Фестиваль «Черешневый лес» представляет в московском театре Et Cetera премьеру спектакля «Буря». Последнюю пьесу Шекспира поставил всемирно известный грузинский режиссер, руководитель Тбилисского театра имени Шота Руставели Роберт Стуруа. Роман Должанский поговорил с ним о режиссуре, личности Шекспира и перспективах российско-грузинских отношений.

Роберт Стуруа Фото: Олег Хаимов / Коммерсантъ

— Очень часто, глядя на сцену, я понимаю: режиссер этого спектакля смотрел много спектаклей Роберта Стуруа. Философская карнавальность, которую вы привили театру, теперь гуляет по подмосткам. Вы сами замечаете свое влияние на современный театр?

— Раньше не замечал, мне другие говорили. А в последнее время стал замечать. Наверное, оттого, что старею. Особенно в Грузии заметно. Это, с одной стороны, меня радует, не буду лукавить. Но и неприятно, с другой стороны, потому что молодые должны быть более самостоятельны. Я, правда, сам смотрю слишком мало спектаклей, чтобы делать выводы. Не знаю... Я же тоже испытывал какие-то влияния.

— Например?

— Бено Бессон (знаменитый немецкий режиссер.— «Власть») очень на меня повлиял. В 1970-х годах, когда он еще был в форме. Вообще в режиссуре нужно осторожно говорить о влияниях. Ты можешь взять какую-то мизансцену, даже общее решение, но суть при этом исчезает, ее не передать. Я сам, когда, скажем так, краду, чувствую, что получается поверхностно. Глубинно не получается.

— А у кого крали? Мне кажется, уже можно признаться.

— Прежде всего у своего педагога Михаила Туманишвили. Когда я пришел к нему в театр, он мне с дипломной работой не помогал принципиально. Сказал: делай сам. А вот когда я ставил следующий спектакль, он придумал мне пролог, и так родилось общее решение. Потом мне попалась книжка Бахтина о Рабле, и она что-то со мной сотворила необычное. И вот еще Бессон, четыре его спектакля в Дойчес-театре в Берлине. Только тогда я начал понимать, чего хочу. Мне было лет тридцать, я не был таким уж молодым. Хотя, я думаю, режиссура — профессия для людей с жизненным опытом. Поэтом можно быть и в 17 лет, а театральным режиссером — вряд ли.

 — А сегодня вы себя с кем соотносите? Работы кого из коллег для вас важны?

Самой знаменитой чертой всех спектаклей Роберта Стуруа стала их философская карнавальность («Невзгоды Дориспана») Фото: Владислав Содель / Коммерсантъ

— Мало смотрю, к сожалению. Поэтому очень внимательно читаю рецензии, из них черпаю информацию.

— Как рецензент со стажем, должен вас предупредить, что в рецензиях много неправды и ерунды.

— Ничего страшного. Практика советской критики научила нас читать между строк. Фильмы мне тоже не удается смотреть, тогда не высплюсь, а по утрам репетиции. Так что читаю аннотации и смотрю трейлеры в интернете. Мне хватает.

Стиль — это как вирус, он заражает всю среду, в которую попадает. И его сразу ощущаешь. У меня был знакомый актер, который, читая газету, иногда начинал чихать. «Что с тобой?» — «Я прочитал, что где-то грипп начался, и мне кажется, что я уже заболел». Так и стиль в искусстве, есть в этом что-то магическое.

— Кстати, о стиле. Сейчас в Европе мода на non-acting theatre, открытая актерская игра, лицедейство кажутся многим старомодными. Ваш же театр предполагает очень, я бы сказал, сочную игру. Как вы себя ощущаете в этой моде?

— Я недавно почувствовал, что уже очень долго живу. За свою жизнь я перевидал столько изменений в театре, что у меня выработалось спокойное отношение к переменам. Когда я начинал работать, я вообще не любил театр, он мне казался фальшивым. Я успел застать конец эпохи романтического театра и одновременно конец эпохи сталинского соцреализма. Мои первые спектакли были сделаны в пику театру на котурнах. Сегодня молодые режиссеры тоже протестуют против устаревших правил. К модам и веяниям отношусь спокойно.

— Но в своем театре имени Руставели неигрового театра не допустите.

Самой знаменитой чертой всех спектаклей Роберта Стуруа стала их философская карнавальность («Мазепа») Фото: Юрий Мартьянов / Коммерсантъ

— Отчего же. У нас в театре режиссер из Англии недавно поставила такой спектакль. В нем актеры прямо на сцене слушают рассказы очевидцев грузинско-русской войны позапрошлого года. Слушают в наушниках, то есть зритель рассказы не слышит. Актеры повторяют за голосами, одновременно пытаясь воплотить образы этих людей. Но это было хорошо один-два раза. А потом актеры выучили тексты, документальность ушла, и теперь они играют как обычно.

Попробовать такое, конечно, можно. Даже интересно. Но для меня это все-таки не театр.

— А то, что показывают в большинстве театров сегодня, всю эту якобы кассовую ерунду, разве это театр?

— Конечно, нет.

— Где же тогда театр?

— Вы знаете, я вообще-то хотел стать кинорежиссером. Но родители не пустили в Москву. Они хотели, чтобы я поступил как Абуладзе и Чхеидзе, те три года учились на театральном у Товстоногова, а когда он уехал из Тбилиси, поехали учиться во ВГИК. Родители мне сказали: иди в институт здесь, а потом поедешь в Москву. В общем, я поступил не туда, куда хотел, и так и застрял на всю жизнь в этом театре. Тогда еще Михаил Ромм написал знаменитую статью о том, что театр умер, началась дискуссия в «Литературной газете»...

Я все это говорю к тому, что сколько я живу, столько театр находится в кризисе. Видимо, это нормальное состояние для театра. Что же касается коммерческих спектаклей, они у нас еще не того уровня, чтобы их было интересно смотреть.

Я, кстати, люблю смотреть развлекательные спектакли, они приносят радость. В прошлом году был в Нью-Йорке, посмотрел много мюзиклов. Правда, после первого акта всегда уходил, потому что мне все понятно. Но мастерство тем не менее привлекает.

— Раз вы мало ходите в театр в Москве, вы, видимо, судите о состоянии театра по актерам, с которыми работаете. Что с ними происходит?

Самой знаменитой чертой всех спектаклей Роберта Стуруа стала их философская карнавальность («Шейлок») Фото: Виктор Баженов / Коммерсантъ

— Происходит что-то не с актерами, а с режиссерами. Для русского театра общественная позиция — это ужасная формулировка, но тем не менее во все времена имела важное значение. Теперь это начисто ушло. Американцы всегда ставили развлекательные спектакли, однако как только американская модель механически переносится сюда, становится страшновато. Мы вообще все сейчас делаем вид, что заняты чем-то другим: одни зарабатывают, другие стали эстетами. Но эстетами нельзя стать по желанию, нужен особый дар. Как у Параджанова, который говорил: если красиво, значит, уже есть идея.

— Вы ставите «Бурю», последнюю пьесу Шекспира, которую принято называть его завещанием. Какова ваша позиция в шекспировском вопросе? Вы стратфордианец или нет?

— Скорее стратфордианец. У меня есть очень веский аргумент, который никто не принимает во внимание. Представьте себе, что вы работаете в театре и какой-то бездарный артист регулярно приносит вам пьесы-шедевры. Если их пишет за него кто-то другой, это невозможно скрыть. Вы же знаете, в театре всем все и про всех известно, иногда даже наперед: у кого-то еще только намечается роман, а молва их уже поженила.

— А почему же этот Шекспир после «Бури» целых четыре года, до смерти, не написал ни одной строчки?

— Иногда, просыпаясь ночью, я думаю: чему я отдал свою жизнь? Нет сапожника, который не проклинал бы свою профессию. Нет ученого, который не задавался бы вопросом, зачем он бьется всю жизнь над какой-то проблемой. Все мы очень многое упускаем, занимаясь только своей профессией. Даже когда я отдыхаю, мои мысли остаются с моим театром — не потому, что я его руководитель. Просто люди так устроены.

Наверное, Шекспир испытал какое-то сходное чувство. Он был небедным человеком, мог и не работать. У него, по-моему, была весьма развита ирония. Он всегда слегка над нами посмеивается.

В своей постановке шекспировской «Бури» Стуруа попытался придумать мир, в который бы попал Гамлет, если бы выжил Фото: Олег Хаимов / Коммерсантъ

— В «Буре» это очень ощущается.

— В «Буре» Шекспир крайне скептически относится к этому миру. Когда Просперо (волшебник, главный герой пьесы, его играет Александр Калягин. — «Власть») говорит, что сожжет все свои книги, в этом есть и ирония, и грусть. Впрочем, я не об этом ставлю спектакль. Моя адаптация будет длиться час сорок. Мне кажется, что у нас получится спектакль о том, что случилось бы с Гамлетом, если бы он выжил. Если бы он начал мстить в старости и пришел бы к выводу, что месть — это глупость.

— Я все подбираюсь к вопросу о политике. С одной стороны, понятно, что вас замучили вопросами такого рода. С другой стороны, странно не спросить вовсе. И тема мести в этом смысле очень подходит. Как по-вашему, вот эта тотальная и трагическая шизофрения в отношениях между Грузией и Россией скоро закончится? Или не скоро?

— Невозможно ответить. По-моему, есть два места в мире, про которые нельзя делать предсказания, это театр и Грузия. Два места, не поддающиеся никакому логическому обоснованию. Поэтому я не могу сказать, что нас ожидает. Есть вещи, которые я просто в силу своего характера не могу выносить на публику.

Сейчас я хочу поставить в Тбилиси Аристофана. При мне в театре шесть раз менялись поколения. Нужно привести еще одно поколение. Наверное, последнее в моей жизни: не хочу, чтобы после меня оставались развалины.

— Я недавно встретился на фестивале в Эдинбурге с грузинскими знакомыми. Естественно, речь зашла о политических событиях, о войне. И моя знакомая очень резко сказала: обсудим это когда-нибудь потом, ну или никогда. Вот тогда-то я и понял, что произошло нечто непоправимое, раз мы говорим друг другу слово «никогда».

— Мне недавно попалась книжка Шатобриана. Когда Наполеон стал императором, Шатобриан уехал из Франции и поселился около деревушки Ватерлоо. И надо же было такому случиться, что именно там произошла битва Наполеона со всей Европой. Шатобриан жил на холме, и вот он смотрит на битву и пишет: как человек мира и человек справедливый, я мечтаю, чтобы французы проиграли, но, как француз, я болею за французов. И это самое омерзительное состояние души, какое только может быть. Ваша знакомая, возможно, находится в таком же состоянии.

— Вы тоже это чувствуете?

— Чувствую, да.