Новости
01.12.2010
Лишь Гамлет способен общаться с незримым
В театре-студии «Пушкинская школа» продолжаются премьерные показы спектакля по самой известной трагедии Вильяма Шекспира.
Во времена, когда мы жили каждый свою «не-жизнь», любая сколь-нибудь удачная интерпретация «Гамлета» воспринималась как реальность, и даже более чем реальность. Дышали воздухом Шекспира, чтобы не задохнуться в испарениях Корнейчуков и Софроновых. Выключали радиотрескотню и прислушивались к знаменитому вопросу: «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье?»
Полвека назад Владимир Рецептер написал: «И кончился Шекспир, который — классика, и начался Шекспир, который — жизнь». Сегодня, по-моему, «Гамлетом» он эту мысль продолжает в обратном направлении. Жизнь началась. Какая-никакая, но все-таки жизнь, что бы там ни утверждали современники. Исчезла необходимость ее чем-то заменять. И начинается Шекспир, который — классика. В этой ситуации классика не противостоит жизни — она и есть жизнь. Просто надо ее именно так и прочитать.
В Пушкинском театральном центре в Санкт-Петербурге Владимир Рецептер возвращается к «Гамлету», которого когда-то играл монологически, как к хоровой постановке. Он бережно воссоздает шекспировский текст почти без купюр (монологи Гамлета сохранены полностью), работает скупыми мизансценами, «монохромно». Зрителю, воспитанному на лазерных шоу, возможно, покажется — монотонно. Однако глаз, соприродный Веласкесу и Эль Греко, различит в доминирующем черном зловещий отблеск кожи и благородство бархата, а в белом — целлулоидный глянец и предательскую желтизну…
В эпоху экранизаций Шекспира Базом Лурманом и Мелом Гибсоном, после наших доморощенных мюзиклов и даже в контексте любимовских и штайновских «своеволий» подобная версия поначалу выглядит самоубийственной. Кого сейчас удержишь, не развлекая? Кому нужна эта «дурацкая классика» — торжественная, со слезами, если «зрители-шакалы» уже десятилетиями приучены к «растерзанью музы»? Но оно все-таки случилось — в наши веселые расплюевские дни! — то самое, подлинное «празднество Расина», по которому тосковал Мандельштам. Оказалось, что именно классика-то и нужна. Не та классика, которая… а та, какой мы пока не знаем, — настоящая, без дураков, без подыгрывания зрителю и фиги в кармане, вне дешевых политических аллюзий. Вечная…
Пастернак как-то обмолвился: «И весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет». Театр с доверием отнесся к подсказке переводчика. В самом деле, по Рецептеру, лишь Гамлет способен общаться с незримым. Никому в его окружении этого не дано. Горацио, правда, видит, но боится поверить. Гертруда и Клавдий по природе приговорены принимать все не материальное за бред сумасшедшего. Полоний склонен с услужливой готовностью, вослед за сильными мира сего, признавать за потусторонним любую бессмысленную форму. Офелия, не доверяя собственному чутью, просит помощи вовне. Так или иначе, но только Гамлет — и это акцентировано Рецептером — обладает даром видеть «очами души своей».
Много позже в другой стране, сопернице шекспировской Англии, другой Гамлет, одинокий летчик Экзюпери, придет к такому же заключению: «Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце». Как важна, как судьбоносна в наше время идея, в данном спектакле выведенная на первый план, — взращивать в себе собственный инстинкт истины и добра. Невзирая на соблазны века, не уступая легким решениям.
Денис Волков — Гамлет — совсем ребенок, чистый, нежный, постоянно прислушивающийся к себе, одержимый внутренним слухом. Инстинкт добра спасает его в критический момент от убийства Клавдия как от ложного способа восстановления справедливости. Установку на внутренние метания меж светом и тьмой (Богом и Дьяволом, христианским милосердием и языческой местью — не имеет значения) дает актеру, несомненно, режиссер — и дает по праву: я помню, как он сам мучительно вслушивался во внутренний гул своей роли. Волков, мне кажется, — подходящий инструмент для точной нюансировки авторской моральной мелодики.
Клавдий в исполнении Григория Печкысева ярок и сочен, но, быть может, несколько однообразен в своем злодействе. Свойства жестокости Гамлета по отношению к матери задают много вопросов. Чего тут больше — ревности к Клавдию или любви к отцу? Подозрений в убийстве или обвинений в прелюбодеянии? Это — пространство для дальнейшей работы.
По-новому высвечиваются у Рецептера фигуры Розенкранца и Гильденстерна (Никандр Кирьянов и Максим Хоменко), добрых в общем-то малых. Но режиссер неслучайно купирует последний монолог Фортинбраса — по замыслу постановщика, Гамлету нет нужды узнавать, что «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»: принцу доподлинно известно, что их смерть наступила гораздо раньше. В конкретный момент разговора бывших друзей мы понимаем, что присутствуем при самой их духовной гибели. Даже если мы знакомы с Томом Стоппардом в переводе Бродского… Гибели от недоверия к собственному мнению, от почтения к авторитетам, от полного отсутствия внутренней жизни, наконец.
Что может быть актуальнее такого Шекспира сегодня? А ведь именно это и есть – к л а с с и к а. Конечно, играть такую классику трудно. А нынче еще и небезопасно. Многажды замечено, что глубокое проникновение в суть искусства (поэзии) кое-что меняет в душевной структуре человека. И речь не о зрителях — для них подобное проникновение только спасительно. Но я вот думаю: а как жить в нашем мире актерам, воспитанным на этих образцах?
Полвека назад Владимир Рецептер написал: «И кончился Шекспир, который — классика, и начался Шекспир, который — жизнь». Сегодня, по-моему, «Гамлетом» он эту мысль продолжает в обратном направлении. Жизнь началась. Какая-никакая, но все-таки жизнь, что бы там ни утверждали современники. Исчезла необходимость ее чем-то заменять. И начинается Шекспир, который — классика. В этой ситуации классика не противостоит жизни — она и есть жизнь. Просто надо ее именно так и прочитать.
В Пушкинском театральном центре в Санкт-Петербурге Владимир Рецептер возвращается к «Гамлету», которого когда-то играл монологически, как к хоровой постановке. Он бережно воссоздает шекспировский текст почти без купюр (монологи Гамлета сохранены полностью), работает скупыми мизансценами, «монохромно». Зрителю, воспитанному на лазерных шоу, возможно, покажется — монотонно. Однако глаз, соприродный Веласкесу и Эль Греко, различит в доминирующем черном зловещий отблеск кожи и благородство бархата, а в белом — целлулоидный глянец и предательскую желтизну…
В эпоху экранизаций Шекспира Базом Лурманом и Мелом Гибсоном, после наших доморощенных мюзиклов и даже в контексте любимовских и штайновских «своеволий» подобная версия поначалу выглядит самоубийственной. Кого сейчас удержишь, не развлекая? Кому нужна эта «дурацкая классика» — торжественная, со слезами, если «зрители-шакалы» уже десятилетиями приучены к «растерзанью музы»? Но оно все-таки случилось — в наши веселые расплюевские дни! — то самое, подлинное «празднество Расина», по которому тосковал Мандельштам. Оказалось, что именно классика-то и нужна. Не та классика, которая… а та, какой мы пока не знаем, — настоящая, без дураков, без подыгрывания зрителю и фиги в кармане, вне дешевых политических аллюзий. Вечная…
Пастернак как-то обмолвился: «И весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет». Театр с доверием отнесся к подсказке переводчика. В самом деле, по Рецептеру, лишь Гамлет способен общаться с незримым. Никому в его окружении этого не дано. Горацио, правда, видит, но боится поверить. Гертруда и Клавдий по природе приговорены принимать все не материальное за бред сумасшедшего. Полоний склонен с услужливой готовностью, вослед за сильными мира сего, признавать за потусторонним любую бессмысленную форму. Офелия, не доверяя собственному чутью, просит помощи вовне. Так или иначе, но только Гамлет — и это акцентировано Рецептером — обладает даром видеть «очами души своей».
Много позже в другой стране, сопернице шекспировской Англии, другой Гамлет, одинокий летчик Экзюпери, придет к такому же заключению: «Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце». Как важна, как судьбоносна в наше время идея, в данном спектакле выведенная на первый план, — взращивать в себе собственный инстинкт истины и добра. Невзирая на соблазны века, не уступая легким решениям.
Денис Волков — Гамлет — совсем ребенок, чистый, нежный, постоянно прислушивающийся к себе, одержимый внутренним слухом. Инстинкт добра спасает его в критический момент от убийства Клавдия как от ложного способа восстановления справедливости. Установку на внутренние метания меж светом и тьмой (Богом и Дьяволом, христианским милосердием и языческой местью — не имеет значения) дает актеру, несомненно, режиссер — и дает по праву: я помню, как он сам мучительно вслушивался во внутренний гул своей роли. Волков, мне кажется, — подходящий инструмент для точной нюансировки авторской моральной мелодики.
Клавдий в исполнении Григория Печкысева ярок и сочен, но, быть может, несколько однообразен в своем злодействе. Свойства жестокости Гамлета по отношению к матери задают много вопросов. Чего тут больше — ревности к Клавдию или любви к отцу? Подозрений в убийстве или обвинений в прелюбодеянии? Это — пространство для дальнейшей работы.
По-новому высвечиваются у Рецептера фигуры Розенкранца и Гильденстерна (Никандр Кирьянов и Максим Хоменко), добрых в общем-то малых. Но режиссер неслучайно купирует последний монолог Фортинбраса — по замыслу постановщика, Гамлету нет нужды узнавать, что «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»: принцу доподлинно известно, что их смерть наступила гораздо раньше. В конкретный момент разговора бывших друзей мы понимаем, что присутствуем при самой их духовной гибели. Даже если мы знакомы с Томом Стоппардом в переводе Бродского… Гибели от недоверия к собственному мнению, от почтения к авторитетам, от полного отсутствия внутренней жизни, наконец.
Что может быть актуальнее такого Шекспира сегодня? А ведь именно это и есть – к л а с с и к а. Конечно, играть такую классику трудно. А нынче еще и небезопасно. Многажды замечено, что глубокое проникновение в суть искусства (поэзии) кое-что меняет в душевной структуре человека. И речь не о зрителях — для них подобное проникновение только спасительно. Но я вот думаю: а как жить в нашем мире актерам, воспитанным на этих образцах?
