Новости
15.03.2010
Священный ужас-ужас
Новый перевод «Гамлета» как новое платье андерсеновского короля
Кого назначим поэтом, тот им и будет, не правда ли? Но переводчиком «Гамлета» стать по назначению затруднительно. Особенно когда при всём священном ужасе, обуревающем переводчика, на выходе у него получается ужас-ужас.Пару лет назад в двойной колонке «Литературный проект Шекспир», разобрав новый перевод «Гамлета», выполненный и опубликованный петербуржцем Сергеем Степановым, я пришёл к такому выводу:
«Пастернак (…) видел в поэтическом переводе задачу, по своей высоте “не оставляющую места увлечениям языковедческим”. Что не означает, разумеется, что языковедческие или литературно-конспирологические увлечения (…) должны быть отвергнуты с порога. Скорее, напротив. На пастернаковские (или вровень с Пастернаком) поэтические вершины следует восходить во всеоружии современной тебе филологии — но именно восходить и непременно на вершины. Да и новый перевод “Гамлета” всё равно нужен. Только, увы, не этот».
Прошло всего два месяца, и в августе 2008 года в «Новом мире» был с кратким предисловием переводчика напечатан фрагмент из очередного перевода «Гамлета». Очередного, но не рядового, ведь имя переводчика широко известно, пусть и в сравнительно узком кругу почитателей современной русской поэзии.
Алексей Цветков, а речь именно о нём, вернувшись к оригинальному творчеству после многолетнего перерыва, вошёл в одну и ту же реку дважды; что, как известно, обычно бывает затруднительно сразу по двум причинам: и ты уже не тот, да и река другая.
В начале нынешнего марта Цветков сообщил слушателям радио «Свобода» (в интервью, взятом у него Александром Генисом), что наконец завершил работу и подготовил своего «Гамлета» к печати.
— Каждый человек, который в силах это сделать, должен переводить «Гамлета», — так объяснил свой творческий выбор поэт.
А вот и ключевой фрагмент этой радиобеседы:
Алексей Цветков: …по-русски на самом деле существует 20 с лишним переводов Шекспира, менее популярные и более популярные. У Лозинского гораздо более точный, чем у Пастернака.
Александр Генис: Но поэтически гораздо слабее. Я специально сравнивал несколько переводов.
Алексей Цветков: Моя задача была сделать это художественно не хуже, чем Пастернак, но с точностью ближе к Лозинскому.
Александр Генис: Ваш перевод — для чтения или для сцены?
Алексей Цветков: Когда переводишь Шекспира, то, в общем, всегда имеешь в виду сцену.
Со сценой, однако, по мысли переводчика, имеются свои специфические трудности, причём разнообразные.
Алексей Цветков: Поскольку Шекспира часто очень ставят, это синоним тому, что его ставят очень плохо, как правило. И, к сожалению, на лучшие спектакли иногда трудно попасть. Поэтому хорошего Шекспира я люблю смотреть, но вообще предпочитаю читать, потому что часто игра актёров, а что самое страшное — интерпретация режиссёров — просто отвлекают и повергают в отчаяние.
Опасная мысль, что перевод (любой!) и сам по себе является не более чем интерпретацией, автора нового перевыражения (пушкинское слово!) «Гамлета», к счастью, не тревожит.
Оно и немудрено, ведь он находится на передовом рубеже как литературоведения, так и лингвистики.
Алексей Цветков: Я вот что хочу сказать о принципах. Мой перевод, я думаю, первый перевод, который сделан с учётом текстологии Шекспира. Насколько я понимаю, Пастернак переводил из какого-то школьного издания, которое заходишь в магазин и берёшь. (…) То есть я переводил проверенный специалистами текст, и я старался, в отличие от Пастернака точно, но и от ряда других переводчиков, я старался перевести с максимальной точностью, не вредящей, насколько можно, художественному эффекту; практически соблюдая длину строки или полустрочки, или там, где непонятно, проза это или стихи, и то, что называется эквилинеарно — то есть, сколько в этом издании строк, столько у меня.
Конечно, никаких школьных изданий «Гамлета» на английском в советское время не было. И Пастернак, переводя Шекспира, консультировался с профессором Морозовым. И, ясен пень, из Америки не видать какого-то там переводчика Степанова, увязшего в текстологии шекспироведа Пешкова, да и самого текстолога Пешкова не видать тем более.
Но вот это «с максимальной точностью, не вредящей, насколько можно, художественному эффекту», — положение, увы, столь же сенсационное, как мысль о том, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.
И всё же: не вредящей или не вредящей, насколько можно? Это, как сказал бы одессит (я даже знаю, какой), две большие разницы!
Но ещё сенсационнее, пожалуй, предъявляемое самому себе требование эквилинеарности (равнострочия), хорошо хоть не эквиритмичности (равносложия).
Правда, тут уж большой мастер русского стиха явно поскромничал: эквиритмичность он соблюл тоже!
Пятистопный белый ямб, знаете ли, тем и знаменит, что по-настоящему им владеют только двое: пушкинский Борис Годунов и ильфо-петровский Васисуалий Лоханкин. Гамлет Алексея Цветкова, бесспорно, стал третьим.
Однако прежде чем перейти к драгоценным пробам пера, выслушаем ещё одно веское суждение заокеанского мэтра (на сей раз из преамбулы к «новомирской» публикации):
«Перевод Пастернака я бы, выразившись с предельной осторожностью, назвал недобросовестным. Для такой работы требуется знание языка оригинала, в каком-то смысле превосходящее то среднее, каким располагает образованный носитель этого языка. Ничего подобного мне в Пастернаке заподозрить не удаётся. Другой, очень важный для меня упрёк: отсутствие в его переводе того, что я бы назвал “священным ужасом”, — ощущения разницы в масштабах между собой и объектом перевода. Гордыня в подобных случаях создаёт непреодолимое препятствие…»Про язык-то как раз понятно (и уже говорено): в распоряжении у Пастернака был более чем добросовестный русский прозаический перевод XIX века плюс профессор Морозов в консультантах («главным по шекспироведческой х…йне» называл его сам поэт).
Сегодня таких специалистов нет. «Заподозрить» в Морозове, будто он чего-то недопонял в «Гамлете» (или, допоняв, не довёл до сведения Пастернака), невозможно. Другое дело, что Пастернак сплошь и рядом своевольничал (и тогда они с Морозовым отчаянно препирались), но при чём тут, спрашивается, знание или незнание языка оригинала?
Куда интереснее замечание о «священном ужасе» из-за несоразмерности в масштабах. Логика басни про слона и моську чаще всего бывает амбивалентной; если перед Шекспиром, как нас уверяет новый переводчик «Гамлета», великий Пастернак всего лишь моська, то кто перед самим Пастернаком с нобелевскими лаврами (и абстрагируясь от них) его нынешний нелицеприятный критик-соперник из круга свежеиспечённых лауреатов премии Андрея Белого?
Впрочем, победителей не судят, а ведь переводчик Цветков вполне может оказаться и победителем! Давайте посмотрим.
Прошло всего два месяца, и в августе 2008 года в «Новом мире» был с кратким предисловием переводчика напечатан фрагмент из очередного перевода «Гамлета». Очередного, но не рядового, ведь имя переводчика широко известно, пусть и в сравнительно узком кругу почитателей современной русской поэзии.
Алексей Цветков, а речь именно о нём, вернувшись к оригинальному творчеству после многолетнего перерыва, вошёл в одну и ту же реку дважды; что, как известно, обычно бывает затруднительно сразу по двум причинам: и ты уже не тот, да и река другая.
В начале нынешнего марта Цветков сообщил слушателям радио «Свобода» (в интервью, взятом у него Александром Генисом), что наконец завершил работу и подготовил своего «Гамлета» к печати.
— Каждый человек, который в силах это сделать, должен переводить «Гамлета», — так объяснил свой творческий выбор поэт.
А вот и ключевой фрагмент этой радиобеседы:
Алексей Цветков: …по-русски на самом деле существует 20 с лишним переводов Шекспира, менее популярные и более популярные. У Лозинского гораздо более точный, чем у Пастернака.
Александр Генис: Но поэтически гораздо слабее. Я специально сравнивал несколько переводов.
Алексей Цветков: Моя задача была сделать это художественно не хуже, чем Пастернак, но с точностью ближе к Лозинскому.
Александр Генис: Ваш перевод — для чтения или для сцены?
Алексей Цветков: Когда переводишь Шекспира, то, в общем, всегда имеешь в виду сцену.
Со сценой, однако, по мысли переводчика, имеются свои специфические трудности, причём разнообразные.
Алексей Цветков: Поскольку Шекспира часто очень ставят, это синоним тому, что его ставят очень плохо, как правило. И, к сожалению, на лучшие спектакли иногда трудно попасть. Поэтому хорошего Шекспира я люблю смотреть, но вообще предпочитаю читать, потому что часто игра актёров, а что самое страшное — интерпретация режиссёров — просто отвлекают и повергают в отчаяние.
Опасная мысль, что перевод (любой!) и сам по себе является не более чем интерпретацией, автора нового перевыражения (пушкинское слово!) «Гамлета», к счастью, не тревожит.
Оно и немудрено, ведь он находится на передовом рубеже как литературоведения, так и лингвистики.
Алексей Цветков: Я вот что хочу сказать о принципах. Мой перевод, я думаю, первый перевод, который сделан с учётом текстологии Шекспира. Насколько я понимаю, Пастернак переводил из какого-то школьного издания, которое заходишь в магазин и берёшь. (…) То есть я переводил проверенный специалистами текст, и я старался, в отличие от Пастернака точно, но и от ряда других переводчиков, я старался перевести с максимальной точностью, не вредящей, насколько можно, художественному эффекту; практически соблюдая длину строки или полустрочки, или там, где непонятно, проза это или стихи, и то, что называется эквилинеарно — то есть, сколько в этом издании строк, столько у меня.
Конечно, никаких школьных изданий «Гамлета» на английском в советское время не было. И Пастернак, переводя Шекспира, консультировался с профессором Морозовым. И, ясен пень, из Америки не видать какого-то там переводчика Степанова, увязшего в текстологии шекспироведа Пешкова, да и самого текстолога Пешкова не видать тем более.
Но вот это «с максимальной точностью, не вредящей, насколько можно, художественному эффекту», — положение, увы, столь же сенсационное, как мысль о том, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.
И всё же: не вредящей или не вредящей, насколько можно? Это, как сказал бы одессит (я даже знаю, какой), две большие разницы!
Но ещё сенсационнее, пожалуй, предъявляемое самому себе требование эквилинеарности (равнострочия), хорошо хоть не эквиритмичности (равносложия).
Правда, тут уж большой мастер русского стиха явно поскромничал: эквиритмичность он соблюл тоже!
Пятистопный белый ямб, знаете ли, тем и знаменит, что по-настоящему им владеют только двое: пушкинский Борис Годунов и ильфо-петровский Васисуалий Лоханкин. Гамлет Алексея Цветкова, бесспорно, стал третьим.
Однако прежде чем перейти к драгоценным пробам пера, выслушаем ещё одно веское суждение заокеанского мэтра (на сей раз из преамбулы к «новомирской» публикации):
«Перевод Пастернака я бы, выразившись с предельной осторожностью, назвал недобросовестным. Для такой работы требуется знание языка оригинала, в каком-то смысле превосходящее то среднее, каким располагает образованный носитель этого языка. Ничего подобного мне в Пастернаке заподозрить не удаётся. Другой, очень важный для меня упрёк: отсутствие в его переводе того, что я бы назвал “священным ужасом”, — ощущения разницы в масштабах между собой и объектом перевода. Гордыня в подобных случаях создаёт непреодолимое препятствие…»Про язык-то как раз понятно (и уже говорено): в распоряжении у Пастернака был более чем добросовестный русский прозаический перевод XIX века плюс профессор Морозов в консультантах («главным по шекспироведческой х…йне» называл его сам поэт).
Сегодня таких специалистов нет. «Заподозрить» в Морозове, будто он чего-то недопонял в «Гамлете» (или, допоняв, не довёл до сведения Пастернака), невозможно. Другое дело, что Пастернак сплошь и рядом своевольничал (и тогда они с Морозовым отчаянно препирались), но при чём тут, спрашивается, знание или незнание языка оригинала?
Куда интереснее замечание о «священном ужасе» из-за несоразмерности в масштабах. Логика басни про слона и моську чаще всего бывает амбивалентной; если перед Шекспиром, как нас уверяет новый переводчик «Гамлета», великий Пастернак всего лишь моська, то кто перед самим Пастернаком с нобелевскими лаврами (и абстрагируясь от них) его нынешний нелицеприятный критик-соперник из круга свежеиспечённых лауреатов премии Андрея Белого?
Впрочем, победителей не судят, а ведь переводчик Цветков вполне может оказаться и победителем! Давайте посмотрим.
Тогда скажи, не долг ли мой прямой —
Ведь он убил отца и скурвил мать,
Сгубил во мне на выборы надежду
И подлым трюком выставил силок
На жизнь мою — не прав ли буду я,
Убив его? Не преступленье разве
Позволить этой язве мирозданья
Бесчинстовать и впредь?
Ведь он убил отца и скурвил мать,
Сгубил во мне на выборы надежду
И подлым трюком выставил силок
На жизнь мою — не прав ли буду я,
Убив его? Не преступленье разве
Позволить этой язве мирозданья
Бесчинстовать и впредь?
«Бесчинстовать» — так в журнале; то ли опечатка, то ли неологизм; вопрос к корректорам.
«Скурвил» — мягко говоря, полонизм.
Слова «трюк» и «силок», стоящие рядом («трюк» предикатом к «силку»), производят комическое впечатление.
«Язва» не может ни бесчинствовать, ни бесчинстовать; «язва мироздания» — тем более.
Клавдий «убил», а Гамлет будет прав, «убив его», — как-то это не по-русски, да и не по-английски тоже.
Инверсия «на выборы надежду» только подчёркивает вопиющую неуместность самого слова «выборы»: Гамлет, поди, не кровавую гэбню в попрании Конституции изобличает. Здесь, и не заглядывая в оригинал, понимаешь, что переводчик допустил какую-то элементарную ошибку.
Весь поэтический пассаж крепко шибает Васисуалием Лоханкиным — это в плане «художественно не хуже, чем у Пастернака».
Обратимся теперь к точности, с которой дело вроде бы должно обстоять «ближе к Лозинскому» (отметив попутно, что и с поэтичностью переводимого текста Лозинский, пусть и будучи «корифеем косноязычия», справляется не в пример лучше).
«Скурвил» — мягко говоря, полонизм.
Слова «трюк» и «силок», стоящие рядом («трюк» предикатом к «силку»), производят комическое впечатление.
«Язва» не может ни бесчинствовать, ни бесчинстовать; «язва мироздания» — тем более.
Клавдий «убил», а Гамлет будет прав, «убив его», — как-то это не по-русски, да и не по-английски тоже.
Инверсия «на выборы надежду» только подчёркивает вопиющую неуместность самого слова «выборы»: Гамлет, поди, не кровавую гэбню в попрании Конституции изобличает. Здесь, и не заглядывая в оригинал, понимаешь, что переводчик допустил какую-то элементарную ошибку.
Весь поэтический пассаж крепко шибает Васисуалием Лоханкиным — это в плане «художественно не хуже, чем у Пастернака».
Обратимся теперь к точности, с которой дело вроде бы должно обстоять «ближе к Лозинскому» (отметив попутно, что и с поэтичностью переводимого текста Лозинский, пусть и будучи «корифеем косноязычия», справляется не в пример лучше).
Does it not, think'st thee, stand me now upon —
He that hath kill'd my king and whored my mother,
Popp'd in between the election and my hopes,
Thrown out his angle for my proper life,
And with such cozenage — is't not perfect conscience,
To quit him with this arm? and is't not to be damn'd,
To let this canker of our nature come
In further evil?
He that hath kill'd my king and whored my mother,
Popp'd in between the election and my hopes,
Thrown out his angle for my proper life,
And with such cozenage — is't not perfect conscience,
To quit him with this arm? and is't not to be damn'd,
To let this canker of our nature come
In further evil?
«Убивает» в оригинале, разумеется, только Клавдий; тогда как Гамлет, не желая даже примерять на себя смертный грех, всего-навсего «утихомиривает» Клавдия «своей рукой».
(Кстати, одного из русских царей прозвали Тишайшим именно потому, что он своею лютостью установил во всей стране «тишину»).
Гертруду её новый избранник «делает блядью» чисто по-английски (ну, или по-датски), но никак не по-польски. Кстати, этот полонизм вдвойне неуместен в переводе английской пьесы, в которой Польша упоминается в совершенно ином контексте.
Несуразный «трюк с силком, выставленным на жизнь», разъясняется как «петля, захлестнувшая всю мою жизнь, причём предательски» («всю» — здесь отсылает и к истории с Офелией).
На смену мотиву «правоты убийства» приходит куда более важный для Гамлета мотив «поступка по совести».
Несуразная «бесчинствующая язва» превращается в «разрастающуюся раковую опухоль» или (возможно и такое прочтение) в «расползающуюся гангрену».
Ну и, наконец, анекдотическая «на выборы надежда», да ещё «во мне сгубленная», — не зарегистрировал принца Датского избирком!
В оригинале Клавдий «встрял между провозглашением королём (формально: избранием) и моими надеждами»: понятно, что выборы — альтернативная процедура, тогда как избрание может быть (и в шекспировском Эльсиноре было) церемониальным и, соответственно, безальтернативным.
Итак, «художественно» это не Пастернак, а Лоханкин, а в плане буквализма (он же «ближе к Лозинскому») и вовсе не лезет ни в какие ворота. Сугубо дилетантская поделка.
Но, может быть, неудачный пример? Нет такого перевода, в который нельзя было бы бросить камень. С другой стороны, бывают и переводы, в любое место которых, бросив камень, не промахнёшься!
Сверим впечатления по началу хрестоматийного монолога (цитирую по сайту «Свободы»):
(Кстати, одного из русских царей прозвали Тишайшим именно потому, что он своею лютостью установил во всей стране «тишину»).
Гертруду её новый избранник «делает блядью» чисто по-английски (ну, или по-датски), но никак не по-польски. Кстати, этот полонизм вдвойне неуместен в переводе английской пьесы, в которой Польша упоминается в совершенно ином контексте.
Несуразный «трюк с силком, выставленным на жизнь», разъясняется как «петля, захлестнувшая всю мою жизнь, причём предательски» («всю» — здесь отсылает и к истории с Офелией).
На смену мотиву «правоты убийства» приходит куда более важный для Гамлета мотив «поступка по совести».
Несуразная «бесчинствующая язва» превращается в «разрастающуюся раковую опухоль» или (возможно и такое прочтение) в «расползающуюся гангрену».
Ну и, наконец, анекдотическая «на выборы надежда», да ещё «во мне сгубленная», — не зарегистрировал принца Датского избирком!
В оригинале Клавдий «встрял между провозглашением королём (формально: избранием) и моими надеждами»: понятно, что выборы — альтернативная процедура, тогда как избрание может быть (и в шекспировском Эльсиноре было) церемониальным и, соответственно, безальтернативным.
Итак, «художественно» это не Пастернак, а Лоханкин, а в плане буквализма (он же «ближе к Лозинскому») и вовсе не лезет ни в какие ворота. Сугубо дилетантская поделка.
Но, может быть, неудачный пример? Нет такого перевода, в который нельзя было бы бросить камень. С другой стороны, бывают и переводы, в любое место которых, бросив камень, не промахнёшься!
Сверим впечатления по началу хрестоматийного монолога (цитирую по сайту «Свободы»):
Так быть — или не быть? Вот в чём вопрос:
Достойней ли в душе служить мишенью
Пращам и стрелам яростной судьбы
Или противостать морям тревог
И пасть, противостав? Скончаться, спать
Спокойным сном, и увенчать кончиной
Тоску и тысячу природных язв,
Которым плоть наследник — вот о чём
Мы только грезим!
Достойней ли в душе служить мишенью
Пращам и стрелам яростной судьбы
Или противостать морям тревог
И пасть, противостав? Скончаться, спать
Спокойным сном, и увенчать кончиной
Тоску и тысячу природных язв,
Которым плоть наследник — вот о чём
Мы только грезим!
Попробуйте произнести «так быть» со сцены (которую «всегда имеет в виду» переводчик) — и это словосочетание со всей неизбежностью слипнется в несуществующий глагол «такбыть»; отдельный вопрос — на какой слог в этом слове падает ударение.
Ещё один загадочный, ибо уже не существующий глагол — «противостать» — появляется в четвёртом стихе (и с неуместной назойливостью повторяется в деепричастной форме в пятом).
Противостать сатане? Допустим. Противостать Богу (как Иаков в стихах Елены Шварц)? Согласен. Но как противостать «морям тревог», да ещё вдобавок и «пасть» в этом сомнительном противостоянии?
Однако между первым стихом («такбыть»!) и четвёртым («противостать»!) находятся, естественно, второй и третий.
С третьим всё в порядке: он просто-напросто позаимствован у предшественников; а вот второй заведомо невнятен из-за наличествующей здесь амфиболии: «достойней ли в душе» или «в душе служить мишенью»?
В оригинале ничего подобного, понятно, нет; нет ни амфиболии, ни «души», прилипшей то ли к первой части высказывания, то ли ко второй; «души» в оригинале нет вовсе!
Переводчик ошибочно принял за «душу» слово mind, лишённое в данном контексте какой бы то ни было семантической нагрузки.
Whether 'tis nobler in the mind означает всего-навсего: «Что было бы благородней».
В уже упомянутом пятом стихе отметим вопиющую неуместность торжественно-бюрократического глагола «скончаться», особенно в сочетании со «спать (через опять-таки нелепый анжамбман) спокойным сном и увенчать кончиной».
Гамлет называет вещи своими именами: To die: to sleep (умереть, уснуть, — как и было у цветковских предшественников); он особо подчёркивает, что речь идёт о самых простых (пусть и самых главных) вещах: To die: to sleep; No more (курсив мой. — В. Т.); а переводчик пыжится, «расцвечивая» монолог бюрократическими (да и тавтологическими) завитушками.
В седьмом стихе вновь появляются злосчастные «язвы» (в анекдотически неуклюжем словосочетании «тоску и тысячу природных язв»); а в восьмом к отсутствующим в оригинале «язвам» (там речь идёт о «тысячах естественных опасностей», подстерегающих человека, у которого и без того разрывается от тоски сердце) присобачен кособокий и ошибочный оборот «которым плоть наследник».
«Плоть» по-русски должна быть не «наследником», а «наследницей». Но в оригинале она и не наследница (тоски и, допустим, язв), как получается у переводчика, ведь наследует она не им, а их самих! Она не «наследница», а «(не)выгодополучательница».
И это вновь ошибка на уровне не шекспироведения, а сериала «Школа», в котором на заднем плане мелькают и пятиклассники.
В девятом стихе вновь смысловая ошибка: здесь для разнообразия искажена модальность гамлетовского высказывания.
«Вот о чём мы только грезим» (кстати, по-русски следовало бы сказать «только и грезим», но «и» не лезет в белый пятистопный ямб: «Волчица ты, Варвара, к Птибурдукову ты уходишь от меня»).
Смерть в оригинале 'tis a consummation Devoutly to be wish'd. То есть «поглощение, о котором нам следовало бы страстно грезить».
Мы не одержимы жаждой смерти, как уверяет Цветков, хотя нам и следовало бы (и тогда ни о каком «такбыть» вопроса не возникало бы), — и этот важный нюанс (как, впрочем, и всё остальное) в новом переводе похерен.
Художественно не хуже, чем у Пастернака?
В вопросе о точности «ближе к Лозинскому»?
Когда переводишь Шекспира, то, в общем, всегда имеешь в виду сцену?
Давно я так не смеялся.
Правда, это смех сквозь слёзы.
Ведь напечатали же отрывки из этого любительского безобразья не где-нибудь, а в «Новом мире»! Ведь взяли пространно-уважительное интервью на «Свободе»! Ведь вот-вот выпустят этот священный ужас (которого, видите ли, недостаёт Пастернаку) отдельной книгой!
Ведь непременно примутся рукоплескать!
Уже принялись.
Естественно, по обе стороны океана.
Сложилась чрезвычайно характерная именно для наших дней ситуация: новый перевод шекспировского «Гамлета» это новое платье андерсеновского короля.
Виноват сам король, вышедший на люди, подобным образом приодевшись (да ещё, в нашем случае, он и сам «немножко шьёт»).
Виноваты безбожно льстящие ему и самым бесстыдным образом лгущие придворные.
Но прежде всего виновато королевство Датское (пусть и кукольное), «избравшее» себе (всё же отнюдь не в ходе всенародного волеизъявления) такого короля!
Виноваты те, кто (уже не по Шекспиру с Андерсеном, а по Шварцу с Брежневым) нашёптывали и нашёптывают: «Ваше величество, вы гений!»
— А где тут у вас можно отлить?
— Вам — везде!
Когда это и только это слышишь со всех сторон в течение долгих лет (да и самому тебе уже ой как немало!), поневоле склоняешься к мысли, что тебе и впрямь можно везде.
Можно всё.
Перевести «Гамлета» в том числе.
Перевести «Гамлета» в отсутствие минимальной филологической выучки и малейшего языкового чутья, владея английским на уровне бытового американского и белым пятистопным ямбом — на уровне Васисуалия Лоханкина.
Можно не только выйти в этом воистину королевском платье на публику, но и посмеяться (вернее, насмеяться) над теми, кто, подобно Пастернаку, шьёт из тех материй, из которых хлопья шьют.
Или, подобно Лозинскому, конструируют искусственный язык, состоящий по преимуществу из одно-двусложных слов, лишь бы не упустить ни малейшего смыслового оттенка и ни одной игры слов тоже.
Можно наобещать публике ещё с три короба переводов (и «Короля Лира», и «Бурю») — и всё от кутюр…
И всё — от таких же точно кутюр, прошу прощения за мой «френч».
Можно назначить («избрать») Алексея Цветкова — или кого угодно другого — королём поэтов и старательно сыграть делающую короля свиту.
Кого назначим поэтом, тот им и будет, не правда ли?
Но переводчиком «Гамлета» стать по назначению затруднительно.
Особенно когда при всём священном ужасе, обуревающем переводчика, на выходе у него получается ужас-ужас.
Ещё один загадочный, ибо уже не существующий глагол — «противостать» — появляется в четвёртом стихе (и с неуместной назойливостью повторяется в деепричастной форме в пятом).
Противостать сатане? Допустим. Противостать Богу (как Иаков в стихах Елены Шварц)? Согласен. Но как противостать «морям тревог», да ещё вдобавок и «пасть» в этом сомнительном противостоянии?
Однако между первым стихом («такбыть»!) и четвёртым («противостать»!) находятся, естественно, второй и третий.
С третьим всё в порядке: он просто-напросто позаимствован у предшественников; а вот второй заведомо невнятен из-за наличествующей здесь амфиболии: «достойней ли в душе» или «в душе служить мишенью»?
В оригинале ничего подобного, понятно, нет; нет ни амфиболии, ни «души», прилипшей то ли к первой части высказывания, то ли ко второй; «души» в оригинале нет вовсе!
Переводчик ошибочно принял за «душу» слово mind, лишённое в данном контексте какой бы то ни было семантической нагрузки.
Whether 'tis nobler in the mind означает всего-навсего: «Что было бы благородней».
В уже упомянутом пятом стихе отметим вопиющую неуместность торжественно-бюрократического глагола «скончаться», особенно в сочетании со «спать (через опять-таки нелепый анжамбман) спокойным сном и увенчать кончиной».
Гамлет называет вещи своими именами: To die: to sleep (умереть, уснуть, — как и было у цветковских предшественников); он особо подчёркивает, что речь идёт о самых простых (пусть и самых главных) вещах: To die: to sleep; No more (курсив мой. — В. Т.); а переводчик пыжится, «расцвечивая» монолог бюрократическими (да и тавтологическими) завитушками.
В седьмом стихе вновь появляются злосчастные «язвы» (в анекдотически неуклюжем словосочетании «тоску и тысячу природных язв»); а в восьмом к отсутствующим в оригинале «язвам» (там речь идёт о «тысячах естественных опасностей», подстерегающих человека, у которого и без того разрывается от тоски сердце) присобачен кособокий и ошибочный оборот «которым плоть наследник».
«Плоть» по-русски должна быть не «наследником», а «наследницей». Но в оригинале она и не наследница (тоски и, допустим, язв), как получается у переводчика, ведь наследует она не им, а их самих! Она не «наследница», а «(не)выгодополучательница».
И это вновь ошибка на уровне не шекспироведения, а сериала «Школа», в котором на заднем плане мелькают и пятиклассники.
В девятом стихе вновь смысловая ошибка: здесь для разнообразия искажена модальность гамлетовского высказывания.
«Вот о чём мы только грезим» (кстати, по-русски следовало бы сказать «только и грезим», но «и» не лезет в белый пятистопный ямб: «Волчица ты, Варвара, к Птибурдукову ты уходишь от меня»).
Смерть в оригинале 'tis a consummation Devoutly to be wish'd. То есть «поглощение, о котором нам следовало бы страстно грезить».
Мы не одержимы жаждой смерти, как уверяет Цветков, хотя нам и следовало бы (и тогда ни о каком «такбыть» вопроса не возникало бы), — и этот важный нюанс (как, впрочем, и всё остальное) в новом переводе похерен.
Художественно не хуже, чем у Пастернака?
В вопросе о точности «ближе к Лозинскому»?
Когда переводишь Шекспира, то, в общем, всегда имеешь в виду сцену?
Давно я так не смеялся.
Правда, это смех сквозь слёзы.
Ведь напечатали же отрывки из этого любительского безобразья не где-нибудь, а в «Новом мире»! Ведь взяли пространно-уважительное интервью на «Свободе»! Ведь вот-вот выпустят этот священный ужас (которого, видите ли, недостаёт Пастернаку) отдельной книгой!
Ведь непременно примутся рукоплескать!
Уже принялись.
Естественно, по обе стороны океана.
Сложилась чрезвычайно характерная именно для наших дней ситуация: новый перевод шекспировского «Гамлета» это новое платье андерсеновского короля.
Виноват сам король, вышедший на люди, подобным образом приодевшись (да ещё, в нашем случае, он и сам «немножко шьёт»).
Виноваты безбожно льстящие ему и самым бесстыдным образом лгущие придворные.
Но прежде всего виновато королевство Датское (пусть и кукольное), «избравшее» себе (всё же отнюдь не в ходе всенародного волеизъявления) такого короля!
Виноваты те, кто (уже не по Шекспиру с Андерсеном, а по Шварцу с Брежневым) нашёптывали и нашёптывают: «Ваше величество, вы гений!»
— А где тут у вас можно отлить?
— Вам — везде!
Когда это и только это слышишь со всех сторон в течение долгих лет (да и самому тебе уже ой как немало!), поневоле склоняешься к мысли, что тебе и впрямь можно везде.
Можно всё.
Перевести «Гамлета» в том числе.
Перевести «Гамлета» в отсутствие минимальной филологической выучки и малейшего языкового чутья, владея английским на уровне бытового американского и белым пятистопным ямбом — на уровне Васисуалия Лоханкина.
Можно не только выйти в этом воистину королевском платье на публику, но и посмеяться (вернее, насмеяться) над теми, кто, подобно Пастернаку, шьёт из тех материй, из которых хлопья шьют.
Или, подобно Лозинскому, конструируют искусственный язык, состоящий по преимуществу из одно-двусложных слов, лишь бы не упустить ни малейшего смыслового оттенка и ни одной игры слов тоже.
Можно наобещать публике ещё с три короба переводов (и «Короля Лира», и «Бурю») — и всё от кутюр…
И всё — от таких же точно кутюр, прошу прощения за мой «френч».
Можно назначить («избрать») Алексея Цветкова — или кого угодно другого — королём поэтов и старательно сыграть делающую короля свиту.
Кого назначим поэтом, тот им и будет, не правда ли?
Но переводчиком «Гамлета» стать по назначению затруднительно.
Особенно когда при всём священном ужасе, обуревающем переводчика, на выходе у него получается ужас-ужас.
Источник: Частный Корреспондент
