Новости
25.09.2009
Э. Марцевич: «Важнее сцены нет ничего»
Какова она — «жизнь артиста», и от чего зависит степень ее успешности — от таланта, удачливости или терпения? Об этом TatCenter.ru рассказал удивительный актер, интересный собеседник и очень добрый человек Эдуард Марцевич — актер Государственного академического Малого театра, гастроли которого проходят сейчас в Казани.
Справка TatCenter.ru
|
Марцевич Эдуард Евгеньевич — актер и режиссер, народный артист России, лауреат премии Правительства РФ. Родился в 1936 году в Баку в театральной семье. Окончил Высшее театральное училище им. М. С. Щепкина.
Лучшие театральные роли: Гамлет («Гамлет» У. Шекспира), царь Федор («Царь Федор Иоаннович» А. К. Толстого), Василий Шуйский («Царь Борис» А. К. Толстого), Крутицкий («Не было ни гроша да вдруг алтын» А. Н. Островского), Войницкий («Дядя Ваня» А. П. Чехова). Среди восьми десятков фильмов с его участием «Красная палатка», «Война и мир», «Идеальный муж», «Женщина в белом». Режиссуре обучался у Юозаса Мильтиниса — всемирно известного литовского актера, режиссера и театрального педагога. Поставил спектакли «Яков Пасынков» И. Тургенева, «Белые ночи» Ф. Достоевского, «Короткое счастье Френсиса Маккомбера» Э. Хемингуэя, «Старый дом» А. Арбузова, «Иванов» А. Чехова, «Отец» А. Стриндберга, «На дне» М. Горького, «Не было ни гроша, да вдруг алтын» А. Н. Островского, «Воскресение» Л. Толстого и др. |
— Эдуард Евгеньевич, о чем Ваши самые ранние воспоминания?
— О театре… Идет спектакль Бакинского драмтеатра «Вагиф», в котором отец играет шута. Мне, видимо, нет и двух лет. Мама держит меня на руках, кругом все золотое, красное и много-много людей… А далеко от себя я вижу папу. Он, в красивой шапке и разноцветных штанах, что-то говорит каким-то нарядно одетым дядям. Один из них хватает нож, бросается на папу, и тот перестает двигаться. И я вдруг своим детским умишком понимаю, что папу убили…
Вы не представляете, как я орал! Мама выскочила со мной в фойе. Мы стояли у стеночки, она гладила меня, целовала. Прибежал папа в этих своих шароварах, взял меня на руки, но я все плакал и не понимал, как папа живой, если его убили…
— Ну, раз отец — актер, вероятно, чуть ли не с рождения Вы «жили» в театре?
— Папа ушел от нас, когда мне было три года. Но мама дружила со многими актерами, которые и у нас часто бывали, и нас в театр приглашали. Помню, как перед спектаклем «Жди меня» Симонова я хожу по сцене и рассматриваю бутафорские яблоки, сливы, виноград. Они красивые, как настоящие, но, как я ни пытаюсь откусить кусочек, не получается.
Я с детства люблю сцену и могу смотреть на нее, даже пустую, часами. Сцена — суть моей жизни, и если не будет её, то зачем я, зачем всё? Мне нравится само это пространство — оно наполнено некоей духовной силой, которая словно вливается в меня. Думаю, что даже, когда уже не смогу играть, то все равно буду приходить в театр и смотреть на сцену, на кулисы, на то, как рабочие устанавливают декорации...
Наверное, эта любовь генетическая. Я с младших классов сочинял какие-то пьесы, играл в них, а позже выступал на смотрах художественной самодеятельности, в конкурсах юных чтецов и даже получал призы.
Я снова встретился с отцом лишь в двенадцать лет в Вильнюсе, куда мы переехали после войны. Оказалось, что и он с семьей жил там. Папа играл в местном драмтеатре, а еще руководил театральной студией в одном из Домов культуры. Я был счастлив, что он рядом и могу целыми днями пропадать у него в студии.
Мне посчастливилось играть Ромео, пушкинского Самозванца, Овода. К окончанию школы я считал себя уже настоящим артистом. Представляете, как же я обалдел, услышав на вступительном экзамене в ГИТИСе: «Вы очень симпатичный молодой человек. У вас умные глаза. Но вам не стоит заниматься театральным искусством. Поступайте лучше на мехмат»!… Слава Богу, что я успел на третий тур в Щепкинское.
— После окончания училища Вы получаете приглашение в Малый театр, а уходите в театр Маяковского. Почему?
— А я сошел с ума (смеется — прим. авт.). В училище мне достался лотерейный билет на спектакль «Гамлет», где главную роль играл Пол Скофилд. Тогда я впервые посмотрел эту трагедию и Скофилд просто за-ча-ро-вал меня своей игрой. Но, когда в этой роли я увидел, Евгения Самойлова… Это было нечто — Мощь, Темперамент, Энергетика!
Я заболел Гамлетом, я даже физически заболел — потерял сон, аппетит. Всё, кроме Гамлета, перестало меня интересовать. Я «слышал» его, «видел» его, «видел» мир его глазами, хотя все очень по-русски: замок Эльсинор совсем не такой, как на самом деле; могилу отца Гамлета (деревья вокруг свежего холмика, на котором стоит деревянный крест). Я пытался душой, кожей понять, что чувствовал он, когда столкнулся со смертью отца, с изменой матери, с потерей всего, что любил.
Самостоятельно на втором курсе я подготовил сцену из «Гамлета», показав её сокурсникам и преподавателям. Увидев ЭТО, Николай Светловидов, народный артист СССР, сказал: «Ничего не понял, но здорово!» (смеется — прим. авт.). Моя страстная игра сокурсников не впечатлила. Однако я продолжал готовить роль Гамлета, никогда не расставаясь с карманным изданием трагедии.
Мечтал после училища работать в Малом театре, сцена которого помнила Мочалова, Щепкина, Ермолову, Садовских, Остужева и где в то время играл Царев. Но, вдруг в 1959 году, сразу после окончания «Щепки» сам Николай Охлопков (главный режиссер театра им. Маяковского) предложил мне сыграть Гамлета, заменив заболевшего Евгения Самойлова. Разве я мог отказаться?
Вы не представляете, как я орал! Мама выскочила со мной в фойе. Мы стояли у стеночки, она гладила меня, целовала. Прибежал папа в этих своих шароварах, взял меня на руки, но я все плакал и не понимал, как папа живой, если его убили…
— Ну, раз отец — актер, вероятно, чуть ли не с рождения Вы «жили» в театре?
— Папа ушел от нас, когда мне было три года. Но мама дружила со многими актерами, которые и у нас часто бывали, и нас в театр приглашали. Помню, как перед спектаклем «Жди меня» Симонова я хожу по сцене и рассматриваю бутафорские яблоки, сливы, виноград. Они красивые, как настоящие, но, как я ни пытаюсь откусить кусочек, не получается.
Я с детства люблю сцену и могу смотреть на нее, даже пустую, часами. Сцена — суть моей жизни, и если не будет её, то зачем я, зачем всё? Мне нравится само это пространство — оно наполнено некоей духовной силой, которая словно вливается в меня. Думаю, что даже, когда уже не смогу играть, то все равно буду приходить в театр и смотреть на сцену, на кулисы, на то, как рабочие устанавливают декорации...
Наверное, эта любовь генетическая. Я с младших классов сочинял какие-то пьесы, играл в них, а позже выступал на смотрах художественной самодеятельности, в конкурсах юных чтецов и даже получал призы.
Я снова встретился с отцом лишь в двенадцать лет в Вильнюсе, куда мы переехали после войны. Оказалось, что и он с семьей жил там. Папа играл в местном драмтеатре, а еще руководил театральной студией в одном из Домов культуры. Я был счастлив, что он рядом и могу целыми днями пропадать у него в студии.
Мне посчастливилось играть Ромео, пушкинского Самозванца, Овода. К окончанию школы я считал себя уже настоящим артистом. Представляете, как же я обалдел, услышав на вступительном экзамене в ГИТИСе: «Вы очень симпатичный молодой человек. У вас умные глаза. Но вам не стоит заниматься театральным искусством. Поступайте лучше на мехмат»!… Слава Богу, что я успел на третий тур в Щепкинское.
— После окончания училища Вы получаете приглашение в Малый театр, а уходите в театр Маяковского. Почему?
— А я сошел с ума (смеется — прим. авт.). В училище мне достался лотерейный билет на спектакль «Гамлет», где главную роль играл Пол Скофилд. Тогда я впервые посмотрел эту трагедию и Скофилд просто за-ча-ро-вал меня своей игрой. Но, когда в этой роли я увидел, Евгения Самойлова… Это было нечто — Мощь, Темперамент, Энергетика!
Я заболел Гамлетом, я даже физически заболел — потерял сон, аппетит. Всё, кроме Гамлета, перестало меня интересовать. Я «слышал» его, «видел» его, «видел» мир его глазами, хотя все очень по-русски: замок Эльсинор совсем не такой, как на самом деле; могилу отца Гамлета (деревья вокруг свежего холмика, на котором стоит деревянный крест). Я пытался душой, кожей понять, что чувствовал он, когда столкнулся со смертью отца, с изменой матери, с потерей всего, что любил.
Самостоятельно на втором курсе я подготовил сцену из «Гамлета», показав её сокурсникам и преподавателям. Увидев ЭТО, Николай Светловидов, народный артист СССР, сказал: «Ничего не понял, но здорово!» (смеется — прим. авт.). Моя страстная игра сокурсников не впечатлила. Однако я продолжал готовить роль Гамлета, никогда не расставаясь с карманным изданием трагедии.
Мечтал после училища работать в Малом театре, сцена которого помнила Мочалова, Щепкина, Ермолову, Садовских, Остужева и где в то время играл Царев. Но, вдруг в 1959 году, сразу после окончания «Щепки» сам Николай Охлопков (главный режиссер театра им. Маяковского) предложил мне сыграть Гамлета, заменив заболевшего Евгения Самойлова. Разве я мог отказаться?
— Мальчишка, выпускник училища… Да, как же Вы согласились в двадцать два года играть Гамлета после Качалова, Астангова, Оливье, Скофилда, Самойлова?
— Знаете, у меня было чувство, что меня кто-то ведет за руку, что так все и должно быть. Молодой, самоуверенный я ничего не боялся, и обрадовался, конечно, невероятно. Прибежал в училище с криком: «Я буду играть Гамлета, я буду играть Гамлета!» Ребята решили, что я сошел с ума — Гамлета в мои-то годы?! Такого не было нигде и никогда.
Но я играл его девять лет (кстати, еще до Смоктуновского в кино). Играл так, как учил меня Охлопков. Он говорил: «Ты — Эдик Марцевич в горящем лесу. Лес горит. Все куда-то бегут. Одни люди убивают друг друга, другие воруют. И ты в этих обстоятельствах. Ты знаешь олененка Бэмби? Представь, что на все, что вокруг, ты смотришь глазами Бэмби. Играй только это». Спектакль пользовался большой популярностью. Между прочим, мне говорили, что в Стратфорде в музее Гамлета среди портретов актеров, игравших эту роль, есть и мой портрет.
У Охлопкова играл я и другие роли. Но Гамлет стал моей точкой отсчета. И, что бы я потом ни делал, над какими ролями бы ни работал, всюду был Он. И Сережа в «Иркутской истории» — Гамлет, и царь Федор. Да и во мне самом много было тогда от этого датского принца: такой же бескомпромиссный я шел против всего и всех. Помню, режиссер Борис Равенских, как-то сказал мне: «Ты чокнутый на этом Гамлете. Ведешь себя в жизни как он, а жизнь-то — другая. Ты должен понимать, что здесь совершенно иные ситуации, а ты с этим миром борешься». И только позже, когда у меня уже дети родились, я немного остепенился, но все равно Гамлет до сих пор во мне.
— Ну, уж после такой-то роли счастливая актерская судьба Вам была просто обеспечена.
— С точностью до наоборот. После смерти Охлопкова я вернулся в Малый театр. И четырнадцать (!) лет у меня не было настоящих ролей. Можно считать, что карьера в Малом началась у меня только в 1983 году.
— Почему? Вас же приглашали в театр сразу после училища и официально, и лично Михаил Царев.
— Да он и позже приглашал. Как-то на юбилее Охлопкова Михаил Иванович отозвал меня и говорит: «Я тебя зову на Ромео. Гамлета ты уже сыграл, надо и Ромео сыграть». А я отвечаю: «Ну, как же? Я же здесь всего два года. Мне такую роль дали, меня здесь «подняли», а я уйду?». «Ну, смотри, смотри, — сказал Царев — я тебя жду». Однако сам, похоже, обиделся. В училище он очень был ко мне расположен, но, наверное, по молодости, я действительно, его чем-то обижал.
Сначала я просто приходил на репетиции, стулья какие-то таскал, помогая рабочим сцены, потом много лет участвовал в массовке. Как-то увидел меня Михаил Иванович в театре и спрашивает: «А ты что здесь делаешь?» Отвечаю, что работаю. «А я об этом не знал», — сказал Царев, хотя конечно, все он знал. Но я терпел и ждал.
Постепенно мне стали давать роли. Я играл Мешема в «Стакане воды» Скриба, Дон Жуана в «Каменном хозяине» Леси Украинки, младшего Кирсанова в «Отцах и детях», Репетилова и так далее. Играл, говорят, неплохо, но роли-то были проходными. Понятно, что и их нужно играть, но как-то обидно после Гамлета выходить на сцену с парой фраз секретаря какого-то парткома в «Целине» Брежнева.
И однажды меня назначили дублером Иннокентия Смоктуновского в спектакле «Царь Федор Иоаннович» Бориса Равенских. Мне казалось, что круг разомкнулся. Однако еще восемь лет я не просто ждал этой роли, а каждый день готовился к ней: ездил в лес и читал, читал монологи, играл какие-то сцены. А роль всё не давали.
Я очень переживал, думал, что моя актерская карьера уже завершилась, жизни без театра не представлял. У меня открылась язва, во время операций меня дважды возвращали с того света. Тогда я начал понимать, что в мире есть еще и трава, и небо, и вода, и деревья, и дом, и семья, и что можно быть счастливым даже от того, что все это просто есть.
— Счастливым-то, по-человечески, от этого быть можно, но профессионально… Что же Вам помогло не сломаться?
— Кино, в котором я тогда очень активно работал, и телевидение. Я вообще актер театральный и не очень люблю сниматься. Конечно, кино дает возможность не забыть свои профессиональные навыки, приносит популярность, и деньги, но я люблю играть в театре. Без дублей, без черновиков, на одном дыхании, всем существом своим, а не только «кончиками ресниц».
В 1969-м, когда мне предложили сниматься в «Красной палатке» я готовил роль царя Эдипа, и мне было не до кино. Но друзья посоветовали: иди — это первый советско-итальянский фильм, там играют Клаудиа Кардинале, Питер Финч, Пол Скофилд, Шон Коннери, Донатас Банионис, а ставит его сам Калатозов.
«Палатка» стала для меня первой настоящей киношколой. Днем звезды мирового кинематографа учили меня ответственности и профессионализму, а после съемок мы все вместе пили красное вино, болтали, острили, хулиганили.
Михаил Калатозов — один из выдающихся режиссеров, взял меня в оборот. Как он со мной работал, постоянно повторяя, что «хотя бы один советский артист должен прозвучать среди этой банды первоклассных звезд»! Может, я не очень-то в фильме и «прозвучал» (папе не понравилось), но картина получилась сильная и зрители до сих пор ее помнят.
Еще одной тогдашней удачей стало то, что на съемках мы с Донатасом Банионисом подружились на всю жизнь. И я горжусь, что, когда поставил «Иванова», Донатас сыграл у меня Лебедева.
За эти четырнадцать лет, я снялся в двадцати трех картинах, но, все же, мечтал о настоящей роли и репетировал царя Федора.
— А когда Вы решили сменить профессию?
Но я играл его девять лет (кстати, еще до Смоктуновского в кино). Играл так, как учил меня Охлопков. Он говорил: «Ты — Эдик Марцевич в горящем лесу. Лес горит. Все куда-то бегут. Одни люди убивают друг друга, другие воруют. И ты в этих обстоятельствах. Ты знаешь олененка Бэмби? Представь, что на все, что вокруг, ты смотришь глазами Бэмби. Играй только это». Спектакль пользовался большой популярностью. Между прочим, мне говорили, что в Стратфорде в музее Гамлета среди портретов актеров, игравших эту роль, есть и мой портрет.
У Охлопкова играл я и другие роли. Но Гамлет стал моей точкой отсчета. И, что бы я потом ни делал, над какими ролями бы ни работал, всюду был Он. И Сережа в «Иркутской истории» — Гамлет, и царь Федор. Да и во мне самом много было тогда от этого датского принца: такой же бескомпромиссный я шел против всего и всех. Помню, режиссер Борис Равенских, как-то сказал мне: «Ты чокнутый на этом Гамлете. Ведешь себя в жизни как он, а жизнь-то — другая. Ты должен понимать, что здесь совершенно иные ситуации, а ты с этим миром борешься». И только позже, когда у меня уже дети родились, я немного остепенился, но все равно Гамлет до сих пор во мне.
— Ну, уж после такой-то роли счастливая актерская судьба Вам была просто обеспечена.
— С точностью до наоборот. После смерти Охлопкова я вернулся в Малый театр. И четырнадцать (!) лет у меня не было настоящих ролей. Можно считать, что карьера в Малом началась у меня только в 1983 году.
— Почему? Вас же приглашали в театр сразу после училища и официально, и лично Михаил Царев.
— Да он и позже приглашал. Как-то на юбилее Охлопкова Михаил Иванович отозвал меня и говорит: «Я тебя зову на Ромео. Гамлета ты уже сыграл, надо и Ромео сыграть». А я отвечаю: «Ну, как же? Я же здесь всего два года. Мне такую роль дали, меня здесь «подняли», а я уйду?». «Ну, смотри, смотри, — сказал Царев — я тебя жду». Однако сам, похоже, обиделся. В училище он очень был ко мне расположен, но, наверное, по молодости, я действительно, его чем-то обижал.
Сначала я просто приходил на репетиции, стулья какие-то таскал, помогая рабочим сцены, потом много лет участвовал в массовке. Как-то увидел меня Михаил Иванович в театре и спрашивает: «А ты что здесь делаешь?» Отвечаю, что работаю. «А я об этом не знал», — сказал Царев, хотя конечно, все он знал. Но я терпел и ждал.
Постепенно мне стали давать роли. Я играл Мешема в «Стакане воды» Скриба, Дон Жуана в «Каменном хозяине» Леси Украинки, младшего Кирсанова в «Отцах и детях», Репетилова и так далее. Играл, говорят, неплохо, но роли-то были проходными. Понятно, что и их нужно играть, но как-то обидно после Гамлета выходить на сцену с парой фраз секретаря какого-то парткома в «Целине» Брежнева.
И однажды меня назначили дублером Иннокентия Смоктуновского в спектакле «Царь Федор Иоаннович» Бориса Равенских. Мне казалось, что круг разомкнулся. Однако еще восемь лет я не просто ждал этой роли, а каждый день готовился к ней: ездил в лес и читал, читал монологи, играл какие-то сцены. А роль всё не давали.
Я очень переживал, думал, что моя актерская карьера уже завершилась, жизни без театра не представлял. У меня открылась язва, во время операций меня дважды возвращали с того света. Тогда я начал понимать, что в мире есть еще и трава, и небо, и вода, и деревья, и дом, и семья, и что можно быть счастливым даже от того, что все это просто есть.
— Счастливым-то, по-человечески, от этого быть можно, но профессионально… Что же Вам помогло не сломаться?
— Кино, в котором я тогда очень активно работал, и телевидение. Я вообще актер театральный и не очень люблю сниматься. Конечно, кино дает возможность не забыть свои профессиональные навыки, приносит популярность, и деньги, но я люблю играть в театре. Без дублей, без черновиков, на одном дыхании, всем существом своим, а не только «кончиками ресниц».
В 1969-м, когда мне предложили сниматься в «Красной палатке» я готовил роль царя Эдипа, и мне было не до кино. Но друзья посоветовали: иди — это первый советско-итальянский фильм, там играют Клаудиа Кардинале, Питер Финч, Пол Скофилд, Шон Коннери, Донатас Банионис, а ставит его сам Калатозов.
«Палатка» стала для меня первой настоящей киношколой. Днем звезды мирового кинематографа учили меня ответственности и профессионализму, а после съемок мы все вместе пили красное вино, болтали, острили, хулиганили.
Михаил Калатозов — один из выдающихся режиссеров, взял меня в оборот. Как он со мной работал, постоянно повторяя, что «хотя бы один советский артист должен прозвучать среди этой банды первоклассных звезд»! Может, я не очень-то в фильме и «прозвучал» (папе не понравилось), но картина получилась сильная и зрители до сих пор ее помнят.
Еще одной тогдашней удачей стало то, что на съемках мы с Донатасом Банионисом подружились на всю жизнь. И я горжусь, что, когда поставил «Иванова», Донатас сыграл у меня Лебедева.
За эти четырнадцать лет, я снялся в двадцати трех картинах, но, все же, мечтал о настоящей роли и репетировал царя Федора.
— А когда Вы решили сменить профессию?
— Вот тогда и решил стать режиссером, когда болел, когда почти не играл. Учился в Литве у великого Юозаса Мильтиниса, перед которым просто преклонялся. Целый год я безвыездно жил в Паневежиском русском драматическом театре. Сидел в библиотеках, смотрел какие-то театральные фестивали, спектакли театра, обсуждая их с Мильтинисом, вместе с труппой присутствовал на регулярных разборах репертуара. Защитив режиссерский диплом, поставил там «Обыкновенную историю» И. Гончарова и вернулся в Малый театр.
Первой моей режиссерской работой здесь стал «Яков Пасынков» по Тургеневу. Прекрасный спектакль получился: и ребята играли замечательно, и публика хорошо шла. Представляете, сам Царев стоит в дверях, а зрители — мимо него — на мой спектакль? Но скоро «Якова» закрыли, поскольку, по мнению пожарных, малая сцена, на которой мы играли, оказалась пожароопасной. Мне было очень жаль, но я понял, что должен продолжать терпеть.
Тогда со своими прежними студентами я организовал театр дома, и он просуществовал три года. Жена говорит, что сейчас она бы мне это безобразие не позволила. Но тогда молоденькая была и с мужем не спорила (смеется — прим. авт.).
Это было здорово! В своей квартире, не убирая мебели, мы создали одиннадцать зрительских мест. Приглашали наших друзей, а они — своих. Все было бесплатно, с антрактом (во время которого устраивали чаепитие), с последующим обсуждением до четырех утра. Помню, как-то заболел мой младшенький. Приехала «скорая», врачи в белых халатах на цыпочках мимо нас проходят в маленькую комнату, а мы играем. Тогда я поставил спектакль из двух небольших новелл Варфоломеева, «Нору» Ибсена, приступил к «Отцу» Стриндберга.
А в 1983 году вдруг разверзлись небеса: я в течение трех месяцев получил сразу три необыкновенные роли — Иван фон Крижовец в пьесе «Агония» М. Крлежи, Фиеско в «Заговоре Фиеско в Генуе» Шиллера и, наконец, царя Федора.
Я двадцать лет играл эту роль. Жаль, что «Царь» не идет сейчас. Он вечен, как вечна Россия. В нем абсолютно русская философия: что есть «добро», что есть «зло», что есть «правда», в чем она.
— В 83-м году Вы стали репертуарным актером Малого театра, значит, Ваши мытарства закончились?
— Почти, пока не наступили 90-е… Вакханалия безвкусицы, ни у театра, ни у публики денег нет, актеры, фактически, без работы. Я от съемок в рекламе отказывался — меня Гамлетом помнят, царем Федором, неужели же мне колбасу рекламировать или очередную финансовую пирамиду? Вот тогда на полтора года я ушел из театра, ездил со своими спектаклями по клубам страны. Потом вернулся в Малый.
Четыре года я писал инсценировку «Воскресенья» по Льву Толстому. Сделал девять вариантов. Мне очень нравится это произведение. Такой широкий взгляд на общество, на человека, такая вера в его духовную силу, в возможность перерождения! Красивый был спектакль, пресса и публика хорошо его принимали: зрители выходили на сцену и вставали на колени перед Катюшей Масловой. Думаю, что это — моя лучшая работа.
— Эдуард Евгеньевич, Вас называют «актером без амплуа», подчеркивая, что Вы можете играть все…
— А знаете, я бы с удовольствием был актером амплуа. И, если бы можно было играть то, что хочешь, то я бы переиграл все трагедии Шекспира (да и начинал же с него). Но в театре нужно играть то, что дают. И, слава Богу, если дают, потому что самая страшная беда для актера — невостребованность.
После «Красной палатки» Калатозов сказал мне: «Ну, а теперь не снимайся ни в чем, кроме “вкусной” роли, которая даст тебе славу». Но, разве актер может себе позволить такое? Мы должны играть все — маленьких ролей не бывает.
Вот, например, Хлопов из «Ревизора». Затюканный, перепуганный человечек. Но он — титулярный советник, чи-нов-ник, от него зависят судьбы детей, которых учат подведомственные ему учителя. Таким я его и играю, где-то пережимая, что-то доводя до абсурда.
Сейчас в театре у меня пять ролей (Крутицкого в «Не было ни гроша…», который я сам и поставил; Сен-Феликса в «Таинственном ящике» П. Каратыгина; Шуйского в «Царе Борисе», Хлопова и Чебутыкина). Роли интересные. А в свободное время занимаюсь и режиссурой (есть интересные планы).
— Эдуард Евгеньевич, а чему, по большому счету, научил Вас театр?
Первой моей режиссерской работой здесь стал «Яков Пасынков» по Тургеневу. Прекрасный спектакль получился: и ребята играли замечательно, и публика хорошо шла. Представляете, сам Царев стоит в дверях, а зрители — мимо него — на мой спектакль? Но скоро «Якова» закрыли, поскольку, по мнению пожарных, малая сцена, на которой мы играли, оказалась пожароопасной. Мне было очень жаль, но я понял, что должен продолжать терпеть.
Тогда со своими прежними студентами я организовал театр дома, и он просуществовал три года. Жена говорит, что сейчас она бы мне это безобразие не позволила. Но тогда молоденькая была и с мужем не спорила (смеется — прим. авт.).
Это было здорово! В своей квартире, не убирая мебели, мы создали одиннадцать зрительских мест. Приглашали наших друзей, а они — своих. Все было бесплатно, с антрактом (во время которого устраивали чаепитие), с последующим обсуждением до четырех утра. Помню, как-то заболел мой младшенький. Приехала «скорая», врачи в белых халатах на цыпочках мимо нас проходят в маленькую комнату, а мы играем. Тогда я поставил спектакль из двух небольших новелл Варфоломеева, «Нору» Ибсена, приступил к «Отцу» Стриндберга.
А в 1983 году вдруг разверзлись небеса: я в течение трех месяцев получил сразу три необыкновенные роли — Иван фон Крижовец в пьесе «Агония» М. Крлежи, Фиеско в «Заговоре Фиеско в Генуе» Шиллера и, наконец, царя Федора.
Я двадцать лет играл эту роль. Жаль, что «Царь» не идет сейчас. Он вечен, как вечна Россия. В нем абсолютно русская философия: что есть «добро», что есть «зло», что есть «правда», в чем она.
— В 83-м году Вы стали репертуарным актером Малого театра, значит, Ваши мытарства закончились?
— Почти, пока не наступили 90-е… Вакханалия безвкусицы, ни у театра, ни у публики денег нет, актеры, фактически, без работы. Я от съемок в рекламе отказывался — меня Гамлетом помнят, царем Федором, неужели же мне колбасу рекламировать или очередную финансовую пирамиду? Вот тогда на полтора года я ушел из театра, ездил со своими спектаклями по клубам страны. Потом вернулся в Малый.
Четыре года я писал инсценировку «Воскресенья» по Льву Толстому. Сделал девять вариантов. Мне очень нравится это произведение. Такой широкий взгляд на общество, на человека, такая вера в его духовную силу, в возможность перерождения! Красивый был спектакль, пресса и публика хорошо его принимали: зрители выходили на сцену и вставали на колени перед Катюшей Масловой. Думаю, что это — моя лучшая работа.
— Эдуард Евгеньевич, Вас называют «актером без амплуа», подчеркивая, что Вы можете играть все…
— А знаете, я бы с удовольствием был актером амплуа. И, если бы можно было играть то, что хочешь, то я бы переиграл все трагедии Шекспира (да и начинал же с него). Но в театре нужно играть то, что дают. И, слава Богу, если дают, потому что самая страшная беда для актера — невостребованность.
После «Красной палатки» Калатозов сказал мне: «Ну, а теперь не снимайся ни в чем, кроме “вкусной” роли, которая даст тебе славу». Но, разве актер может себе позволить такое? Мы должны играть все — маленьких ролей не бывает.
Вот, например, Хлопов из «Ревизора». Затюканный, перепуганный человечек. Но он — титулярный советник, чи-нов-ник, от него зависят судьбы детей, которых учат подведомственные ему учителя. Таким я его и играю, где-то пережимая, что-то доводя до абсурда.
Сейчас в театре у меня пять ролей (Крутицкого в «Не было ни гроша…», который я сам и поставил; Сен-Феликса в «Таинственном ящике» П. Каратыгина; Шуйского в «Царе Борисе», Хлопова и Чебутыкина). Роли интересные. А в свободное время занимаюсь и режиссурой (есть интересные планы).
— Эдуард Евгеньевич, а чему, по большому счету, научил Вас театр?
— Компромиссу. Важнее театра, важнее сцены нет ничего. Из двух с половиной веков жизни Малого театра я служу ему сорок лет — значит, я ему нужен. На сцене я перестаю быть собой и проникаю в какую-то другую реальность, в параллельный мир. Я чувствую себя одновременно скрипачом и скрипкой, рукой и смычком. Это — огромное счастье! Вместе со мной Малому театру служат талантливейшие актеры. И нужно просто жить по-Божески, в мире с людьми.
Мой учитель жизни Михаил Иванович Царев как-то сказал: «Твоя душа как хрустальный бокал с божественной влагой». Всю жизнь я боролся за то, чтобы сохранить его в целости. Ведь он принадлежит тем, кто приходит в наш театр.
Мой учитель жизни Михаил Иванович Царев как-то сказал: «Твоя душа как хрустальный бокал с божественной влагой». Всю жизнь я боролся за то, чтобы сохранить его в целости. Ведь он принадлежит тем, кто приходит в наш театр.
Елена Кудрявцева
Источник: TatCenter.ru