Новости
23.06.2010
В поисках утраченной надежды
Питер Брук — о Чехове, Гурджиеве и крушении мира
В Риме, на вилле Медичи, вручена Премия Гоголя в Италии, учрежденная фондом «Президентский центр Б. Н. Ельцина» в 2009 году. Ее лауреаты — блистательные участники диалога культур России и Европы. В 2010-м награждены: Питер Брук, Тонино Гуэрра, Петер Урбан (Германия) — за перевод академического собрания сочинений А. П. Чехова на немецкий язык, Евгений Солонович — за переводы итальянской поэзии на русский; Антонелла д’Амелия и Даниела Рицци (Италия) — координаторы проекта «Русские в Италии», самой полной базы данных о русской эмиграции XIX–ХХ вв.
Знаменитый английский режиссер Питер Брук дал эксклюзивное интервью «Новой газете».
— Господин Брук, ваш театр ведет многолетний диалог с Чеховым.Что он значит для вас?
— Итак, Чехов. Театр для меня — цепочка, которая берет свое начало в эпоху, предшествующую греческой трагедии, и тянется до сегодняшнего дня. И если Шекспир раскрывал то, что человека как такового превосходит, то на противоположном полюсе — другой драматург, создавший невероятно точный, меткий театр, соразмерный человеку и жизни. При этом у Чехова я нахожу то же богатство, что и у Шекспира, разница лишь в форме.
И тут есть одна загадка. Именно из России пришла великая и разрушительная идея формы. Сама по себе парадоксальная, ибо русские же доказали, что форма не важна, она лишь помогает глубинному найти выражение.
Форма должна все время видоизменяться. И ошибаются те, кто говорит, что абстрактное искусство — это формализм, а реалистическое — нет. Реализм Станиславского — тоже формализм, рожденный своим временем.
Когда я ставил «Вишневый сад», то думал, как подробно, обстоятельно Чехов расписал для Станиславского сценические ремарки… Но если сегодня какой-нибудь идиот, собравшись ставить Чехова, говорит: «Ах, не зря же автор дал сценические ремарки, им надо следовать», — он ничего не понимает ни в жизни, ни в театре. Театр — это жизнь, а жизнь постоянно меняет форму.
Когда мы репетировали «Вишневый сад», я не собирался создавать нечто революционное или иконоборческое. Главным был поиск правды этой пьесы.
Но я экспериментировал. Вначале придумал театр наоборот — где актеры находились бы на разных уровнях зрительного зала, кто-нибудь прохаживался бы по балкону. Получалось очень театрально — но от этого сразу погибали и интимность пьесы, и глубинный реализм Чехова. Постепенно нам удалось создать спектакль с минимальными декорациями и бутафорией. Вместе с актерами мы сочинили свой вариант пьесы и, сыграв спектакль по-английски в Нью-Йорке, показали эту версию в Москве.
Нашли определенный темпоритм и решили играть без антракта. Так же, как и Мейерхольд, но на свой лад мы поняли, что «Вишневый сад» — единая музыкальная тема, идущая от начала до конца пьесы, и прерывать или разбивать ее на части нельзя. Поэтому я поставил эту пьесу как бы сплошным потоком, где одна сцена влечет за собой другую. Получилось единое целое, и явной стала человечность Чехова. Но сегодня эта форма уже отыграна, сегодня эту пьесу надо ставить по-другому.
— Расскажите, пожалуйста, о спектакле «Твоя рука в моей руке», диалоге Мишеля Пикколи и Наташи Пари.
— Мне прислали пьесу, которую пару раз сыграли в Америке. Американский автор сделала своеобразный монтаж из переписки Чехова с Ольгой Книппер. В этом тексте скрыто что-то очень существенное, ведь в пьесах Чехова он все-таки говорит устами своих персонажей… Когда же читаем письма, потрясает именно голос самого Чехова. В его письмах — тоже огромное богатство.
Я терпеть не могу наивную форму политического театра — театр существует не для того, чтобы поучать публику, а чтобы затронуть то, что за пределами слова. Наташа Пари и Мишель Пикколи на сцене сами глубоко взволнованы движениями души Чехова и Ольги — и в этом драматическая суть спектакля.
Мы играем для публики, которая, как правило, очень мало или почти ничего не знает о Чехове, тем более о Книппер. Но для зрителя, самого разного, Чехов и Книппер становятся реальными людьми. Это не просто чтение писем. Это, если угодно, новая, доселе неизвестная чеховская пьеса.
— Помимо писателей и театральных реформаторов — кто-то еще из русских оказал влияние на вас?
— Георгий Гурджиев. Я не был с ним знаком лично, но встречался с близкими ему людьми через год после его смерти, в 1950-м. На меня произвели большое впечатление их рассказы. Этот человек привнес в XX век сокровенное знание о человечестве и человеке на этой земле. Гурджиев испытывал жажду, необходимость знать, сам себя заводил все дальше и дальше. Потом начал делиться с учениками. Он, как Эйнштейн, Фрейд, и в своей области Маркс, обладал обширнейшими знаниями. В чем-то даже обошел и Фрейда, и Эйнштейна, потому что обладал знаниями гораздо более универсальными.
Эйнштейн был человеком глубоко религиозным и никогда не отрицал этого. Научные открытия того времени привели его к той же грани, что и Гурджиева: он столкнулся с неизвестным в природе человека. Учение Гурджиева — не метод, не система, не теория, а приглашение к исследованию самого себя. Всем, кто с ним работал, он дал один основополагающий совет: никогда не верьте тому, что я говорю или пишу, воспринимайте это как приглашение к самостоятельной работе мысли. Я высказываю предложение: попробуйте сами его проверить. Этот принцип чрезвычайно важен и в театре.
— Чем вы заняты в этом сезоне?
— Сейчас мой театр Bouffes du Nord гастролирует со спектаклем «Одиннадцать и Двенадцать». Он — о религиозном споре, о том, что у человечества — одна, единая религия, хоть и выражается она в различных формах. Нельзя убивать ближнего во имя формы. Одни повторяют молитву 11 раз, другие — 12, и люди в нашей пьесе убивают друг друга во имя именно этого различия форм. Эта пьеса о необходимости уважения и к христианству, и к исламу.
Мы ставили «Великого инквизитора» по Достоевскому, чтобы показать: как в исламе есть люди, изменяющие своей религии во имя терроризма, так и в христианстве, как показывает Достоевский, инквизиция породила механизм насилия «во имя христианства». Сегодня мы видим: тот же механизм работает «во имя других религий». Мне очень важно, что этот спектакль гастролирует сегодня во всем мире.
Кроме того, мы готовимся выпустить «Волшебную флейту» Моцарта в собственной версии, очень простой и камерной.
— Вы готовы снова приехать в Россию на гастроли?
— Конечно. Мы могли бы показать одну из недавних премьер — спектакль по сонетам Шекспира. Играют Наташа Пари и выдающийся английский актер Александр Пантингтон.
— Труппа театра Bouffes du Nord интернациональна. Вы много лет изучали диалог цивилизаций, художественные традиции Востока. Каков сегодня диалог Запада и Востока?
— Говоря о культуре, мы ведь тоже говорим о форме. Важна не форма — хотя и она необходима, — а то, что происходит сегодня. Мир рушится резко и повсюду, растет несправедливость — и растет повсюду. Наивно было бы считать, что при помощи театра мы можем что-то изменить. Не можем. Но не надо опускать руки.
Мы обязаны говорить о необходимости понимать друг друга без насилия, даже если не можем насилие предотвратить. Лучше сохранять надежду, даже если это наивно.
Поэтому надо беспрестанно бороться, открывать новые формы и не давать им замкнуться в себе. Великое взаимоотношение форм — это когда африканец, русский, японец, англичанин и француз находят точки соприкосновения. Вся наша работа направлена на поиск этого мгновения взаимоуважения, потому что уважения становится все меньше и меньше, на поиск надежды, потому что надежды тоже все меньше и меньше. Необходимо искать нечто, отличное от нашей повседневности. Только и всего.
Знаменитый английский режиссер Питер Брук дал эксклюзивное интервью «Новой газете».
— Господин Брук, ваш театр ведет многолетний диалог с Чеховым.Что он значит для вас?
— Итак, Чехов. Театр для меня — цепочка, которая берет свое начало в эпоху, предшествующую греческой трагедии, и тянется до сегодняшнего дня. И если Шекспир раскрывал то, что человека как такового превосходит, то на противоположном полюсе — другой драматург, создавший невероятно точный, меткий театр, соразмерный человеку и жизни. При этом у Чехова я нахожу то же богатство, что и у Шекспира, разница лишь в форме.
И тут есть одна загадка. Именно из России пришла великая и разрушительная идея формы. Сама по себе парадоксальная, ибо русские же доказали, что форма не важна, она лишь помогает глубинному найти выражение.
Форма должна все время видоизменяться. И ошибаются те, кто говорит, что абстрактное искусство — это формализм, а реалистическое — нет. Реализм Станиславского — тоже формализм, рожденный своим временем.
Когда я ставил «Вишневый сад», то думал, как подробно, обстоятельно Чехов расписал для Станиславского сценические ремарки… Но если сегодня какой-нибудь идиот, собравшись ставить Чехова, говорит: «Ах, не зря же автор дал сценические ремарки, им надо следовать», — он ничего не понимает ни в жизни, ни в театре. Театр — это жизнь, а жизнь постоянно меняет форму.
Когда мы репетировали «Вишневый сад», я не собирался создавать нечто революционное или иконоборческое. Главным был поиск правды этой пьесы.
Но я экспериментировал. Вначале придумал театр наоборот — где актеры находились бы на разных уровнях зрительного зала, кто-нибудь прохаживался бы по балкону. Получалось очень театрально — но от этого сразу погибали и интимность пьесы, и глубинный реализм Чехова. Постепенно нам удалось создать спектакль с минимальными декорациями и бутафорией. Вместе с актерами мы сочинили свой вариант пьесы и, сыграв спектакль по-английски в Нью-Йорке, показали эту версию в Москве.
Нашли определенный темпоритм и решили играть без антракта. Так же, как и Мейерхольд, но на свой лад мы поняли, что «Вишневый сад» — единая музыкальная тема, идущая от начала до конца пьесы, и прерывать или разбивать ее на части нельзя. Поэтому я поставил эту пьесу как бы сплошным потоком, где одна сцена влечет за собой другую. Получилось единое целое, и явной стала человечность Чехова. Но сегодня эта форма уже отыграна, сегодня эту пьесу надо ставить по-другому.
— Расскажите, пожалуйста, о спектакле «Твоя рука в моей руке», диалоге Мишеля Пикколи и Наташи Пари.
— Мне прислали пьесу, которую пару раз сыграли в Америке. Американский автор сделала своеобразный монтаж из переписки Чехова с Ольгой Книппер. В этом тексте скрыто что-то очень существенное, ведь в пьесах Чехова он все-таки говорит устами своих персонажей… Когда же читаем письма, потрясает именно голос самого Чехова. В его письмах — тоже огромное богатство.
Я терпеть не могу наивную форму политического театра — театр существует не для того, чтобы поучать публику, а чтобы затронуть то, что за пределами слова. Наташа Пари и Мишель Пикколи на сцене сами глубоко взволнованы движениями души Чехова и Ольги — и в этом драматическая суть спектакля.
Мы играем для публики, которая, как правило, очень мало или почти ничего не знает о Чехове, тем более о Книппер. Но для зрителя, самого разного, Чехов и Книппер становятся реальными людьми. Это не просто чтение писем. Это, если угодно, новая, доселе неизвестная чеховская пьеса.
— Помимо писателей и театральных реформаторов — кто-то еще из русских оказал влияние на вас?
— Георгий Гурджиев. Я не был с ним знаком лично, но встречался с близкими ему людьми через год после его смерти, в 1950-м. На меня произвели большое впечатление их рассказы. Этот человек привнес в XX век сокровенное знание о человечестве и человеке на этой земле. Гурджиев испытывал жажду, необходимость знать, сам себя заводил все дальше и дальше. Потом начал делиться с учениками. Он, как Эйнштейн, Фрейд, и в своей области Маркс, обладал обширнейшими знаниями. В чем-то даже обошел и Фрейда, и Эйнштейна, потому что обладал знаниями гораздо более универсальными.
Эйнштейн был человеком глубоко религиозным и никогда не отрицал этого. Научные открытия того времени привели его к той же грани, что и Гурджиева: он столкнулся с неизвестным в природе человека. Учение Гурджиева — не метод, не система, не теория, а приглашение к исследованию самого себя. Всем, кто с ним работал, он дал один основополагающий совет: никогда не верьте тому, что я говорю или пишу, воспринимайте это как приглашение к самостоятельной работе мысли. Я высказываю предложение: попробуйте сами его проверить. Этот принцип чрезвычайно важен и в театре.
— Чем вы заняты в этом сезоне?
— Сейчас мой театр Bouffes du Nord гастролирует со спектаклем «Одиннадцать и Двенадцать». Он — о религиозном споре, о том, что у человечества — одна, единая религия, хоть и выражается она в различных формах. Нельзя убивать ближнего во имя формы. Одни повторяют молитву 11 раз, другие — 12, и люди в нашей пьесе убивают друг друга во имя именно этого различия форм. Эта пьеса о необходимости уважения и к христианству, и к исламу.
Мы ставили «Великого инквизитора» по Достоевскому, чтобы показать: как в исламе есть люди, изменяющие своей религии во имя терроризма, так и в христианстве, как показывает Достоевский, инквизиция породила механизм насилия «во имя христианства». Сегодня мы видим: тот же механизм работает «во имя других религий». Мне очень важно, что этот спектакль гастролирует сегодня во всем мире.
Кроме того, мы готовимся выпустить «Волшебную флейту» Моцарта в собственной версии, очень простой и камерной.
— Вы готовы снова приехать в Россию на гастроли?
— Конечно. Мы могли бы показать одну из недавних премьер — спектакль по сонетам Шекспира. Играют Наташа Пари и выдающийся английский актер Александр Пантингтон.
— Труппа театра Bouffes du Nord интернациональна. Вы много лет изучали диалог цивилизаций, художественные традиции Востока. Каков сегодня диалог Запада и Востока?
— Говоря о культуре, мы ведь тоже говорим о форме. Важна не форма — хотя и она необходима, — а то, что происходит сегодня. Мир рушится резко и повсюду, растет несправедливость — и растет повсюду. Наивно было бы считать, что при помощи театра мы можем что-то изменить. Не можем. Но не надо опускать руки.
Мы обязаны говорить о необходимости понимать друг друга без насилия, даже если не можем насилие предотвратить. Лучше сохранять надежду, даже если это наивно.
Поэтому надо беспрестанно бороться, открывать новые формы и не давать им замкнуться в себе. Великое взаимоотношение форм — это когда африканец, русский, японец, англичанин и француз находят точки соприкосновения. Вся наша работа направлена на поиск этого мгновения взаимоуважения, потому что уважения становится все меньше и меньше, на поиск надежды, потому что надежды тоже все меньше и меньше. Необходимо искать нечто, отличное от нашей повседневности. Только и всего.
Беседовала
Наталья Солодилина
Перевод
Марии Зониной
Наталья Солодилина
Перевод
Марии Зониной
Источник: Новая газета