В конце концов, мы вполне можем договориться, что «Ромео и Джульетта» — мелодрама. Полюбили друг друга, поженились, жили счастливо и умерли в один день. И почему бы тогда не учить юных девушек искусству семейного счастья, которое незатейливо?

В Вероне, где согласно старинным легендам и согласно Шекспиру проживала синьора Джульетта Монтекки (в девичестве Капулетти), открыт, вообразите себе, клуб «Джульетта». Сюда можно написать письмо, и один из «секретарей» «Джульетты» ответит вам на понятном для вас языке.

Вероятно, он объяснит вам, что любовь по-прежнему в моде, а любовь несчастная, сопровождаемая, как правило, отсутствием аппетита, является удачным вложением в диетологию.

А если вы сами приедете в Верону и проследуете по указателю «К Ромео и Джульетте», то окажитесь во дворике Джульетты, где к старинному средневековому зданию прилеплен бутафорский балкон Джульетты, и можно взгромоздиться на него и посылать воздушные поцелуи своему спутнику, придавленному бесчисленными пакетами с покупками (потому что вы сначала ведь, как все нормальные люди, походили по распродажам, а потом уже потянулись к искусству), но все-таки исправно снимающему вас на камеру.

Под балконом открыта дверца в небольшую мастерскую. Там вы можете купить сердце, обтянутое шелком, и попросить прямо при вас вышить на нем имя вашего возлюбленного, что охотно сделает милейший молодой человек, сидящий за швейной машинкой в уютном кухонном фартуке.

Есть во дворике и статуя Джульетты; следует потереть ее правую грудь (с которой сошла от бесконечных поглаживаний позолота), чтобы любовная удача никогда не оставила вас. А потом можно прямо к стене прикрепить послание, записку, как это делается у Стены Плача.

Продолжать можно до бесконечности: брат Лоренцо, если угодно, тайно обвенчает вас с возлюбленным — по этому поводу, кстати, резонно будет получить в подарок неброское, но дорогое украшение; а для тех, кто любит «на разрыв аорты», полагаю, есть возможность провести ночь в «гробнице Джульетты».

Нет повести печальнее

В Вероне есть древняя и в отличие от римского Колизея прекрасно сохранившаяся Арена; на ней сражались и гибли гладиаторы, чья кровь окрашивала песок и будоражила угасающее сладострастие патрициев и их пресыщенных жен. Теперь здесь проходят оперные фестивали, и музыка, ведущая к слезам и просветлению, ласкает слух и высокое синее небо.

Дома стоят, тесно прижавшись друг к другу; ставни, как сонные веки, полуприкрыты; уличные музыканты окружены на площади толпой; начинаются танцы, пары закатывают глаза, как голуби, глотающие воду.

Этот город изыскан и праздничен. Зачем ему нужен дикий кич, чудовищная тошнотворная пошлость, воображающая, что Джульетта будет стряпать лазанью на кухне, покуда Ромео будет балагурить на площади с друзьями, задирая глуповатых кормилиц?

Ответ прост, очевиден, хотя и ужасен. Искусство — это всегда мечта, а кич — воплощение мечты, ее достижение, обладание ею. (Потому копия всегда ярче и «красивше» оригинала.)

Литературный персонаж может стать именем нарицательным, но это вовсе не означает, что он способен жить вне книжных страниц или сцены. Метафора, возвращенная в жизнь, подобна рыбе, которую вытаскивают из моря, пеленают, укладывают в кроватку и пытаются кормить из соски молоком; она упрямо умирает, раздражая старателей.

Еще Монтень советовал не подходить слишком близко к кумирам — их позолота может остаться на наших пальцах. Он и не знал, что наши пальцы научатся любить именно эту позолоту на себе, а не что-то другое.

Мы окружены сотнями подделок, восковыми персонами, смертоносный ужас которых перестали замечать. По Арбату в Москве идет бронзовый Булат Окуджава, тут же столик, где можно выпить за великого поэта, попеть его песни, да и сфотографироваться, с ним обнявшись. При жизни было нельзя — теперь можно. Или у цирка можно потрепать по бронзовому плечу Юрия Никулина. Сидит совершенно как живой и вечно доступен.

Памятники перестали быть произведениями искусства. Они стали мертвыми копиями жизни, как любительская фотография.

Подойдем к Кресту

Таллинн для меня город привычки. Я редко любуюсь дома тем, что приводит в восхищение моих гостей и кинематографистов. Но стоит мне уехать, как я начинаю тосковать. И понимаю, что очень люблю тот серокаменный вечный сюжет, что разыгрывается за моим окном.

В моем окне, как в раме, стоит церковь Нигулисте, может быть, именно поэтому время — как тема — меня никогда не интересовало. На фоне Нигулисте, на фоне деревьев с протянутыми зимой нищими подагрическими ветками, на фоне Вышгорода, виднеющегося вдали, не так уж важно, какое именно «тысячелетье на дворе».

Но стоит мне выйти из дома и пройти сто шагов до площади Свободы, как Эйфелевой башней пошлости бросается мне в глаза вечно ремонтируемый Крест. Нельзя безнаказанно играть с пропорциями, как с Ромео и Джульеттой.

То, что может украсить человека, не всегда годится на шею площади. Века ничего не смогли сделать с таллиннскими башнями; ни одному реставратору не позволят здесь что-то менять по своему произволу и современному «вкусу» — Крест все время чахнет и разрушается.

Я понимаю, что время обсуждения проекта давно прошло, но дело ведь не только в самом Кресте, который стал символом победоносного кича, дело в будущем — дело в уроках Вероны, в уроках Афин, где лепят гипсовые копии древних скульптур, в уроках вообще современной культуры, которая эстетически так долго была заточена на разрушение, что пора ей опомниться и очнуться, но очнуться не в смерть, а в жизнь.

Скульпторы и архитекторы влияют на нас гораздо больше, чем мы привыкли думать. Ибо именно они, создавая нашу среду обитания, формируют наш образ жизни, а образ жизни сказывается на всей образной системе нашего сознания. Ища поэтические сравнения, мы обращаемся не к баобабам, но к черепичным крышам.

…Столько снега, сколько сейчас в Таллинне, увидишь разве что на картинах Питера Брейгеля старшего, нашего балтийского соседа. И город, проступающий из снега, прекрасен. А на Крест можно не смотреть. И не ездить в Верону, а просто перечитать Шекспира — там все по-прежнему — непостижимо и гениально.

 

 

Фото: Marina Puškar

 

Источник: Postimees