Сегодня, 12 мая 2011 г., исполняется 100 лет со дня рождения корифея осетинской сцены, народного артиста Северной Осетии, заслуженного деятеля искусств России Маирбека Цаликова — актера, режиссера, драматурга, переводчика, театрального педагога.

Талант этого человека был настолько ярок и многогранен, а творческий диапазон так широк, что просто диву даешься: сколько же часов должны вмещать сутки обычного человека, чтобы он успевал делать то, что делал Маирбек Цаликов. Нет, отнюдь не случайно артист время от времени любил повторять фразу: «Человек может устать физически, но дух его никогда не устает».

Маирбек Цаликов был сильный духом человек, целеустремленный, не привыкший пасовать перед трудностями. В детстве он рано лишился отца, будучи старшим в семье, опекал троих младших братьев. Очень хотел продолжать учебу, но на нее, увы, не оставалось времени. Оно было заполнено работой и заботой о младших.

И все-таки Маирбек Цаликов сделал все, от него зависевшее, чтобы продолжить образование. Когда братья подросли, по путевке Алагирского окружного комитета комсомола как активист уехал во Владикавказ на завод «Севкавцинк», ныне «Электроцинк». Начинал работать учеником, а через два с половиной года дорос до литейщика пятого разряда, учился на рабфаке. В клубе Декабристов играл в драмкружке, которым руководил один из основоположников профессионального осетинского театра Борис Тотров.

Значительно позже, когда Маирбек Цаликов был уже известным артистом, его, конечно же, спрашивали о том, почему он выбрал актерскую профессию? «Я уверен, что есть какая-то внутренняя сила, внутренняя убежденность в своем призвании, пусть и не осознанная до конца. С детства меня тянуло к сцене, было неистребимое желание играть», — отвечал он.

Правда, первое соприкосновение с театром было веселым, радостным, сопряженным с розыгрышами и забавными переодеваниями. В последние годы своей жизни Маирбек Цаликов писал мемуары, хотел успеть рассказать об увиденном и пережитом. Нашлось в них место и воспоминаниям о юношеском озорстве, с которого, по большому счету, и начиналась его долгая дорога в большое искусство.

Это было в 1923 году. Я с группой сверстников поздно вечером явился в дом нашего однофамильца Кизилбека (Губе) Цаликова, у которого родился в том году очередной внук. Я был в роли «маймули» (обезьяны). Белобородому Губе было за 80. Я как главный затейник решил поднять старика и организовать в его спальне танцы.

«Эй, лапу! (Эй, мальчик!) — крикнул я ему, входя в комнату. — А ну, вставай! К тебе гости идут!». Что ему оставалось делать? Только он спустил ноги на козью шкуру, как я крикнул: «Эй, принеси младшему бешмет!». Он надел штаны и бешмет. «Шапку!» — опять крикнул я. Теперь старик сидел и, улыбаясь, радовался вместе с нами. Я же сел рядом с ним, но выше его, то есть занял почетное место старшего. Уже это несоответствие вызывало довольно бурную реакцию. Потом я на дигорском диалекте (к нам, в Ногкау, после революции из Дигории переселились многие из бадилят (знати), я играл с их детьми и овладел дигорским диалектом) начал обсуждать танцы: «Разве это танец? Вот в наше время танцевали, это да! Это были танцы!». И вдруг, махнув в сторону рукой, сказал небрежно: «А впрочем, ты тоже не можешь их помнить». Тут раздался уже хохот взрослых. Оказывается, к тому времени постепенно собрались все соседи и соседки, а я, увлекшись разбором танцев, не заметил их.

В это время, как снег на голову, свалился мой учитель Султанбек Аусбиевич Бритаев, который вошел в комнату. «Попался», — подумал я и чуть, было, не растерялся. Но, когда тот начал со всеми хохотать, я не только успокоился, но и воспрянул духом, взлетев, как говорится, на седьмое небо. Начал безудержно откалывать фонтаном рождавшиеся в моей голове номера, заставил даже станцевать почтенного старика, отпускал какие-то остроты в адрес Султанбека Аузбиевича. Тут ему удалось поймать меня. «Все! — подумал я. — Пропал!». Но он шепнул мне: «Не бойся! Не бойся, я тебя узнал, но я тебя не разоблачу. Приходи завтра в школу, разговор есть».

Наутро я, как было сказано, явился к нему с победоносным видом. Он нахмурил брови, точно хотел наброситься на меня. «Что он так на меня смотрит? — подумал я. — Сам просил прийти, сам хохотал, а теперь…Что теперь будет?» «Ах, ты барбос! — вдруг расхохотался он. — Значит, это был ты? Это ты заставил танцевать своего белобородого “младшего”, да?».

Потом он спросил: «А хочешь, я из тебя артиста сделаю?». Я пропустил эти слова мимо ушей. «Ну, хорошо! Слушай меня внимательно. Мы хотим организовать вечер (почему-то спектакль называли “вечером”), и ты нам нужен будешь».

Ставили они пьесу под названием «Подпольщики», автора не помню. Поручили мне роль мальчугана Димки, сына руководителя подполья Андрея Кулагина… Спектакль играли на осетинском языке, а пел Димка на русском. Вот с этой роли началось мое вхождение в мир театра без какого-либо моего понятия и представления о театре и об искусстве вообще.

Следующие пьесы, поставленные ногкауским драмкружком, были без женских ролей: «Лучше смерть, чем позор» и «Побывавший в России» Е. Бритаева, а затем «Не я был, кошка была» Даута Короева. В них я не участвовал, я сидел у себя дома. Но дальше ставить было нечего. Пьес без участия женщин не находили, и драматический кружок был на гране распада.

И вот, когда кружок уже развалился, кому-то пришло в голову поставить пьесу «Чабахан» (это имя девушки). Автора этой пьесы я не знал и не знаю. Она о девушке-горянке, которую по ходу спектакля должны были похитить. На роль девушек кое-как уговорили двух комсомолок (первых в нашем селе) Веру Каболову и Фарузу Тезиеву. Последняя впоследствии станет Фузой Константиновной — бессменной сотрудницей отдела писем газеты «Правда», проработавшей там до старости. Ну, а пока эти девушки, узнав, что героиню будут похищать, а, значит, ее будут трогать чужие мужские руки, отказались наотрез. И кто бы мог подумать… Меня одели в женское платье, обогатили всеми отличительными контурами, и мне пришлось играть эту героиню! Надо сказать, что в зрительном зале никто меня не узнал. Но потом меня прозвали «Чабахан», и это прозвище ходило за мной до постановки пьесы «Похищенная девушка». Автора я тоже не знал и не знаю.

Вообще удивительно: эти пьесы куда-то исчезли, я их никогда больше не встречал. Возможно, их писали сами участники драмкружка. Это было под силу и самому Султанбеку Бритаеву, и Агубечиру Огоеву, и Бабпо Ардасенову, последние — бывшие офицеры русской армии. Только они были образованными людьми.

«Похищенная девушка»! Теперь у них была «актриса», «исполнительница» женских ролей. Короче говоря, совсем ославили меня. Думается, что ничего путного в моей игре не было. Но, как говорится, на безрыбье и рак — рыба.

И, наконец, мой третий, вынужденный заход. Мои старшие друзья обрадовались и решили ставить пьесу уже известного в то время осетинского драматурга Касбулата Кусова «Мариам». Это уже была драматическая роль, героиня со сложной судьбой. Как я эту роль сыграл, что я делал, убейте меня, не знаю, но помню, как Агубечир Огоев, как только закрыли занавес, схватил меня, поднял на руки и так на руках вынес меня к зрителям (наверно, на поклон). И все равно, хоть и хотелось играть на сцене, но о большом искусстве театра я ничего не знал и не думал о нем.

Соприкосновение с настоящим профессиональным театром произошло у Маирбека Цаликова значительно позже, уже во Владикавказе, где он, в ту пору литейщик завода «Севкавцинк» стал завсегдатаем городского театра. Увиденное и услышанное там, в храме Мельпомены, круто перевернуло его жизнь. Даже недавняя сокровенная мечта — стать летчиком — вовсе перестала быть заманчивой. Театр — вот что завладело без остатка сердцем молодого рабочего. Он продолжал играть на самодеятельной сцене и вместе со своим учителем Борисом Тотровым, по инициативе которого набиралась осетинская студия при Государственном институте театрального искусства им. А. В. Луначарского в Москве, делал все, что было в его силах, для привлечения талантливой молодежи в эту студию. Маирбек Цаликов и сам успешно прошел вступительные экзамены и к его огромной радости стал студентом столичного театрального вуза.

 

Цаликов в студенческие годы

Студенческие годы… Они, заполненные до краев самыми яркими впечатлениями, в конце концов, растаяли вдали паутинкой. Когда студийцы вернулись во Владикавказ, то за каждым из них вдогонку прилетела исчерпывающая характеристика, составленная художественным руководителем курса осетинской студии В. Я. Станицыным. Маирбеку Цаликову, помимо всего прочего, учитель рекомендовал попробовать себя в режиссуре. И Маирбек Курманович действительно со временем пришел к тому, что завещал ему столичный педагог. А тогда, на заре своей актерской карьеры, он, казалось, не мог наиграться на сцене, создавая роли то остро комедийного плана, то героического звучания, самые разные, но неизменно дорогие и захватывающие.

Всего в послужном списке Маирбека Цаликова их 157. Ровно столько ролей сыграно, ровно столько жизней прожито и не только в театре, но и в кино. Цаликов снимался в фильмах «Возвращение Коста», «Сын Иристона», «Костры на башнях», «Буйный Терек».

А театралам артист запомнился как Панталоне в спектакле «Слуга двух господ» К. Гальдоне, как Прохор в «Вассе Железновой» М. Горького, как Фигаро в «Женитьбе Фигаро» Бомарше, как Михаил Яровой в «Любови Яровой» К. Тренева (это была, пожалуй, самая любимая роль Маирбека Курмановича), как Паратов в «Бесприданнице» и Муров в «Без вины виноватые» А. Островского, как Ленин в «Кремлевских курантах» Н. Погодина (очень ответственная роль, которую в ту пору далеко не каждому могли доверить), как Дудар в «Дудар и его сыновья» С. Хачирова, как Байрам в «Семье Аллана» Г. Мухтарова, как Сандро в «Под белой горой» Х. Цопанова, как Яго в «Отелло» Шекспира.

В роли Яго Цаликов потрясал зрителей

О созданном Цаликовым образе Яго, без преувеличения сказать, ходят легенды. Эту роль можно назвать, с одной стороны, вершиной творчества артиста. С другой, Яго Цаликова — вообще один из самых блестящих Яго на советской сцене. И если в начале творческого пути актер «рисовал» своего Яго этаким закоренелым злодеем, то позже перед зрителями представал совсем иной, непростой Яго — внешне обаятельный рубаха-парень с червоточиной внутри. Этот персонаж Шекспира в интерпретации Цаликова, говорят, был настолько натурален, что вскоре после войны один из пришедших в театр офицеров, у которого от изощренного злодейства Яго сдали нервы, пытался даже стрелять в него из зрительного зала.

Все это лишний раз подтверждает, что над каждой ролью Цаликов работал тщательно и скрупулезно. Его мастерству были свойственны свежесть и яркость фантазии, смелость красок, высокий профессионализм, сочность рисунка роли и в то же время замечательная выразительность и простота в обрисовке характеров и образов.

В искусстве есть Моцарты, у которых врожденный дар, а есть Сальери, которые добиваются успеха усидчивостью и кропотливым трудом, что, кстати, тоже неплохо. Папа был из Моцартов. Ему, конечно, не хватало серьезного образования — за плечами до поступления в театральный вуз был всего лишь рабфак. Но он был разносторонне талантлив от природы. У него была высочайшая актерская техника. Это я отмечаю и как режиссер. Недаром, наблюдая за его игрой на сцене, я всегда называла его гениальным технарем.

Поставленные им спектакли тоже были весьма узнаваемы. Они отличались тем, что всегда чувствовался темпоритм спектакля, который выстраивался так, что не было ничего лишнего. Динамика, удивительное чувство формы, ансамблевость — все это было характерно для постановок Маирбека Цаликова. Признаюсь: отец всегда был для меня образцом для подражания.

«Жорж Данден» в постановке Цаликова в связи с удачным дебютом в нем молодых актеров был показан в 1947 г. в Москве на заключительном туре Всероссийского смотра творческой молодежи театров. Не скрывая своего восторга, ему дал высокую оценку известный московский театровед профессор Михаил Морозов:

Режиссер М. Цаликов с актерским составом спектакля «Жорж Данден»

«Мне посчастливилось увидеть только что выпущенный театром блестящий мольеровский спектакль. “Жорж Данден” на осетинской сцене в подлинном смысле замечательный спектакль по живости и естественности исполнения, по глубине идейно-художественного истолкования».

Да, любил Маирбек Цаликов докопаться до самой сути. Будучи человеком деятельным, разносторонне одаренным, он пробовал свои силы также в драматургии — написал ряд пьес, которые с неизменным успехом шли в театрах Владикавказа и Цхинвала. Перевел на осетинский язык более 50 драматических произведений, многие из которых были поставлены и пользовались неизменным успехом у зрителей. Он даже писал стихи…

Папу, помню, Елена Туменова назвала как-то отцом обездоленных. Он действительно умел разглядеть и раскрыть актера, который до этого был в театре на вторых ролях. Так, помню, он дал главную роль в своей постановке по пьесе кабардинского автора Аскерби Шортанова «Хадзы Гуаса» актрисе второго плана Тамаре Батаговой. Она замечательно справилась с этой ролью и просто расцвела как артистка…

Вообще он был великодушным человеком. В жизни, конечно, всякое бывало. Но папа ни о ком никогда плохо не говорил, умел прощать. И не мыслил себя без любимой работы.

Он ведь и умер только потому, что не захотел дальше жить. Пока был в состоянии писать, писал. А потом стала дрожать правая рука. Папа бросил ручку, лег и больше не хотел вставать.