То, что руководитель "Шаубюне" - режиссер масштабный, понимаешь с первой же сцены "Гамлета". Это сцена похорон старого короля. Подмостки усыпаны рыхлой землей, в которой буквально утопают ноги персонажей. Особенно трудно Гертруде, ее изящные туфли малопригодны для мягкой датской почвы, и брату покойного приходится поддерживать вдову под руку. Как назло начинается дождь - не реальный, а сценический, источник которого (длинный шланг с мощным распылителем на конце) нам хорошо виден. Могильщик тщетно пытается справиться с гробом, но непогода превращает его усилия в фарс. Гроб переворачивается, выскальзывает из рук, похоронных дел мастер сам падает в могилу, выбирается из нее, падает вновь. Наблюдать за этим мучительно, но глаз от огромных подмостков "курдонер" отвести невозможно, ибо на них с первой же минуты спектакля нам явлен образ мира, вывихнувшего себе сустав. Образ выскальзывающей из рук жизни. Образ притаившейся повсюду смерти. Здесь же, на погосте, будет устроен свадебный пир. Сюда же на свежую могилу Гамлет завалит в порыве притворной страсти Офелию. В этом мире все перевернуто вверх тормашками. В нем нет и не может быть никакой упорядоченности. В нем не осталось никаких опор. В нем все - от персонала до ритуала - амбивалентно. Надо бы учесть, что зал "Шаубюне" раз в пять меньше, чем "курдонер", и то, как первые 15-20 минут Остермайер умудряется держать внимание трехтысячной аудитории спектаклем, рассчитанным на камерное пространство, само по себе достойно восхищения. Беда в том, что первые 15-20 минут фактически исчерпывают мысль постановщика. Все, что будет происходить потом в развитие этой мысли, оборачивается сценическими банальностями. И двойничество персонажей (Гертруда, сняв парик, превращается тут в юную Офелию, Клавдий, само собой, - в тень отца Гамлета, Полоний, померев, станет Озриком, Горацио с Лаэртом, когда понадобится, Розенкранцем и Гильдестерном), и притворное сумасшествие Гамлета (прекрасный артист Ларс Айдингер), от которого один шаг от сумасшествия подлинного, и видеокамера, проецирующая дрожащие лица персонажей на занавес из позолоченных полосок, - едва ли не все производит тут впечатление "дежавю". "Гамлет" Остермайера кажется составленным из бесчисленного множества других "Гамлетов". Ведь именно эта трагедия Шекспира, перенесенная на подмостки, в большей степени, чем любая иная классическая пьеса, оказывалась всегда зеркалом своей эпохи, а ее протагонист в самые разные времена неизбежно становился героем своего времени - романтиком, циником, рассерженным молодым человеком, диссидентом, битником. Но так же как невозможно ничего сказать определенного про наше время, дробное, бесстилевое, плюралистичное, лишенное внятного смыслового вектора, - ничего определенного не скажешь про спектакль "Шаубюне" и про самого принца, предстающего перед нами то тонким ранимым юношей, то корпулентным похабником. Этот Гамлет всякий и никакой. И спектакль у Остермайера получается, увы, никакой. Зеркало разбито, остались одни осколки. И составить из них некую цельную картину так же невозможно и, в конечном счете, так же скучно, как Каю собирать из льдинок слово "вечность". Источник: Известия
Возглавивший прославленный берлинский "Шаубюне" вскоре после Петера Штайна, Остермайер - редкий в контексте Авиньонского фестиваля режиссер, в спектаклях которого артисты имеют возможность продемонстрировать мощь своего темперамента. Большая часть фестивальных хедлайнеров - Ромео Кастеллуччи, Ян Фабр, Штефан Кэги, Франсуа Танги, Жоэль Помра - давно позабыли, а многие никогда и не знали, что это такое. Хедлайнеры работают не с артистами и ролями, а с массовкой и некими идеями, которые они выплескивают на сцену, сообразуясь с амбициями исполнителей не больше, чем художник с амбициями красок на своей палитре. Остермайер принадлежит к числу немногочисленных мастеров фестивального авангарда, для которых слово "сцена" все еще неотторжимо от слов "автор" и "лицедей".
