесенье боли.
Волшебный яд при красоте небесной
Дарованы судьбой моей Цирцее, -
И я лишен и разума, и воли.Переведено 12.III.1971
* * *
От Ваших губ и красоты чудесной
Питание глазам я обретаю
И мыслями куда-то возлетаю,
Чтоб на земле увидеть рай небесный.
Мне стал чужим мирок рассчетов тесный:
Всё лучшее я прахом почитаю.
Немногого лишен, я утверждаю,
Кто потерял рассудок свой телесный.
Я славлю Вас, но бредить я не буду,
И вот уже, не сбившись, перечислил
Достоинства, которых недостоин.
Вам целый мiр дивится, словно чуду,
Но чудо ли, что Тем, Кто Вас замыслил,
Небесный свод со звездами построен?Переведено 11.III.1971
* * *
Мои глаза до смерти не устанут
Оплакивать беду, что неустанным
Горит костром: нет исцеленья ранам —
Причуде глаз, что на меня не взглянут.
Слепой Любви меня канаты тянут
На островок за бурным океаном,
Чтоб жалобы мои по дальним странам
Неслись, пока во мрак они не канут.
Но если дан горам, рекам, долинам
Дар жалости и если слышат звуки
Животный мир, растительное царство —
Они найдут в моем рассказе длинном
Пусть не бальзам, так облегченье муки:
В большой беде — от меньших бед лекарство.Переведено 2.V.1971Осевшая от прошлого угара,
Скорей, тоска, разделайся со мною:
Ведь я не так ошеломлен бедою,
Чтоб нового не ожидать удара.
Меня давно моя сломила кара,
И никаких рассчетов я не строю:
Не уклонюсь, условившись с судьбою,
От вызова - от горестного дара.
Прикованный к веслу моей галеры,
Созрел и я для тяжких огорчений,
Но мысль мою не приучил лукавить.
Страданья мне отпущены без меры,
Чтоб, падая с возвышенных ступеней,
Большую боль я снизу мог подставить.Переведено 29.IV.1971
* * *
Когда, сомлев, природа отдыхала,
Один Лисон не вспоминал о зное —Грудь юную томленье жгло иное:
Любимая от ласк его бежала.
Но жалоба, что горы колебала,
Безумное отчаянье такое
Звучали ей как нечто неживое:
Чужая страсть ее не задевала.
Устал бродить по зарослям несчастный
И написал, кору надрезав бука,
Урок для тех, кто мечется в пространстве:
"Не возлагай надежды — в том наука —
На женщину: прикидываясь страстной,
Она тверда в одном непостоянстве".Переведено 29.IV.1971
* * *
Любовь, любовь! Изверившись в надежде,
Жизнь приношу во храм твой величавый,
Хотя, от бурь бежав, матрос лукавый
Безмерный долг сведет к одной одежде.
Чего еще? Ведь то, что было прежде,
Я потерял с моей непрочной славой,
А тешиться заведомой отравой
Понравится лишь полному невежде.
Прими опять и жизнь мою, и душу,
Вновь подивись ничтожности остатка
И торжеством любимую порадуй.
Мсти мне теперь - я слова не нарушу,
А если вновь окажется нехватка,
Мой горький плач сочти своей усладой.Переведено 2.V.1971Возлюбленной становится влюбленный:
Настойчива волшба воображенья.
Какой вовне найду предмет хотенья,
Когда внутри тот образ просветленный?
С душой, в него чудесно превращенной,
Какого ждешь, о тело, добавленья?
Теперь себе проси отдохновенья
У той души, с твоей соединенной.
Стал нежный лик моей полубогини
Эпитетом простым при подлежащем:
Нас ни моря не разлучат, ни штормы.
В моем уме она идея ныне,
А я, в огне моем животворящем, —
Материя, взыскующая формы.Переведено 19.III.1971
* * *
Я ухожу. Лишь горечь умиранья,
О жизнь моя, во мне еще жива.
Я к радости приблизился едва,
И вот уж нет и тени ликованья.
Когда меня убьют мои страданья,
Залогом Вам останутся слова,
Что пронесу я память торжества
По всем морям забвенья и молчанья.
Без Вас тоской глаза мои полны
И ни на что теперь они не взглянут:
Скорее Вы забыть бы их должны.
Пусть, помня Вас, они горят и вянут -
Беспамятством зато не клеймлены,
Во славу Вам страдать не перестанут.Переведено 26.III.1971
* * *
О прожитом воспоминанья сладки —
Об отнятом разбойницей-судьбою,
Но дайте мне побыть с самим с собою:
Ведь нынче вам с меня какие взятки?
В моей душе я прячу отпечатки
Того, что там, за дымкой голубою:
Небывшего, что и сейчас со мною, —Чудесные, нетленные остатки.
Жизнь мертвая окончиться готова,
Но как могло возлюбленной присниться
Сменить меня на прописи и скуку?
О, если бы я мог родиться снова,
Сумел бы я минувшим насладиться,
Предведая сегодняшнюю муку!Переведено 3.V.1971
ДАМЕ В ТРАУРЕ
Полумертвый от стрел, от яда,
Вас молю я лишь об одном:
Чтоб и в сердце росла ледяном
Та печаль, что в цвете наряда.
Если траур носить не странно
Для того, чье тело мертво,
Так по мне носите его,
Убиваемом постоянно!
Пресмыкаюсь, но Вам не жаль,
Плачу горько, но где утешенье?
В Вашем сердце одно презренье,
А в наряде, увы, печаль!Переведено 15.V.1971
ФЕРНАНДО ПЕССОА
(1888-1935)
Перевод с английского
АНТИНОЙ
Холодный дождь — и мрак еще другой.
И юноша, раздет,
Лежит на ложе низком, весь нагой,
И Адриан, в чьем сердце гнев и бред,
Глядит на тусклый мертвый полусвет.
Мертв и раздет. А день оделся тьмой:
Не стыдно ли природе и самой,
Что юношу сгубить она смогла?
А память — но и в памяти немой
Утраченная радость не светла.
О руки, отвечавшие теплом,
Вы холодны под холодом руки!
О волосы над розовым челом,
О робкие и дерзкие зрачки!
О женственная муженагота,
Вочеловеченное божество,
О алость губ, ласкавших те места,
Где похотью играло мастерство!
О пальцы, колдовавшие тайком,
Когда язык смыкался с языком!
О сила похоти, когда она
Прикоплена — и освобождена!
И это всё теперь ушло в туман…
Дождя не слышно. Грозный Адриан
Сползает на пол — и самим богам
Он будет, обезумевший, грозить
За порчу красоты, рожденной жить,
Пожалуется будущим векам,
Которые пока еще нигде,
И тем еще не видящим глазам,
Что будут плакать о его беде.
Нет Антиноя! Голоса слились
В единый вопль озлобленной любви.
Взгляни, Венера: умер Адонис,
Его оплакать с нами соизволь
И в муках Адриана обнови
Свою же боль.
Теперь его похитила вода
Холодная, и грустен Аполлон,
Что поцелуям около соска,
Где сердце билось, милый ключ живой,
Не разбудить ответа никогда
В той крепости, где был в осаде он.
Теперь для ласк он больше не горяч,
Не сцепит, лежа, рук под головой
В последней полноте самоотдач:
Я весь открыт — весь, кроме рук, я твой!
Всё тот же дождь. А юноша лежит,
О знаках пылкости своей забыв,
Но пламени дождется ли в ответ?
Ведь если смерть ревниво сторожит,
Никто не сможет, эти льды пробив,
Из-под золы огонь извлечь на свет.
О Адриан, как холодно тебе!
Ты властвуешь, а чем тебе помочь?
Пятно потери на твоей судьбе
Лежит, как ночь,
Но и к утру надежд не приурочь.
Без поцелуев ночи, без любви,
А дни — предвиденье ночей одних.
Искровени же губы, разорви,
И смерть, разочарованная в них,
Боль отведет — и удалится прочь.
Ощупывай руками пустоту,
Прислушивайся: ливень перестал.
А юноша, подрубленный в цвету,
На ложе незабвенное упал,
И мокрую одежду ты сорвал.
А он разнасыщал твою мечту,
Бросал тебя то вниз, то в высоту,
И насыщал, и вновь разнасыщал!
Твой мозг он распалить умел спинной
Рукою щедрою и жадным ртом,
И в мiре высосанном и пустом
Маячила бессмыслица одна.
А он игрой лукавил затяжной,
Покуда, томный и полубольной,
Не падал ты с одним желаньем: сна.
Он знал искусство страсти наизусть
И, к упоенью добавляя грусть,
Всего тебя удерживал в плену.
Теперь его вернул державный Нил,
А смерть с улыбкой повела войну
С тем, что еще ты в сердце сохранил!
Утешься, император. Снова плоть
Превозмогла двусмысленный отказ,
И снова всё как было столько раз,
И снова похоти не побороть!
Умерший ожил, тянется ласкать,
И вот опять проворные ползки —
Легчайшие — невидимой руки
Изношенному телу льстят и лгут,
Нашептывают ласки — и бегут,
Парфяне-перебежчики, в пески,
Оставив жертву кровью истекать.
Он привстает и смотрит на того,
Кому теперь объятья не нужны,
Но видит ли? Он ощупью идет
Зацеловать любимого всего,
А губы так бескровно-холодны,
Что им и смерть себя не выдает.
Вы оба живы — оба и мертвы,
Такой любви всесильно колдовство,
Так навсегда губами слейтесь вы!
Но жив ли он? Дыханья нет совсем!
Пусть губы догадаются, что мгла —
Стеной! А пальцы верят, между тем,
Что смерть хоть каплю жизни обошла,
И повторяют зов упрямый свой.
Нет! На призыв ответил бы живой,
А мертвый — даже бог — лишен тепла.
Он вскидывает руку в тот провал,
Где стынет ряд богов глухонемой:
Что ж, отвернитесь! Он того и ждал,
Даятели! Согбенный, но прямой,
Он власть уступит всё равно кому
И станет нищим, странником, рабом,
Лишь возвратите юношу ему
С еще не отнятым земным теплом!
Все чары женские со всей земли,
Отжав, на этот бросьте мавзолей!
О Ганимед, которого нашли
Глаза Юпитера - резвей, милей,
Чем Геба, ласковей и веселей, —
Любви и дружбы жажду утоли!
Отец богов, объятий женских ложь
Развей, чтоб только этот уцелел:
Он золотоволос и белотел!
А вдруг он большую внушает страсть,
Чем прежний твой, и просто захотел
Ты для себя любовь мою украсть?
То был котенок: похотью играл
Своей и Адриана — то одной,
То врозь двумя, то цельной и двойной,
То высший миг ее отодвигал,
То щурился, то наседал в упор,
Как будто пойман был неловкий вор,
И с ним бывал то мягок, то жесток,
И, лежа, пристально соображал,
Как похотью дать похоти урок.
Вздымались в эти долгие часы
То бедра, то предплечье, то спина,
То руки — две железных полосы,
То рот — большая чаша для вина.
А юноша то закрывал глаза
И замирал, то пела в нем гроза,
То жгучий бич, то кроткая волна.
В дар жертвенный свою любовь несли
Они богам, гостящим у людей.
Как юноше полунаряды шли,
Когда, нагой сверкая белизной,
В нем бог являлся, до конца земной:
Ни мрамора, ни спеси, ни затей!
Венерой выступал он из воды;
Цвел Аполлоном юным, золотым;
Юпитером, суровым как судьба,
Держал у ног любовника-раба,
А после смыслом озарял простым
Мистерий сокровенные сады.
Зато теперь он лучше ли других?
Ответом обесчещенный вопрос.
О лунный холод золотых волос!
Он холоден — так холоден и тих.
Из лабиринта памяти любовь
Зовет виденья отошедших дней
По имени любимого — и вновь
Заулыбается, вообразив,
Что юноша бессмертен — или жив.
О горестное шествие теней!
Дождь исподволь усилился, неся
Сырую мглу, чреватую тоской,
А императору картина вся —
И юноша, и брачный их покой,
И сам он перед ложем на полу —
Предстала издали сквозь эту мглу.
Тогда заговорил он про себя,
Словами льды отчаянья дробя:
"Я статую из мрамора создам
Моей любви и красоте твоей,
И оба мы соединимся в ней
В напоминанье будущим векам.
Смерть-хищница надбила нашу страсть,
Жизнь отняла и осмеяла власть,
Но в статую вселишься ты навек,
И будет перед юным божеством —
Могущественным — завтра и потом
Склоняться человек!
Да будет эта статуя царить
Над Временем, чтоб не была она
Никем повреждена
И чтоб ее не смели оскорбить
Ни зависть, ни воинственный угар.
Пусть остановит Рок ее врагов:
Ведь он сметает и самих богов,
Над нами властвующих, но и сам
Не посягнет на мой бесценный дар
В нем радость обретающим векам!
Века мостом соединит он пусть
И вечно брезжит из ушедшей мглы,
Незыблемый, как римские орлы,
В сердцах грядущих нагнетая грусть
И вдохновляя поздние хвалы!
О, если бы в том не было нужды
И оставался ты цветком живым,
Венком, венчающим мое чело,
На алтаре пылающим огнем!
О, если б этой не было беды
И видел ты из-под оживших вежд,
С каким я божеством воюю злым,
Чтоб ожил ты и стало мне светло, —
Мы, верно, посмеялись бы вдвоем
Над тем, как я в отчаяньи моем
Скорбел о безнадежности надежд!"
Так он метался к вере и назад
К отчаянью — и веру звал мечтой.
Вполне уверовать он был бы рад,
Но чувствовал, что вера — сон пустой,
Навеянный упрямой слепотой.
Со смертью встретиться должна любовь,
Но древней тайны разум не постиг:
То прячется надежда под огнем
Сомненья, то, дотла сгорая в нем,
Сменяется опустошеньем вновь,
То возрождается на краткий миг.
"Смерть и сюда пришла тебя украсть,
Но для тебя я вечность покорю.
Порукой - императорская власть,
Врученная богами мне, царю!
Живым ты будешь — и еще живей:
Божественным присутствием своим
Благословишь великолепный Рим,
Своею невредимой красотой
Подымешься над жалкой суетой,
Над временем и плясками страстей!
Любимый мой, ты бог уже вполне!
Не вымыслом я праздным одержим,
А истиной, что приоткрыта мне
Богами: ведь любовь любезна им,
И смертные порой под видом сна,
В котором чуть мелеет глубина,
Заглядывают за земной порог,
За частокол рассудочных границ.
Ты тот уже, каким задумал я
Тебя создать, ты олимпийский бог,
И красота прославлена твоя.
Ты — совершеннейшее существо,
К тебе нельзя добавить ничего.
Теперь и сердце у меня поет,
Как на рассвете птица. Вновь оно
Надеется — и тайну познает,
Что если смерти всё обречено,
То смерти стать забвеньем не дано.
Мой бог-любовь! Похолодел твой рот,
Зато бессмертьем он горяч теперь,
И смерть напрасно стынет у ворот:
Ведь это — в жизнь отысканная дверь!
А если твой еще не блещет нимб,
Моя любовь тебе создаст Олимп,
И я пребуду, верностью палим,
Единственным поклонником твоим!
Достаточным для счастья и любви
Мне будет мир, пронизанный тобой:
Живи, божественный, живи, живи
Вне времени, над вечностью самой!
Теперь ты бог, но бога создал я,
Преображая камень и металл,
И если ты теперь телесным стал,
Вне возраста и возвращенья в ночь,
То лишь моей любви обязан ты
Возвратом несравненной красоты
В живую плоть. И если б не держал
В руках я власти, что смогла помочь,
Божественности ты бы не стяжал.
Найдя тебя, моя любовь нашла
В тебе свои вернейшие черты.
Она и в памяти моей светла,
И высоко теперь вознесена —
Моя любовь, а все-таки не ты:
Пример на будущие времена!
Но нет и нет! Мою любовь представь
Богам старейшим, юный бог, ты сам:
Позволь твоим медвяным волосам
Им показать земную нашу явь.
Как на земле, красуясь во плоти,
Среди богов о доме не грусти,
А статую на холм я подниму -
Дар от земли бессмертью твоему!
И статуя пребудет сращена
Бессмертием с огромной болью той,
Что к вечности лицом обращена!
Запечатлен ты будешь в ней навек,
Нетленный бог — и тленный человек.
Боль — это бог, слепящий наготой;
Взойди же, боль, на холм и вечно стой,
И пусть моря волнуются у ног.
А в той любви одни найдут порок,
Другие — хмель блудливости пустой,
И, слов не находя от злобы к нам,
Позор прилепят к нашим именам,
Собратьев наших яростно коря.
И все-таки, как вечная заря,
В час Красоты с востока мы взойдем
И будущего бога возведем
По мраморным ступеням алтаря!
В тебе ты сам, но также я в тебе,
И двое мы — одно в одной судьбе,
В единстве той телесной красоты,
В которую любовь моя влилась,
И стала божеством, и поднялась
Над временем, над пляской суеты.
Не сердцу верят люди, а глазам,
И эту весть я камню передам,
Чтоб, как призыв, будила их она,
Чтоб и для них не меркла та звезда,
Что вправлена мне в сердце навсегда,
И в статуе твоей, почти живой,
Просвечивала болью роковой,
Воплощена и развоплощена,
И в голосе тритоновой трубы
До чуждого дошли материка
Любовь, и смерть, и счастье, и тоска,
Гул вечности — и выкрики судьбы.
Здесь, в образе изваянном твоем,
Рука в руке, мы явимся вдвоем,
Уверенные в том, что каждый жив
И что меж нами снова нет преград!
А если боги, миру отслужив,
Закатятся, то с ними, их собрат,
Пройдешь и ты в зияющий проем,
Когда круги докатят их назад!
В конце времен, Юпитер, оживи,
Чтоб Ганимеда вызволить из тьмы
И, существо двойное, встали мы!
Тогда и в нас, прещедрый, обнови
Все россыпи любви,
Чтоб сами боги были смущены
Тем, что прочнее похоти любовь:
Ведь были мы в ничто обращены,
А нынче небожители должны
Нам двуединство предоставить вновь!"
Дождь не прошел. Волной небытия
Ночь медленная чувство обдала.
Самосознанье сделалось тусклей:
Сквозь дымку притупились острия.
А император, лежа в темноте,
Почти забыл, откуда боль пришла
И нанесла ему на губы соль.
Свернулся свиток яростных страстей,
Лишь проблеском заплаканной луны
Осталась убаюканная боль.
Так он лежал с возлюбленным своим
Ничком на низком ложе, недвижим,
И видел, затенив глаза рукой,
Холодный необставленный покой,
И чувствовал, что дышится с трудом.
Вдруг резкий ветер круто набежал -
И снизился до вздоха под окном.
А император спал.
Ободрен сном,
Провеял бог сверхчувственным крылом
И что-то драгоценное умчал.Переведено 9-19.VI.1976Публикация Евгения Витковского© E. Vitkovskiy
