I

 

Пусть только наилучшее растёт!

И не погибнет роза красоты,

когда цветы умрут, но в свой черёд

их обессмертят юные цветы.

А ты, влюблённый в собственную стать,

горишь самоубийственным огнём,

в пиру предпочитаешь голодать,

чтоб жертвой стать себе и палачом.

В тебе — весь мир, ты — юности венец,

весны герольд, но свой богатый клад

в себе ты прячешь, милый мой скупец,

и в то же время тратишь невпопад.

Не ешь того, что всем принадлежит,

не то тебя убьёт твой аппетит.

 

II

 

Когда твой облик зимы окружат,

изрезав поле красоты твоей,

и дней твоих весенних маскарад

окажется тряпьём в глазах людей, —

как слухи о своей пустой казне

ты пресечёшь? Бравадою о том,

что красота покоится на дне

твоих очей, изъеденных стыдом?

Будь у тебя наследник, ты бы мог

гордиться, что отца заменит сын,

что он твои счета закроет в срок

и не предаст вовек твоих седин.

Тебя, когда ты станешь стариком,

согреет кровь в наследнике твоём.

 

III

 

Не в зеркале, а в жизни двойника

под стать себе создай, иначе ты

ограбишь этот мир исподтишка,

убьёшь святые женские мечты.

Но где та плоть, которой суждено

не под твоим пластаться лемехом?

Где тот глупец, кто дивное зерно

хоронит в себялюбии своём?

Как в зеркале, в тебе находит мать

своей весны апрельский первоцвет.

И ты, старея, мог бы увидать

в таком окне свой золотой рассвет.

Намереваясь сгинуть без следа,

ты образ свой погубишь навсегда.

 

IV

 

Напрасно, расточитель молодой,

ты не жалеешь своего добра.

природа нас не дарит красотой, —

даёт взаймы, со щедрыми щедра.

Ты, милый скопидом, прибрал к рукам

то, что обязан был вручить другим.

Ты, бедный ростовщик, не сможешь сам

всю прибыль получить по закладным.

Тот самого себя и проведёт,

кто самому себе даёт кредит.

Тебе Природа свой предъявит счёт

и неустойку выплатить велит.

Кто красоту не пустит в оборот,

тот смерть в душеприказчики возьмёт.

 

V

 

С каким искусством Время создаёт

картины, услаждающие взор,

и, словно деспотичный сумасброд,

выносит совершенству приговор.

Спокойный ход недремлющих часов

уводит лето в ледяной полон,

где стынет сок безлиственных стволов,

где пустота и снег, и вечный сон.

И если квинтэссенция цветов

в прозрачную тюрьму не заперта,

то, не оставив никаких следов,

из памяти исчезнет красота.

Зима не в силах навредить цветам,

когда жива их сущность — фимиам.

 

VI

 

Пока не извела твой летний сок

зима своей безжалостной рукой,

сосуд любви спеши наполнить впрок

бессмертною своею красотой.

Поскольку под процент из ссудных касс

кредиты брать не запретил закон,

и ты счастливей будешь в десять раз,

своим потомством удесятерён.

Оно и после воспроизведёт

тебя десятикратно и стократ.

Что может смерть, когда начнёт отсчёт

твоей посмертной жизни твой закат?

Своё наследство, как ты ни упрям,

ты не посмеешь подарить червям.

 

VII

 

Когда светила благосклонный взгляд

с востока озаряет небосвод,

с почтением во взорах стар и млад

приветствуют божественный восход.

Когда на склон заоблачных высот

взбирается, окрепнув, пилигрим,

не устаёт восторженный народ

следить за пешеходом золотым.

Когда ж, в трудах измучась неземных,

съезжает он в квадриге с вышины,

глаза его приверженцев былых

уже иной картиной пленены.

Дай сыну жизнь, иначе умертвит

ночная тьма твой солнечный зенит.

 

VIII

 

Ты — музыка, но у тебя разлад

с гармонией, — с самим собой война.

А ты болезни музыкальной рад;

страдая, наслаждаешься сполна.

Мелодии согласная семья

тебя бранит за то, что свой куплет

поёшь один, что ария твоя

расстраивает будущий дуэт.

Как сладко струнам звуки выпевать,

в аккорд счастливый их объединив,

как будто юный сын, отец и мать

поют любви и радости мотив.

Все струны, как одна, поют без слов:

«Кто одинок, тот к жизни не готов!».

 

IX

 

Глаза вдовы тебе как острый нож,

поэтому ты стал холостяком,

но если ты в бездетности умрёшь,

заплачет вся Вселенная о том, —

вдовой запричитает, если вдруг

ты не оставишь копии своей,

хотя дарован вылитый супруг

любой вдове в наружности детей.

Не оскудеет разорённый клад,

переходя в чужие кошельки,

а тот из нас, кто красотой богат,

её убьёт, пустив на пустяки.

Других ты не полюбишь никогда,

самим собой истерзан без стыда.

 

X

 

Не стыдно ли тебе за свой отказ

избыть любовью суету сует?

Хотя в тебя влюблялись много раз,

любви ответной не было и нет.

Себя ты лютой злобой истерзал

и с помощью губительных интриг

свой замок разрушаешь, как вандал,

который жить осёдло не привык.

Одумайся — угомонюсь и я!

Не смерти, а любви врата открой,

и внешности под стать душа твоя

осветится добром и красотой.

Себя другого ею награди,

и ждёт тебя бессмертье впереди.

 

XI

 

Расцвет твой бурный в отпрысках твоих

пойдёт скорей, чем бурный твой распад,

и кровь, что будет в жилах молодых,

юнцы с лихвою старцу возвратят.

Но мудрость, красоту, избыток сил

теснят безумье, старость и разлад,

и если б нас твой опыт убедил,

весь мир исчез бы лет за шестьдесят.

Пусть нанесёт бесплодием урон

Природа грубым тварям и глупцам,

а ты щедрее прочих одарён

и щедрый дар прибавь к её дарам.

Ты как печать и вырезан Творцом

служить для отпечатков образцом.

 

XII

 

Когда пробьют часы и чёрной мглой

затмится яркий день; когда цветок

утратит лепестки и сединой

засеребрится тёмный завиток;

когда завянет лиственный покров,

спасавший стадо летнею порой,

и на телегах бороды снопов

жнецы обвяжут траурной каймой, —

я вспомню вдруг, что красота твоя

в числе таких же временных красот

отправится во тьму небытия,

а то, что народится, расцветёт.

Хотя срезает Время всех подряд,

его твои потомки укротят.

 

XIII

 

О, будь собою! Быть собой самим

тебе совсем недолго предстоит.

и если твой уход неотвратим,

в ком-либо сохрани свой внешний вид.

Ты — арендатор красоты своей,

но если бы продлил аренды срок,

то, воплотясь в черты своих детей,

себя б от верной смерти уберёг.

Какой хозяин свой надёжный кров

пожертвует в преддверии зимы

свирепости жестоких холодов

и вечной стуже ледяной тюрьмы?

Ты знал отца... И фразы этой суть

пусть сын узнает твой когда-нибудь.

 

XIV

 

Хоть в звёздах я знаток, но никогда

не изреку, взглянув на гороскоп,

кого удача ждёт, кого беда,

и что грядёт — чума или потоп.

Не предскажу по ливням и ветрам

счастливых или горестных минут

и не дерзну гадать по небесам,

кого на трон из принцев возведут.

Но вечность вижу я в твоих глазах:

в них Правды свет и светоч Красоты.

Им ни за что не обратиться в прах,

когда в себе ином родишься ты.

Не то, предвижу, в твой закатный час

и Правда с Красотой покинут нас.

 

XV

 

Когда я вижу, что в расцвете лет

в нас вызревает гибельный изъян

и длится под влиянием планет

на сцене мира этот балаган;

что мы произрастаем, словно сад,

под тем же небом, в стуже и тепле,

и вот наш юный пыл идёт на спад,

и, гордых, нас не помнят на земле, —

то, наблюдая жизни круговерть,

я на прекрасный облик твой смотрю,

где спорят Время и слепая Смерть —

кому из них затмить твою зарю.

Но, объявляя Времени войну,

сонет мой возвратит тебе весну.

 

XVI

 

Как ни жестоко Время, отчего

ты не воюешь с этим палачом?

Есть помощней защита от него,

чем я с моим беспомощным стихом.

Ты полон сил, проделав полпути,

и счёта нет невинным цветникам,

мечтающим твой облик во плоти

пересоздать назло карандашам.

Ты должен жить — но в образе живом!

Твоей души и внешности твоей

не оживить ни кистью, ни пером

в глазах и душах будущих людей.

Отдав себя, живи в себе самом,

своим одушевлённый мастерством.

 

XVII

 

Поверят ли потомки моему

сонету о достоинствах твоих,

хотя пришлось могилой стать ему

твоих не худших качеств остальных?

И если славословить буду я

приметы совершенства твоего,

то скажут, что не мог я без вранья,

обожествив земное существо.

И полустёртый томик оттолкнут,

как старика, что глуп, но говорлив;

пустым сочтут мой вдохновенный труд,

как древний, но смешной речитатив.

Но ты вдвойне достоин жить в веках:

в своих потомках и в моих стихах.

 

XVIII

 

На летний день не слишком ты похож:

в тебе и света больше, и добра.

От ветра дерева бросает в дрожь,

и скоротечна летняя пора.

То запылает жарко небосвод,

то потускнеет золотой зрачок,

а то на убыль красота пойдёт

естественным путём или не в срок.

А над тобой не вянет благодать

весны и полновластной красоты.

Тебе под сенью Смерти не блуждать —

в строфе бессмертной возродишься ты.

Она жива — и ты среди живых,

пока не гаснет свет в глазах людских.

 

XIX

 

У тигра, злое Время, рви клыки,

вели Земле пожрать своих детей,

у леопарда когти отсеки

и пепел Феникс по ветру развей.

Когда угодно, что на ум придёт,

то и твори с Землёю и людьми;

на одного лишь, Время-скороход,

своих преступных рук не подними:

не вздумай по возлюбленным чертам

водить своим чудовищным стилом;

пускай они грядущим племенам

послужат в совершенстве молодом.

Но, навредишь ему ты или нет,

его спасти сумеет мой сонет.

 

XX

 

И женская душа, и женский лик

тебе даны Природой, но не впрок:

ты женского лукавства не постиг,

бог и богиня страстных этих строк.

Нелживым выражением лица

ты озаряешь всех, как властелин,

чтобы похитить женские сердца

и восхитить внимание мужчин.

Ты женщиною значился сперва,

потом Природа, ощущая страсть,

тебе, чтоб захватить мои права,

прибавила существенную часть.

Для женщин создан ты, но тем сильней

люби меня, а жёнами владей.

 

XXI

 

Не шепчет Муза мне роскошных фраз,

не сравнивает крашеных матрон

ни с тем, что на земле ласкает глаз,

ни с тем, что украшает небосклон;

ни с солнцем, ни с луною, ни с казной

на дне морском, в пещерах под землёй;

ни с тем, чего не видел шар земной,

охваченный воздушною каймой.

Люблю я честно — честно и пишу,

что звёзды приукрасить не смогли

моей любви, подобной малышу,

прекрасному, как жители Земли.

Я не желаю, как торговый люд,

хвалить товар — любовь не продают.

 

XXII

 

Я не старею зеркалу назло,

пока ты молодой, но если дни

распашут, как сохой, твоё чело,

то и со мной расправятся они.

Моя душа твоею красотой,

окутавшей тебя, защищена.

твоя душа со мной, моя — с тобой,

и нашим дням теперь одна цена.

Не для себя ты должен дать зарок

себя хранить, как я, а для того,

чтоб сердцем сердце я твоё берёг, —

как нянюшка — питомца своего.

Ты отдал сердце мне, но если грудь

моя замрёт — навек о нём забудь.

 

XXIII

 

Как лицедей, утративший кураж,

стоит на сцене, рот полуоткрыв;

как самодур, входящий в гневный раж,

слабеет, пережив бессилья взрыв, —

так я порой, забыв любовный слог,

испытываю подлинный конфуз,

раздавлен тем, что на меня налёг

любви моей невыносимый груз.

Но ярче всяких слов мой пылкий взор!

Пророк души кричащей, он привык

вести любви безмолвный разговор

и умолять нежнее, чем язык.

Любовь тогда поистине умна,

когда глазами слушает она.

 

XXIV

 

Изобразил глазами твой портрет

я на картоне сердца моего;

рисунок в тело вставлен, как в багет,

но перспектива здесь важней всего.

На вещи сквозь художника гляди

и выставки чудесный вернисаж

увидишь в мастерской моей груди,

где искрится очей твоих витраж.

Мои глаза с твоими заодно:

мои рисуют, а в твои порой

заглядывает солнце, как в окно

души моей, влюбившись в образ твой.

Глаза отображают внешний вид,

а к сердцу твоему им путь закрыт.

 

XXV

 

Кому созвездия благоволят,

тот славу заслужил ещё с пелён,

а у меня с фортуною разлад:

я неприметной честью наделён.

На золотой подсолнечник похож

сиятельной особы фаворит,

но может и погибнуть ни за грош,

когда вельможа хмуро поглядит.

Всего один проигрывает бой

бывалый воин, доблестный солдат,

и те, кого когда-то спас герой,

его из хроник вычеркнуть велят.

А мне навек дана любовь одна:

я верен ей, и мне она верна.

 

XXVI

 

Любви моей светлейший сюзерен,

не ради красных слов твой сателлит,

к достоинствам твоим попавший в плен,

тебя почтить посланием спешит.

Хотя изящной речи не припас

немудрый твой должник в письме своём,

но ты сумеешь мой нагой рассказ

вообразить изысканным послом.

А если путеводная звезда

меня своим сияньем осенит,

то ты оценишь раз и навсегда

моей любви преображённый вид, —

и я тебе откроюсь... А пока

приходится любить издалека.

 

XXVII

 

Валюсь я с ног, усталый пешеход,

но только доберусь до топчана,

от мыслей кругом голова идёт,

и дремлющему телу не до сна.

Я всей душою, словно пилигрим,

к тебе стремлюсь разлуке вопреки

и в темноту, доступную слепым,

вперяю беспокойные зрачки, —

чтобы незримый образ твой — точь-в-точь

алмаз лучистый — предо мной возник

и вспыхнула безрадостная ночь,

и нежным стал её угрюмый лик.

Ни днём, ни ночью нет покоя мне:

с утра — в дороге, вечером — во сне.

 

XXVIII

 

Лишённый права наслаждаться сном,

могу ли жить, не ведая забот,

чьё бремя, тяжелея день за днём,

из ночи в ночь усиливает гнёт?

Раздоры прекратив между собой,

меня взялись тиранить день и ночь

дневным трудом и горестью ночной

за то, что от тебя уехал прочь.

Я льстиво дню твердил, что облака

ты бы своим сияньем растопил;

а смуглой ночи, — что наверняка

ты бы затмил рои ночных светил.

Но всё сильней тоска день ото дня,

из ночи в ночь грызущая меня.

 

XXIX

 

Когда, фортуной проклят и убит,

я к небу шлю свой бесполезный плач,

скорблю от унижений и обид,

браню себя и время неудач, —

как я хотел бы, чтобы испокон

я был красив, талантлив и богат,

и счастлив, и друзьями наделён,

и много худшей доле был бы рад.

Но чувствую за эти мысли стыд

я, о тебе припомнив, и душа,

расправив крылья, птицею парит,

к небесному преддверию спеша.

Любой король тогда меня бедней,

когда я вспомню о любви твоей.

 

XXX

 

Когда я память вызываю в суд

бесстрастных размышлений, то на зов

чредой мои утраты предстают,

и вновь я их оплакивать готов.

Рыдать отвыкший, плачу я навзрыд

о тех моих любимых и друзьях,

кто ночью бесконечною укрыт,

и чьи глаза померкнули впотьмах.

И горько мне, и с горем пополам

я скорбный подвожу скорбям итог

и заново плачу по всем счетам,

хотя по ним расплачивался в срок.

Но если твой я вспоминаю взгляд,

то нет потерь, и всё идёт на лад.

 

XXXI

 

Ты предоставил грудь свою сердцам,

что я давно умершими считал.

Уютно и любимым, и друзьям

там, где любовь и дружба правят бал.

Любовь исторгла из моих очей

потоки влаги — подать мертвецам,

которые, покинув мир теней,

в тебя переселились, словно в храм.

Но траур по возлюбленным моим

не означает, что любовь мертва;

и оттого, что им необходим,

ты на меня присвоил все права.

Любимые мои — в тебе одном,

и я один им нужен целиком.

 

XXXII

 

О, если жив ты будешь и здоров,

когда мой прах смешается с землёй,

и вдруг отыщешь том плохих стихов,

что сочинил поэт любимый твой, —

не примеряй их к новым временам:

хоть перья есть бойчее моего

и уступлю я модным рифмачам, —

любовь тебе нужней, чем мастерство.

И ты, подумав обо мне, вздохни:

«Когда б он жил с эпохой не вразлад,

он рифмовал бы лучше, чем они,

возглавив сочинителей отряд.

Но если Муза друга умерла —

его любовь превыше ремесла».

 

XXXIII

 

Подняв своё державное чело,

лобзало солнце изумрудный лес,

потоки позолотою зажгло

благодаря алхимии небес;

но если ковыляла перед ним

ничтожных туч косматая гряда,

оно, закрывшись облаком густым,

сгорало на закате от стыда.

Так и моё светило — лишь на миг

свой триумфальный блеск явило мне

и тут же скрыло свой небесный лик

за тучами, в заоблачной стране.

Моя любовь стыдиться не должна:

и солнце в небесах не без пятна.

 

XXXIV

 

Зачем, пророча солнечный денёк,

ты дал мне выйти без дождевика,

чтобы гнилой туман меня облёк,

а светлый лик твой скрыли облака?

Хотя, исхлёстан бурей дождевой,

обрёл в тебе я нежного врача,

кому бальзам понравится такой,

что лечит боль, позора не леча?

Твой стыд не исцелит моих скорбей,

раскаянье — не возвратит утрат;

обидчика прощать всего больней

тому, кто на кресте обид распят.

Но жемчугами слёз твоих сполна

твоей любви искуплена вина.

 

XXXV

 

Ты ни при чём. Не плачь. Прозрачный пруд

зарос травой. Цветы не без шипов.

В бутонах черви мерзкие живут.

Не видно солнца из-за облаков.

Безгрешных нет, и я не без греха:

себя порочу, грех врачуя твой,

прощая больше с помощью стиха

тебе грехов, чем сделано тобой.

Чтоб оправдать порочный твой порыв,

противнику служа как адвокат,

сужусь с собой. Войну мне объявив,

во мне любовь и ненависть бурлят.

Мой милый вор, ограблен я тобой,

но сам и покрываю твой разбой.

 

XXXVI

 

Хотя в любви мы соединены,

но всё-таки нас двое во плоти,

а значит, тяжкий груз моей вины

я в одиночку должен пронести.

Хотя любовь сближает нас с тобой,

но знаешь, сколько сладостных минут,

не извратив любви своей хулой,

у нас позор и злоба украдут.

Чтобы тебя не запятнал мой грех,

я на людях тебя не узнаю,

и ты со мной не встретишься при всех,

жалея репутацию свою.

Не делай так. Настолько мы близки,

что мне и честь твоя не пустяки.

 

XXXVII

 

Как иногда отец полуседой

на сыновей с улыбкою глядит,

так счастлив я, изломанный судьбой,

что честью ты и правдой знаменит.

Но знатность, красоту, избыток сил —

все качества, какими напоказ

ты коронован, — я себе привил,

любовью приумножив твой запас.

И я уже не бедный, не больной,

поскольку тень любви воплощена

в такой богатый клад, что небольшой

его частицы хватит мне сполна.

Во мне найдётся всё, чем ты богат,

и я тебя счастливее стократ.

 

XXXVIII

 

Какой для Музы надобен предмет,

когда дыханья твоего волна

столь нежно в мой вливается сонет,

что и бумага для неё черна?

Скажи себе спасибо, если мной

ты был достойным образом воспет.

Тот глуп, кто не почтит тебя строфой,

когда ты даришь вдохновенья свет.

В сто раз достойней древних девяти

Камен, что славит каждый рифмоплёт, —

десятой Музой стань, чтобы найти

я мог в стихах бессмертье и почёт.

Но люди, оценив мой слабый труд,

тебя — а не меня — превознесут.

 

XXXIX

 

Как мне тебя восславить, если ты

я сам и есть, но лучший, чем я сам?

Как я могу хвалить свои черты?

И как я не себе хвалу воздам?

Мы потому-то и разделены,

свою любовь единой не зовём,

что всё, чему на свете нет цены,

я должен отыскать в тебе одном.

Никто разлуки бы не перенёс,

когда бы мрачной праздности дурман

нам не дарил часов для сладких грёз,

вводя и грёзы, и часы в обман.

Разлука учит, раскроив нам грудь,

хвалить того, кто вышел в долгий путь.

 

XL

 

Ты все, мой друг, возьми мои любви,

но ты и так от них неотделим;

и всю любовь с моей отождестви,

когда моё становится твоим.

И если взял ты из любви ко мне

мою любовь, тебя я не виню,

а если нет, то по своей вине,

упрямец, угодил ты в западню.

Тебе прощая нежный твой грабёж,

я делаюсь беднее во сто крат.

Но ведь любви предательская ложь

язвит больней, чем ненависти яд.

Распутный друг, в ком зло добру под стать,

убей меня — врагами нам не стать.

 

XLI

 

Твоей свободы милые грешки, —

когда в душе ты мне даёшь отбой, —

твоим летам и внешности близки,

но и соблазн крадётся за тобой.

Ты незлобив — и сам идёшь в полон,

прекрасен ты — и нежным штурмом взят.

Желаниями женщин окружён,

сын женщины не выдержит осад.

Ты мог бы пощадить меня и сам

своей беспутной юности назло.

Меж тем пристрастье к буйным кутежам

тебя к двойной измене привело.

Обманут я любимой и тобой,

и красота твоя всему виной.

 

XLII

 

Ты взял её — не плачу я навзрыд,

хотя в неё безумно был влюблён;

она тебя взяла — и я убит:

разрыв с тобой наносит мне урон.

Обижен вами, я ваш адвокат:

ты любишь ту, кого любил твой друг;

любя меня, она мне дарит ад;

а друг мой скорбно делит с ней досуг.

Я не с тобою — в барышах она;

меня с ней нету — друг мой на коне:

те, чей союз я оплатил сполна,

меня распяли из любви ко мне.

Но если друг — моё второе «я»,

то мне верна изменница моя.

 

XLIII

 

Закрыв глаза, я вижу всё, а днём

обзор им закрывает всякий вздор;

я проницаю тьму, забывшись сном,

когда пронзит её твой светлый взор.

Светлеет ночи тень в твоей тени,

чей образ служит счастья образцом,

но пусть глаза, невидящим сродни,

с утра твоим засветятся огнём.

Они блаженны будут, если я

тебя увижу днём, а не в ночи,

когда в мой сон слепая тень твоя

моим глазам незрячим шлёт лучи.

Тебя не видя, сплю я наяву,

а стоит увидать, — во сне живу.

 

XLIV

 

Когда бы глупой плоти вещество

вместилось в мысли, я бы трудный путь,

простёртый до предела твоего,

назло пространству мог перепорхнуть.

Где б ни был я, в каком краю земли,

какие бы моря ни пересёк,

к тебе меня бы мысли привели

быстрей, чем мысль, пронзившая висок.

Но я не мысль и на подъём тяжёл:

во мне земли с водой невпроворот.

Я без тебя тоскою изошёл,

и только время слёзы мне утрёт.

И символ плоти — мой печальный стон —

из плотных элементов сотворён.

 

XLV

 

Но прочих два, — прозрачны и чисты, —

огонь и воздух — шлю тебе вдогон:

во-первых, мысли; во-вторых, мечты

в твои края летят со всех сторон.

Когда к тебе несутся, жизнь моя,

послы любви — две сущности вещей,

две остальных мне не дают житья,

сжимая грудь кручиною своей.

И до тех пор мой жизненный каркас

не восстановит всех первооснов,

пока послы, связующие нас,

не скажут мне, что жив ты и здоров.

Тогда я рад, но вновь тоской объят,

и тут же шлю своих послов назад.

 

XLVI

 

Мои глаза с моим же сердцем бой

затеяли — чему виной ты сам:

глаза хотят присвоить образ твой,

а сердце не даёт его глазам.

Приводит сердце веский аргумент,

что ты — в груди, незримый для зениц.

Глаза же говорят, что оппонент

солгал, и ты укрыт в тени ресниц.

По иску сердца завершив процесс,

решил присяжных размышлений суд,

что стороны, учтя свой интерес,

по равной доле у тебя возьмут:

Глаза — твои наружные черты,

а сердце — свет сердечной красоты.

 

XLVII

 

Глаза, изголодавшись по тебе,

и сердце, разрываясь от тоски,

забыли о своей былой борьбе

и подружились распрям вопреки.

Твой нежный образ — пиршество для глаз,

зовущих сердце в гости, а в гостях

глаза пируют в следующий раз,

когда ты сердцу явишься в мечтах.

Итак, моя любовь и твой портрет

и без тебя со мной наедине.

Летят мои мечты тебе вослед,

а ты при них, пока они при мне.

А если спят мечты, — глаза не спят

и в сердце будят образ твой и взгляд.

 

XLVIII

 

Как я старался, покидая дом,

убрать все побрякушки в сундуки,

чтобы нажиться на добре моём

рукам недобрым было не с руки.

Зато зеницу ока моего —

то, что дороже самых жемчугов, —

тебя, мои печаль и торжество,

оставил я приманкой для воров.

От них тебя не спрячешь в сундуке:

со мною ты, хотя тебя здесь нет, —

укрыт в груди моей, как в тайнике,

но можешь выйти запросто на свет.

Во мне столь ценный клад, что и святой

из-за него решится на разбой.

 

XLIX

 

Настанет срок (едва ли он далёк),

и поразит меня твой хмурый вид;

и, подводя моим грехам итог,

твоя любовь закроет мне кредит;

настанет день, и солнце глаз твоих

не отличит меня среди людей,

найдя в исходе склонностей былых

причину отчуждённости своей;

настанет час, когда я присягну, —

в ничтожестве собой изобличён, —

что я вменяю всё себе в вину

и что на стороне твоей закон.

Забыть меня — есть повод не один,

а полюбить навеки — нет причин.

 

L

 

Легко ли — завершить свой путь дневной

и вдруг, уже на ложе возлежа,

понять, что между другом и тобой

на мили увеличилась межа?

Меня и горе тяжкое моё

скакун понурый медленно влачит,

как будто говорит ему чутьё,

что в одиночку я не фаворит.

В крови от шпор, мой взмыленный одёр

не думает скакать во весь опор,

но хриплый стон животного остёр

и душу ранит пуще всяких шпор.

В тоске я мчусь куда глаза глядят,

но радуюсь, когда гляжу назад.

 

LI

 

Так извинял я глупого одра

за то, что не хотелось скакуну

меня от друга увозить вчера...

Но если я обратно поверну

и мне галоп покажется рысцой,

пускай пощады эта тварь не ждёт.

Я даже ветер, будь он подо мной,

пришпорил бы, погнав его в полёт.

Хотя какой рысак бы ни трусил

наперекор желаниям моим,

его простил бы мой любовный пыл,

что вскачь несётся, с клячей несравним.

Я уезжал — был шаг её не скор,

а к другу — сам помчусь во весь опор.

 

LII

 

Я как скупой, чей ключ не всякий час

влечёт его к заветной кладовой,

чтоб созерцать свой золотой запас

счастливец мог с предельной остротой.

И потому пленительны балы,

что им оправой служит целый год;

и бриллианты потому светлы,

что на колье они наперечёт.

Вот и тебя, как праздничный наряд,

похоже, держит время под замком,

и как же я порой бываю рад

тому, что взаперти, — во мне самом.

Будь славен тот, с кем счастлив я вполне,

кто, уходя, надежду дарит мне.

 

LIII

 

Ты из какого соткан вещества,

что обладаешь множеством теней?

На свете нет без тени существа,

но всех ты тенью жалуешь своей.

Сравнив портрет Адониса с тобой,

все назовут подделкой полотно.

Тебя затмить античной красотой

самой Елене было б не дано.

Благословенья твоего полны

цветенья миг и спелости пора:

Весне ты даришь прелесть новизны,

а осень добротой твоей щедра.

Делись со всеми обликом своим,

но сердцем будь един и неделим.

 

LIV

 

В оправе совершенства в сотни раз

покажется прекрасней красота.

Хотя красивы розы без прикрас,

мы аромат их ценим неспроста.

Шиповник тоже ведь не без шипов

и пышностью ничуть не обделён,

и, словно роза, ликовать готов,

в разгаре лета свой раскрыв бутон.

Но качества его невелики:

без пользы жил, бессмысленно зачах;

тогда как мёртвой розы лепестки

свой век продлят в изысканных духах.

И ты за совершенства мной воспет,

а не за красоту весенних лет.

 

LV

 

Надгробий царских злато и гранит

моим могучим строфам не чета.

не с пыльных и полузабытых плит

заблещешь ты, но с книжного листа.

Строителей и скульпторов труды

падут во время войн и мятежей,

но стрелы Марса и огонь вражды

не уничтожат памяти твоей.

От зависти и смерти защищён,

ступай в века, земных племён кумир,

и ты увидишь, как в конце времён

износят люди этот бренный мир.

В сонетах и зрачках любимых глаз

живи, пока не грянул трубный глас.

 

LVI

 

Восстановись, любовь, не то сочтут,

что не острее ты, чем аппетит:

едва он утолён обильем блюд,

как тут же разыграться норовит.

И ты, хоть ненасытна, но подчас

твой взгляд от пресыщенья мутноват;

но дух любви в дремоте не погряз

и вновь твои глаза огнём горят.

Как берега разрезаны рекой,

чета, устав любить, разлучена,

но, всякий день сходясь над быстриной,

любовью пуще прежнего полна.

Мы охлажденье назовём зимой,

и станет лето радостью тройной.

 

LVII

 

Что твоему рабу часы и дни,

когда тебе прислуживает он?

Ничуть не утомительны они,

пока приказ твой для меня закон.

Не в силах я роптать, мой сюзерен,

когда гляжу с тоской на циферблат,

или поверить горечи измен,

когда слуге убраться повелят.

Нет права у несчастного раба

из ревности вопросы задавать;

в одном я убеждён: кого судьба

с тобой свела, на том и благодать.

Тебя полюбишь — будешь в дураках

и не заметишь зла в твоих делах.

 

LVIII

 

Божок, внушив мне, что я твой вассал,

следить не позволяет за тобой,

чтоб я твоим досугам не мешал

и не смущал тебя своей мольбой.

Ты можешь подозвать меня кивком,

свободен ты, а я попал в острог;

не смея обвинять тебя ни в чём,

сношу я кротко всякий твой упрёк.

Во всём ты прав. Твои труды и дни

тебе по всем правам принадлежат.

Где хочешь будь, что хочешь учини, —

ты сам своим злодействам адвокат.

Пусть без тебя живу я, как в аду,

беспечно веселись... Я подожду.

 

LIX

 

Но если всё известно наперёд

и бесполезны разума труды,

который в заблужденье создаёт

не новые, а старые плоды, —

то, отсчитав в минувших временах

с полтысячи круглогодичных фаз,

отыщет память образ твой в строках,

какие разум вывел в первый раз.

Я оценю, каким был древний слог,

создавший чудо с помощью письмён;

смог я их превзойти или не смог

иль смысла нет в кружении времён.

Но верю я, что первозданный ум

хвалил не так, как я, а наобум.

 

LX

 

Как буруны стремятся к берегам,

так и мгновений наших череда

к своим безостановочным трудам

спешит и погибает без следа.

Короноваться славой зрелых лет

дитя ползёт в сиянии высот,

затем затменья застят этот свет,

а Время губит плод своих щедрот, —

и попирает юности права,

и красоту кромсает лемехом,

и пожирает правду естества,

и косит всех подряд своим серпом.

Жестокой хватке Времени назло

тебя в веках спасёт моё стило.

 

LXI

 

Неужто сам ты в образе своём

мне размыкаешь веки по ночам

и на себя похожим миражом

покоя не даёшь моим глазам?

Неужто дух возник твой наяву

из-за того, что ты узнать хотел,

в грехе я или в праздности живу

и где твоей ревнивости предел?

Нет! не твоя любовь среди ночей

мешает мне, чтоб глаз я не сомкнул, —

моя любовь не спит в груди моей

и для тебя встаёт на караул.

Когда не здесь ты, а в других местах, —

и ты не спишь, и я как на часах.

 

LXII

 

Поддавшись себялюбию, мой взор

смутил мне сердце этим же грехом.

В меня настолько въелся мой позор,

что мне не исцелиться нипочём.

Не правда ли, что я других честней,

прекраснее осанкой и лицом,

достойней всех достойнейших людей

и для себя являюсь образцом.

Но, в зеркало взглянув исподтишка

и увидав побитого судьбой,

любимого собою старика,

я к себялюбью повернусь спиной.

Согрев свой зимний век твоим лучом,

я славлю облик твой в лице своём.

 

LXIII

 

Пускай рукою Времени разбит

и скомкан будешь ты за мною вслед;

морщины испещрят твой внешний вид,

остынет кровь и в бездну мрачных лет

низвергнется твой полдень молодой;

достоинства, какими ты богат,

исчезнут постепенно с глаз долой,

и расточится твой весенний клад, —

предвидя это, я давно готов

остановить неотразимый нож,

и ты не сгинешь в памяти веков,

но с красотой своею оживёшь.

Черны мои скупые письмена,

но в них твоя весна сохранена.

 

LXIV

 

Я видел, как у Времени в руках

богатство превращается в отброс,

твердыня оседает на глазах

и служит смерти бронзовый колосс;

я видел, как прибрежную страну

стремится поглотить морской прилив,

а побережье, отразив волну,

с её пассивом сводит свой актив;

я видел, чем стране грозит развал

и государственный переворот,

и, глядя на руины, понимал,

что Время и мою любовь убьёт.

Меня — поскольку нет страшней утрат —

все эти мысли до смерти страшат.

 

LXV

 

Но если смерть мощнее, чем гранит,

медь и земля, и мировой поток,

неужто эта сила пощадит

непрочной красоты твоей росток?

Как уберечь дыхание весны

от штурма истребительных часов,

когда врата стальные не вольны

от Времени закрыться на засов?

Ужасна мысль! Неужто жемчуг свой

посмеет Время сдать в свою казну?

Кто за его угонится стопой

и запретит уродовать весну?

Никто... Но чудный блеск твоих очей

горит во тьме чернильницы моей.

 

LXVI

 

Как дальше жить? Устал я оттого,

что вижу честной бедности судьбу

и пустоты духовной торжество,

и веру, пригвождённую к столбу,

и мнимой славы незаконный герб,

и девственности попранный цветок,

и оскорблённой доблести ущерб,

и силу подавляющий порок,

и творчество у власти под пятой,

и глупости надзор за мастерством,

и простоту, слывущую святой,

и злобу, овладевшую добром.

Как дальше жить? Себя убил бы я...

О, если бы не ты, любовь моя!

 

LXVII

 

Зачем живёт в греховном мире он

и придаёт безверью благодать?

Или порокам нужен компаньон,

чтоб он их мог собою украшать?

Зачем искусства мёртвая рука

уродует живой оригинал?

Зачем ей тень фальшивого цветка,

когда цветок природный не увял?

Зачем живёт он, если для ланит

ни капли крови у Природы нет?

Гордясь другими, на его профит

она содержит скудный свой бюджет.

Ей нужен друг мой, чтобы знали все,

каким был этот мир во всей красе.

 

LXVIII

 

В нём виден образ прежней красоты,

что и растёт, и вянет, как цветник,

не смея украшать свои черты,

как юности ублюдочный двойник.

Тогда с покойниц не срезали кос,

чтобы потом, на головах чужих

вновь оживало золото волос,

сверканьем мёртвым радуя живых.

В том неподдельном образе видны:

святая первозданность прошлых лет,

расцвет своей — не краденой — весны,

в которой нету старости примет.

Образчик красоты былых времён

назло Искусству Жизнью сохранён.

 

LXIX

 

В достоинствах твоих, что на виду,

и строгий ум пробела б не сыскал.

Заставил голос правды и вражду

тебя венчать обилием похвал.

Но незавидны эти словеса

про внешний вид, — и той же правды глас

хвалебные заглушит голоса,

узнав о том, чего не видит глаз.

Кто мерит красоту души твоей

по действиям твоим, совсем не рад,

что твой бурьян растёт цветов пышней,

в их запахи подмешивая смрад.

Поскольку он с тобой несовместим,

своей земли не доверяй другим.

 

LXX

 

Тебя порочат — не виновен ты:

прекрасное клянут со всех сторон;

что красоте узоры клеветы,

то поднебесью — карканье ворон.

Злословье подтвердит, что ты здоров,

но станешь крепче, даже согрешив;

червяк живёт средь нежных лепестков,

но чист и свеж весны твоей порыв.

Ты не попался смолоду в капкан,

не сдался или сам разбил врагов,

обманут не был, не вводил в обман,

но не смирил завистных болтунов.

Не будь сомненья на лице твоём,

в стране сердец ты стал бы королём.

 

LXXI

 

Когда я выйду из земных оков,

поплачь, пока не скажет скорбный звон,

что я, покинув мерзкий из миров,

в мерзейший мир червей переселён.

Не вспоминай при виде этих строк

их автора, что из души твоей,

любовь моя, исчез бы, если б мог

забрать с собою груз твоих скорбей.

А если вспомнишь о моих стихах,

когда суглинку стану я сродни,

не беспокой словами бедный прах —

свою любовь со мной похорони.

Но не стенай, иначе вся страна

поднимет на смех наши имена.

 

LXXII

 

Чтоб не спросили, почему тобой

я — даже мёртвый — всё ещё любим,

забудь меня, поскольку никакой

любви не стоил, будучи живым.

Фальшивой добродетели венки

и мишуру хвалебного словца

не вешай нищей правде вопреки

на мнимые заслуги мертвеца.

Чтоб не посмели обвинять во лжи

твою любовь за отзыв обо мне,

моё ты имя гробу откажи

с останками моими наравне.

Позор мой — принадлежность к шутовству,

а твой — любовь к пустому существу.

 

LXXIII

 

В такой поре меня находишь ты,

когда листвы на зябнущих ветвях

почти не видно, клиросы пусты,

где прежде раздавалось пенье птах.

Во мне ты видишь отгоревший день,

зашедшего светила полусон,

когда не смерть, но траурная тень

клеймом покоя метит небосклон.

Во мне ты видишь тлеющий костёр,

который в пепле юности зачах,

а то, чем жил огонь до этих пор,

в полуостывший превратилось прах.

Вот почему ты нежностью объят

к тому, кто свой предчувствует закат.

 

LXXIV

 

Но не грусти. Когда меня возьмёт

темница без отсрочки по суду,

моя душа на твой поступит счёт,

составив строчек этих череду.

И ты, строфу читая за строфой,

во мне увидишь истинную часть:

мой дух навек останется с тобой,

мой прах во прахе должен запропасть.

Утратишь ты с кончиною моей

червей добычу, бытия отброс,

кинжала малодушного трофей,

не стоящий ни памяти, ни слёз.

Все ценности мои — в моих стихах,

они в тебе, с тобой, в твоих руках...

 

LXXV

 

Живущим — пища, ливни — целине,

а ты мечтам моим необходим.

Чтоб мирно жил ты, я живу в войне,

как старый скряга с золотом своим.

То я горжусь, то ужасом объят,

что украдёт богатство юный вор,

то я тебя тайком увидеть рад,

то на всеобщий выставить обзор.

Порой насытясь обликом твоим,

изголодавшись по нему порой,

владеть мечтаю счастьем, но таким,

что будет мне даровано тобой.

То я пресыщен, то убит постом,

то на пиру, то за пустым столом.

 

LXXVI

 

Зачем мой слог чурается прикрас

и от последних изысков далёк?

Зачем я вслед за всеми не припас

манеры свежей, прихотливых строк?

Зачем воображенья скромный плод

спешу одеть в известный всем наряд,

чтоб выдали слова, откуда род

они ведут, кому принадлежат?

Всё потому, что ремесло моё

тебе, любовь моя, посвящено;

я лучшие слова ряжу в тряпьё

и тем живу, что прожито давно.

Любовь нова, как солнце, и стара

и молвит нынче то же, что вчера.

 

LXXVII

 

Ты по часам узнаешь бег минут,

по зеркалу — утрату красоты,

а в книжице своей найдёшь приют,

с умом заполнив чистые листы.

Как склепы ненасытные, глядят

морщины в честном зеркале твоём;

и от тебя не скроет циферблат,

как Время в вечность прячется тайком.

Что не удержит память, запиши

на белой глади книжки записной,

и мысль твоя, дитя твоей души,

повторно познакомится с тобой.

Приходят мысли — ты пером скрипишь:

и книге польза, и тебе барыш.

 

LXXVIII

 

Ты Музой был моею, ты порой

едва ли не водил моим пером,

но нынче, вдохновлённые тобой,

иные перья славятся стихом.

Я — неуч, но летаю и без крыл;

немой — пою от взора твоего,

но ты же и крылатых оперил,

им подарив двойное торжество.

Но только мною ты б гордиться мог,

ты, вдохновитель всех моих стихов;

другим же ты латал дырявый слог,

свой блеск отдав палитре блёклых слов.

Ты — творчество моё, и твой урок

отсталости моей пришёлся впрок.

 

LXXIX

 

Пока один я звал тебя в стихах,

они одни в твоих лучах цвели.

Теперь мой слог изысканный зачах,

поскольку Муза от меня вдали.

Родильной муки лучшего пера

достоин ты, но в честь твою сонет

украшен тем, что у тебя вчера

украл и нынче возвратил поэт.

И внешний вид, и образ жизни твой

похитил и пустил он в оборот,

восславив добродетель с красотой, —

всё, что в тебе, любовь моя, живёт.

Но не в чести поэт: по всем счетам,

долги ему простив, ты платишь сам.

 

LXXX

 

Мне больно сочинять тебе сонет

и знать, какой великою душой

так мощно ты хвалим, что я в ответ

немею, прославляя образ твой.

Но, словно море, качества твои,

где шлюпки не мешают клиперам,

где, удалившись от чужой ладьи,

челнок мой мчится по твоим волнам.

Держи меня вблизи прибрежных вод,

пока на глубину плывёт чужак,

не то пойдёт ко дну мой хрупкий бот,

а тот корабль поднимет гордый флаг.

А если в море выйти я не смог,

то на любви разбился мой челнок.

 

LXXXI

 

Я помяну тебя иль ты меня,

но смерть не вынет памяти твоей

из этих строк, в забвенье хороня

все до единой чёрточки моей.

Ты будешь к вечной жизни приобщён,

а я навек отправлюсь в мир теней,

в простом гробу вкушая смертный сон, —

а люди твой увидят мавзолей.

Мои стихи в грядущем перечтут,

твоё надгробье обнаружат в них;

тебя восславить не сочтут за труд

и перед смертью голоса живых.

Одушевлён моим живым пером,

ты оживёшь в дыхании людском.

 

LXXXII

 

Ты не вступал с моею Музой в брак

и без стыда поэтому привык

смотреть на посвящения писак,

кому ты служишь украшеньем книг.

Учёности и внешности твоей

я похвалами положил предел,

поэтому искусство новых дней

ты в оттисках увидеть захотел.

Да будет так! Когда же отомрёт

риторики фальшивая труха,

под стать себе прими правдивый плод

по-дружески правдивого стиха.

Правдивой красоте твоей претит

бескровный блеск накрашенных ланит.

 

LXXXIII

 

Я на тебе не видывал румян

и не румянил сам твоих щедрот;

я думал, ты не угодишь в капкан

дежурных поэтических красот.

Тебя хвалить мне было не с руки,

поскольку показать ты в силах сам,

что все твои заслуги не близки

новейшим, но тупым карандашам.

Ты мне простить не можешь немоты,

хотя мой слог, что временно усоп,

твоей не опозорил красоты,

которой прочат жизнь, а дарят гроб.

Восславить блеск твоих живых очей

тебе и двух не хватит рифмачей.

 

LXXXIV

 

Кто выскажется ярче? И кому

затмить хвалу, что ты есть только ты?

то, что себе ты равен самому, —

где взять пример такой же правоты?

Бесплодно то перо, что не придаст

величия предмету грёз своих,

но кто тебя с тобой сравнить горазд,

тот вечной славой свой покроет стих.

Чтоб получить, как в жизни, результат,

пускай тебя скопирует поэт

и за такой прекрасный дубликат

свой дух увековечит и сонет.

Хвалясь своей хвалёной красотой,

ты от похвал утратишь разум свой.

 

LXXXV

 

Моя Камена держится молчком,

а прочие шлифуют пышный слог

тому, кто позолоченным пером

тебе слагает тьму хвалебных строк.

Я мысль ценю, слова отдав другим;

на всякий гимн, что воплотился в стих,

отделанный пером нерядовым,

кричу «Аминь», как недоучка-мних.

Когда хвалы я слышу в адрес твой,

твержу: «Всё так!» — и кое-что не вслух,

хоть у меня от слов любви немой

порою перехватывает дух.

Дыхание словес люби в другом,

а силу скрытых дум — во мне самом.

 

LXXXVI

 

Не тех ли славных виршей гордый флот,

кому, как приз, любовь твоя нужна,

сразив мой мозг и размышлений плод,

в могилу превратил их ложесна?

Не тот ли гений, что, плетенью слов

обучен духами, сгубил меня?

Нет, не смутил ни он моих стихов,

ни в помощь ему данная родня.

Ни он, ни персональный дух его,

что гения морочит в час ночной,

не одолели дара моего —

не болен я пугливой немотой!

Но если веришь ты чужим стихам,

я всё теряю и теряюсь сам.

 

LXXXVII

 

Прощай! Ты слишком драгоценный клад.

Известна и тебе твоя цена.

Ты вправе быть свободным без доплат

по закладной, что мной прекращена.

Как сохранить мне этот бриллиант?

И чем я заслужил с него процент?

Но если я даров твоих гарант,

тебе я возвращаю свой патент.

Своей цены ты не включил в контракт

или во мне самом нашёл дефект,

но твой подарок, не внесённый в акт,

к тебе вернувшись, лучший даст эффект.

Я льстил себе во сне, что я — король,

а пробудясь, — вхожу в иную роль.

 

LXXXVIII

 

Когда меня презреньем встретишь ты,

мои заслуги ядом обольёшь,

я в бой с собою ради правоты

твоей вступлю, оболган ни за грош.

О всех своих пороках на суде

скажу я, помня их наперечёт,

и, если бросишь ты меня в беде,

то обретёшь неслыханный почёт.

А я тем самым получу кредит,

стремясь к тебе влюблённою душой:

мои обиды — это твой профит,

переходящий в мой профит двойной.

Из-за твоих неоспоримых прав

на всё пойду, права свои поправ.

 

LXXXIX

 

Скажи, что ты вменяешь мне в вину

разрыв наш, — не обижусь я ничуть;

скажи, что я хромой, — хромать начну,

твоим резонам открывая путь.

Придав измене блеск, ты меньше зол

мне причинил, чем я себе обид:

узнав твоё желанье, я б ушёл,

а встретив, делал вид, что ты забыт.

Исчезну я, язык заставлю свой

расстаться с дивным именем твоим,

пока тебя не оскорбил молвой,

что мною был ты некогда любим.

Мои с собою споры непросты:

что делать с тем, кого не любишь ты?

 

XC

 

Не любишь — уходи, но в эти дни,

когда мне крестной мукою грозят;

меня, с фортуной сговорясь, казни,

не будь последней из моих утрат.

Когда во мне печаль моя уснёт,

не окружай меня кольцом беды,

и грозовая ночь былых невзгод

не перейдёт в ненастный день вражды.

Уйдёшь — уйди, но не в конце концов,

когда тоска в тиски меня возьмёт,

но чтобы испытать я был готов

могущество фортуны наперёд.

Не то беда, что горше всех обид,

а то, что нам расстаться предстоит.

 

XCI

 

Кто славится гербом, кто — мастерством,

кто — силою телесной, кто — дворцом,

кто — новомодным, но дрянным плащом,

кто — соколом, кто — псом или конём.

Стремятся все избрать на свой манер

занятие, найдя усладу в нём,

но образцы мне эти не пример,

когда обрёл я лучшее в одном.

Твоя любовь славнее всех гербов,

ценней дворцов, роскошнее плащей,

дороже соколов, коней и псов,

а я с тобой счастливей всех людей.

Но если ты уходишь насовсем,

из всех один я остаюсь ни с чем.

 

XCII

 

Хоть у меня украден ты собой,

до самой смерти будешь ты моим:

пока меня ты любишь, — я живой

и от любви твоей неотделим.

Мне не страшна великая беда,

когда и после малой отпоют,

а значит, буду жить я, как всегда,

чтоб не зависеть от твоих причуд.

Не опасаюсь я твоих страстей,

но я в твою затянут круговерть.

о, как я счастлив жить в любви твоей

и счастлив буду, — принимая смерть.

Но красоту порой бесчестит ложь,

и что мне делать, если ты мне лжёшь?

 

XCIII

 

Что ж, буду верить верности твоей,

как рогоносец, видимость любви

считать любовью, видя всё ясней,

что сердцем не со мной мой визави.

Но ненависти нет в твоих очах

и мне измены вроде не грозят,

ведь выдают обман в иных сердцах

и хмурый вид, и бегающий взгляд.

Но небеса тебя создали так,

твоё лицо любовью озарив,

что если в мыслях ты попал впросак,

то взор твой будет ясен и правдив.

В тебе, как Евы яблоко в раю,

порок пятнает красоту твою.

 

XCIV

 

Кто силу может выказать сполна,

но никому не причинит обид;

кто движет всем и вся, но, как стена,

не дрогнув, пред соблазном устоит, —

тот, небесам наследуя один,

не расточит естественных даров,

в своём лице король и властелин,

кому любой прислуживать готов.

Цветок, он славит лето что ни год,

не оставляя по себе следов,

но если тот цветок внутри гниёт,

он хуже наихудших сорняков.

Хоть и красива лилия на вид,

бурьян прекрасней, если та смердит.

 

XCV

 

Грехам ты даришь нежный аромат;

они, как черви в розовых кустах,

на честном имени твоём кишат,

и ты в своих купаешься грехах!

Как ни судачат злые языки,

что от беспутства ты неотделим,

ты славишься бесславью вопреки,

затмив злословье именем своим.

Пороки сняли славный особняк,

в тебе не без уюта поселясь.

Преобразится здесь любой пустяк,

под маской красоты скрывая грязь.

Но слишком на себя ты много взял:

в дурных делах затупишь и кинжал.

 

XCVI

 

Здесь юный твой разврат грехом зовут,

а там в чести твой юношеский пыл,

но любят всё твоё и там, и тут:

свой пылкий грех в любовь ты обратил.

На перстне королевы засверкав,

поддельный камень цену обретёт,

и ложный блеск твоих пустых забав

в тебе находит истины оплот.

Немало волк зарезал бы ягнят,

когда бы на ягнёнка походил,

и ты бы похищал за взглядом взгляд

игрой своих великолепных сил.

Не делай так. Настолько мы близки,

что мне и честь твоя не пустяки.

 

XCVII

 

В какой зиме меня оставил ты,

о, радость прежних дней! В какой поре —

холодной и угрюмой нищеты;

в каком опустошённом Декабре!

И лето истекло, и от плодов

распухла осень, в тягости своей

беременных напоминая вдов,

едва бредущих с похорон мужей.

Но всё, что возросло, казалось мне

скоплением ублюдков и сирот;

и онемели птицы в вышине,

и сникла радость без твоих щедрот.

А если птица запоёт с тоски,

в предзимнем страхе вянут лепестки.

 

XCVIII

 

Нас разлучил разряженный Апрель,

когда весной, вставая на котурн,

во всё вдохнул он юношеский хмель,

и прыгал хохоча старик-Сатурн.

Но песни птиц, и аромат садов,

и лепестков многообразный цвет

мне не внушили свежих летних слов;

не рвал я пышной прелести в букет.

Я не дивился лилий белизне,

не восхищался киноварью роз;

всю красоту твою, казалось мне,

на них с тебя художник перенёс.

Мне без тебя — зима, а призрак твой

меня утешил, как цветы весной.

 

XCIX

 

Фиалку я бранил за воровство:

«Где ты нашла, плутовка, запах свой,

как не в дыханье друга моего?

А лепестки окрасила весной,

должно быть, кровью пурпурной его?».

Взят майораном блеск твоих волос,

а свежесть кожи — лилией взята.

Тут страшный стыд охватывает роз:

зарделась эта, побелела та.

А третья — ни румяна, ни бледна —

твоё благоухание крадёт.

но за разбой наказана она:

её съедают черви в тот же год.

Цветов немало мой находит взгляд,

и все тебя ограбить норовят.

 

C

 

О Муза, где ты! Что молчишь о том,

кто силу дал тебе? Зачем твой пыл,

ничтожный образ высветив лучом,

пустою речью мощь свою затмил?

Опомнись, Муза! Долгий перерыв

ты искупи изысканным стихом,

воспой того, кто любит твой мотив,

перо твоё исполнив мастерством.

И если вдруг лицо любви моей

приметы Времени избороздят,

убей его сатирою своей,

чтобы над ним глумился стар и млад.

Любовь мою восславив, отберёшь

у Времени косу и острый нож.

 

CI

 

О Муза, почему изображать

ты не желаешь правду в красоте,

ведь это и любви моей под стать,

и ты окажешься на высоте?

Ты скажешь, Муза: «Правде не нужна

расцветка, у неё особый цвет;

и красоте без правды грош цена,

и лучшее хорошему во вред».

Но не прощу тебе я немоты!

Моя любовь достойна жить в веках

не в позолоте гробовой плиты,

но в сказанных тобою похвалах.

Урок мой затвердив, запечатлей

бессмертные черты любви моей.

 

CII

 

Люблю сильней, хотя на вид остыл,

люблю не меньше, но исподтишка.

Кто всем твердит про свой любовный пыл,

свою любовь пускает с молотка.

Мы упивались чувства новизной,

я песнями встречал любви цветок,

как Филомела, что поёт весной,

а летом прячет дивный свой рожок.

И летней ночью мог бы соловей

тоскою исходить, но звонкий гнёт

отягощает тишину аллей,

а в общем гаме счастье не живёт.

Я больше не пою. Я стал немым,

тебя не муча пением своим.

 

CIII

 

Хоть Муза бедная моя вольна

найти любой для гордости предмет,

сюжет мой скромный выбрала она,

в котором славословью места нет.

Я не пишу не по своей вине:

твоё подобье в зеркалах твоих,

воображенье притупив во мне,

стыдит меня и мой неловкий стих.

Но с помощью поправок осквернять

верх совершенства разве не грешно?

Тем паче красоту твою и стать

восславить ремесло моё должно.

Но облик твой покажут зеркала

точней, чем стихотворная хвала.

 

CIV

 

Не постареешь ты, ведь с той поры,

как встретились мы, ты неотразим,

как прежде. Трижды летние шатры

сметала вьюга трёх свирепых зим,

По осени три раза желтизной

вскипали вёсны, трёх Апрелей дух

три раза выгорал в Июньский зной, —

а ты всё свеж, и взор твой не потух.

Но, стрелке уподобясь часовой,

тайком по кругу красота идёт,

а значит, взор обманывают мой

твои черты, меняясь что ни год.

Все, кто родится позже твоего,

поймут, что лето красоты мертво.

 

CV

 

Моя любовь не идол, посему

не истукану поклоняюсь я.

Всё об одном и только одному

поётся песнь хвалебная моя.

Любовь моя день ото дня нежней

и мне до изумления верна,

и песнь моя верна любви моей

и без остатка ей посвящена.

«Прекрасен», «нежен», «верен» — мой сюжет;

«прекрасен», «нежен», «верен» — в этом суть;

Три темы здесь, но вариантов нет,

где можно вдохновением блеснуть.

«Прекрасен, нежен, верен» — все в одном

теперь живут, а не особняком.

 

CVI

 

Когда я в древней хронике прочту

рассказы о прекрасных существах:

о рыцарях, влюблённых в красоту,

и дамах, возвеличенных в стихах,

тогда — по описанью нежных глаз

и губ, и рук, и ног — увижу я,

что мог бы отразить старинный сказ

и красоту такую, как твоя.

В те дни была пророчеством хвала,

тебя провидеть силились сквозь тьму,

но ни прозрения, ни ремесла

на это не хватило никому.

А мы, свидетели твоей весны,

теряем речь, тобой восхищены.

 

CVII

 

Ни ужас мой, ни вещий дух миров,

что полон грёз о бренных существах,

не ведают, срок действия каков

моей любви, чей неизбежен крах.

Прошло луны затменье — и авгур

хохочет над пророчеством своим;

окрепла власть, в себе смирив сумбур,

и мир среди олив неодолим.

Бессильна смерть — любовь моя в цвету,

отведавшая времени бальзам;

я с ней в стихах бессмертье обрету,

а смерть придёт к безгласным дикарям.

Падут венцы, рассыплется гранит,

а памятник твой в слове устоит.

 

CVIII

 

Что о тебе найти в своём мозгу

не смог я для бумаги и чернил?

Что о своей любви сказать могу,

чего я в честь твою не говорил?

Я всё сказал, мой мальчик! Но с тех пор,

как дорожу я именем твоим,

«Ты — мой, я — твой», — подобных слов повтор

мне, как молитва, стал необходим.

Любовь, достигнув вечности вершин,

ущерба старику не принесёт;

и места не находит для морщин,

и в мальчики-пажи берёт господ,

и вспыхивает в том, чей внешний вид

не о любви — о смерти говорит.

 

CIX

 

Не говори, что сердцем я фальшив,

хотя в разлуке гаснет всякий пыл.

С душой своей расстаться поспешив,

её в твоей груди я поместил.

В тебе — мой дом любви, и если я

уйду, как пилигрим, то, возвратясь,

я времени не сдамся, ведь своя

при мне вода смывать свою же грязь.

Хотя природе свойственны моей

грехи, что кровь любую горячат,

не верь, что я душою стал грязней,

отвергнув твой чистосердечный клад.

Ничтожен этот мир, и только ты

благословенен, светоч красоты!

 

CX

 

Всё верно: я сводил себя с ума,

ходил в шутах, скитался там и сям,

сбывал святые чувства задарма,

любовью новой досаждал друзьям.

Всё верно: я на правду, как чужой,

едва смотрел, но, заблужденья смыв,

всё испытав, я молод стал душой,

и ты узнал моей любви порыв.

Но всё прошло, любовь моя жива!

Не стоит мне дразнить свой аппетит,

чтобы не мучить друга — божества

любви, что у меня в душе царит.

На небеса меня ты призови —

в объятья чистой, искренней любви.

 

CXI

 

Преступницу Фортуну упрекни —

богиню роковых моих грехов —

за то, что меньше дали мне они,

чем публика и нравы городов.

Я весь своим заляпан ремеслом,

как будто краской руки маляра,

и честь моя помечена клеймом...

Утешь меня — воскреснуть мне пора!

Дай мне лекарства уксус, и пока

мои заболеванья не пройдут,

не будет горечь для меня горька,

суров не будет твой суровый суд.

Но если ты меня утешишь сам,

меня навек излечит твой бальзам.

 

CXII

 

Ты утешением своим сотрёшь

рубцы злословья с моего чела.

Кто б ни судачил, плох я иль хорош,

ты чтишь во мне добро, не видя зла.

Ты — весь мой мир, и больше никого

нет для меня, и я погиб для всех.

В сомненье я без мненья твоего,

в чём для меня бесчестье, в чём — успех.

Чужие речи в пропасть бросил я,

чтобы ни льстец, ни клеветник не смел

смущать меня, глухого, как змея.

Навек от них отречься — мой удел.

Так прочно ты царишь в мозгу моём,

что, кажется, всё умерло кругом.

 

CXIII

 

С тобой расставшись, я прозрел душой,

а взор, что мне указывает путь,

хотя и не походит на слепой,

но не имеет зрячести ничуть;

Глядит, но мозгу не передаёт

ни птицы очертаний, ни цветка,

поскольку обнаруженных красот

не в силах распознать наверняка;

Добру и злу, рассветам и ночам,

уродству и вершине красоты,

стрижам и галкам, рекам и горам

присвоить норовит твои черты.

Ты у меня в душе, и потому

она не верит взору моему.

 

CXIV

 

Ужель мой мозг, где ты взошёл на трон,

вдыхает лесть, холеру королей?

Или мой взор правдив, но, увлечён

любовною алхимией твоей,

из мерзких тварей и аморфных тел

твои подобья — ангелов — творит

и, где бы луч его ни пролетел,

плохому придаёт прекрасный вид?

Нет, вьётся лесть у взора моего,

и, чтобы мозг мой поглощал её,

мой взор, усвоив слабости его,

готовит королевское питьё.

И это грех, но если в чаше яд,

сначала пьёт его мой грешный взгляд.

 

CXV

 

Я лгал, твердя в стихах, что не могу

тебя любить сильней, но отчего

не разгореться ярче очагу,

что полыхал вовсю и до того?

А время, чьим причудам счёта нет,

вползает в повеленья королей,

тупит желанья, портит кожи цвет,

уводит ум от сущности вещей.

Зачем, страшась мучений временных,

я не сказал: «Нельзя любить сильней!» —

и, укрепясь в сомнениях своих,

жил днём одним за счёт грядущих дней?

Любовь — дитя, и разве я бы мог

растеньем пышным называть росток?

 

CXVI

 

Союзу верных душ чинить помех

не стану я. Любви не знает тот,

кто от её греха впадает в грех,

а если повелят уйти, — уйдёт.

О нет! Любовь — ориентир земной,

твердыня в шторм, знакомая звезда,

что с непонятной силой за собой

влечёт неисчислимые суда.

Любовь не служит Времени шутом,

хоть красоте серпом грозит оно;

меняться каждый час и с каждым днём

любви до самой смерти не дано.

А докажи мне лживость этих слов, —

И нет любви, и нет моих стихов.

 

CXVII

 

Скажи, что я, по скупости своей,

в долгу остался у твоих щедрот;

что позабыл я о любви твоей,

хотя меж нас привязанность растёт;

что свой досуг я подарил глупцам,

хотя сполна ты выкупил его;

что парус свой доверил всем ветрам,

вдаль уходя от взора твоего.

Мои ошибки называй виной,

поверив подозрениям своим,

но нелюбовью вид суровый свой

не заряжай, не будь неумолим.

Неверностью своей проверил я,

насколько мне верна любовь твоя.

 

CXVIII

 

Как мы для аппетита дразним рот

приправой пряной, или как мы пьём

отвар, чтобы болезненный исход

болезнетворным упредить питьём, —

так я, пресыщен сладостью твоей,

её разбавил горечью приправ

и, болен страстью, счёл всего нужней

лечение начать, не захворав.

Любовная политика моя

отозвалась не хворью, а бедой:

страдая добротой, пытаюсь я

лечить здоровье волею дурной.

Лекарство станет ядом для того,

кто заболел от взгляда твоего.

 

CXIX

 

Какой из слёз Сирен я пил настой,

что в грязных колбах сварен был в аду!

Мечту сменял я страхом, страх — мечтой,

а в миг победы обретал беду.

Как страшно ошибался сердцем я,

когда был счастлив! Так я был разбит

безумной лихорадкой бытия,

что чуть глаза не вышли из орбит!

О польза бедствий! Под влияньем зла

становится добро ещё добрей,

а если страсть повторно возросла,

то быть ей чище, краше и прочней.

И горько мне, что втрое больше злом

я добывал, чем воздавал добром.

 

CXX

 

Я рад, что зло твоё меня гнетёт

и, опечаленный своей виной,

сгибаюсь, ощутив ошибок гнёт

в своей душе, ни медной, ни стальной.

И если ты моим обижен злом,

как я твоим, — ты побывал в аду,

а я понять, насколько был грехом

твоим задет, досуга не найду.

Мучений наших ночь могла вполне

моей душе о прошлом намекнуть,

чтоб я тебе, как ты когда-то мне,

бальзам смиренья влил в больную грудь.

Наш грех взаимен; я его ценой

твой искуплю, а ты — искупишь мой.

 

CXXI

 

Пристойней зваться подлым по делам,

чем ни за что считаться подлецом;

и радости, неведомые нам,

находят смерть во мнении чужом.

Как смеют осуждать мой пылкий нрав

порочные глаза? Или грехом

испорчен я, и враг мой грешный прав,

считая злом, что я зову добром?

Ничуть! Я — это я, а недруг мой

мои ошибки судит по своим;

но если я — прямой, а он — кривой,

то взор его не может быть иным.

Кто мерзок сам, тот должен делать вид,

что люди плохи, а порок царит.

 

CXXII

 

В мозгу моём, не в книжке записной —

твоём подарке — память о былом

удержит все заметки до одной

надёжней, чем ненужный твой альбом.

Навек или пока отмерен срок

Природою для сердца и ума,

в таких записках я б тебя сберёг,

которым не страшна забвенья тьма.

Отчёт любви, платившей по счетам,

или никчёмный свод пустых страниц

я, осмелев, назад тебе отдам,

кого храню среди своих таблиц.

Кому нужны для памяти листки,

тот всё забудет сердцу вопреки.

 

CXXIII

 

Нет, Время, не хвались, что я затих!

Ты строишь много новых пирамид,

но чуда новизны не видно в них,

а только подновлённый внешний вид.

Не вечны мы и радости полны,

что обретаем твой давнишний хлам.

Мы верим не преданьям старины,

а в то, что всё ты даришь только нам.

Но старому и новому в укор

я с баснями твоими спор веду;

всю эту ложь и всё, что видит взор,

ты создаёшь буквально на ходу.

Назло тебе, назло косе твоей

клянусь я верным быть любви своей!

 

CXXIV

 

Будь отпрыском судьбы, любовь моя,

ублюдком высших сфер, его бы мог

наш Век, добра ли, злобы не тая,

и выполоть, и превратить в цветок.

Нет, случай не помог любви моей.

Ей блеск весёлой роскоши постыл

и не по нраву ужас мятежей,

чью силу век наш в моду превратил.

Любовь, смутив предательский расчёт,

внаём сдающий время по часам,

свои расчёты с вечностью ведёт

назло жаре и проливным дождям.

Пускай глупцы мне это подтвердят,

чья гибель — благодать, а жизнь — разврат.

 

CXXV

 

Носить ли мне с собою балдахин,

лаская душу честью показной,

или готовить место для руин,

создав подножье славы вековой?

Мне ли не знать, как платят по счетам,

лишась всего в погоне за тщетой,

и тратят, чтобы взять по мелочам,

и портят вкус изысканной едой?

Нет, поклоняться сердцу твоему —

простой, но честный долг любви моей,

и в наш обмен взаимный ни к чему

нам недостойных привлекать людей.

Прочь, соглядатай! Чем подлее ты,

тем больше в честном сердце правоты!

 

CXXVI

 

У Времени, мой мальчик, отнял ты

часы, косу, зерцало красоты

и на глазах стареющих друзей

с годами расцветаешь всё пышней.

Зато Природа, госпожа невзгод,

придерживает твой успешный ход,

чтобы, минуты жалкие губя,

унизить Время и спасти тебя.

Но бойся, фаворит её щедрот!

Она свой клад недолго бережёт

и, хоть свести все счёты не спешит,

но ты оплатишь весь её кредит.

 

CXXVII

 

Когда-то не считала красота

красивым чёрный цвет, зато сейчас,

её права присвоив, чернота

фальшивой красотой морочит нас.

Назло природе сделался урод

прекрасен с накладным своим лицом,

а красота приюта не найдёт,

покрыта грязной ложью и стыдом.

Вот почему глаза любви моей

вороньей отливают чернотой,

скорбя по тем, кто с помощью затей

подложною блистает красотой.

Но так прекрасен этой скорби взгляд,

что все о красоте такой твердят.

 

CXXVIII

 

Когда кладёшь ты нежные персты

на инструмент, о музыка моя,

и, слух мой потрясая, правишь ты

созвучьем гибких струн, — терзаюсь я,

что клавиши к твоим спешат рукам

собрать лобзаний нежный урожай;

что не моим застенчивым губам,

а дереву достался этот рай.

О нём мечтая, хочется им стать

на место клавиш, чтоб губам живым

твои персты дарили благодать,

а не скользили по щепам сухим.

И если в этом клавишей мечта, —

ты им оставь персты... а мне — уста.

 

CXXIX

 

Растленье духа в гибели стыда —

вот суть разврата. Посему разврат —

жесток, вины исполнен и вреда,

фальшив, кровав, изменами чреват.

Страсть утоливший презирает страсть,

хотя за ней бежал; но миг спустя,

хоть избежал её, но в ней пропасть,

схватив приманку, может не шутя.

Безумец, он желаньями гоним;

владеть желает, овладев вполне;

то счастье, то печаль владеют им;

вкусив восторг, он бродит как во сне.

Все это знают, но напрасный труд —

бежать с небес, что в пекло нас ведут.

 

CXXX

 

Не солнца свет в очах любви моей;

и на устах кораллов красных нет;

темнее снега масть её грудей;

у проволочных прядей чёрный цвет.

Дамасских роз пунцово-бледный сад

цветами не снабдил её ланит;

и мне любой приятен аромат,

когда у ней дыхание смердит.

Хотя мне по душе её слова,

но музыка звучит куда нежней;

не видел я походки божества —

шаги моей любимой тяжелей.

Но тех она милей, кого хвала

в сравненьях показных оболгала.

 

CXXXI

 

Ты — деспот, ты такая не одна,

чей нежный лик суровостью объят;

моя душа смертельно влюблена

в тебя, в ком заключён бесценный клад.

Но страстных стонов, говорит иной,

не вызовет ни в ком твой внешний вид,

а я, задетый этой клеветой,

молчу, хотя душа моя кричит,

что я стенал на тысячу ладов,

представив эти милые черты,

и как свидетель клятву дать готов,

что смуглостью своей прекрасна ты.

Но если ты в делах своих черна,

ложь о тебе из них и сплетена.

 

CXXXII

 

Люблю твой взор, жалеющий о том,

что ты меня измучила в сердцах;

скорбит он в чёрном трауре своём

по мне, приметив боль в моих глазах.

Но так щека востока не горит

в лучах зари, и запада покой

так вполовину славой не покрыт,

что засверкала с первою звездой, —

как светел траур взора твоего!

Но лучше сердце трауром убрать

и состраданье облачить в него,

поскольку скорби цвет тебе под стать.

Что красота черна, в том клятву дам, —

и в том, что страшен вид не чёрных дам.

 

CXXXIII

 

Проклятье той душе, что, душу мне

измучив, раны другу нанесла!

Пускай тобой истерзан я вполне,

зачем же другу эта кабала?

Меня со мной развёл, забрав с собой

моё «другое я» твой грозный взгляд.

Забыт собою, другом и тобой,

я трижды по три раза был распят.

Душа моя в тюрьме груди твоей,

но душу друга дай мне под залог

моей души, чтоб от твоих плетей

конвой мой душу друга уберёг.

Но весь я твой в узилище твоём

и сам расстался со своим добром.

 

CXXXIV

 

Согласен я, что он отныне твой,

а я в залоге у твоих страстей

и продаю себя, чтоб «я другой»

назад вернулся, к радости моей.

Но против ты, и он неволе рад,

корыстна ты, а он непогрешим:

он брал взаймы, чтоб мой вернуть заклад,

связав себя ручательством своим.

Ты всё взяла с лихвой, как ростовщик,

исполнив красоты своей устав,

и по суду мой друг и твой должник

мне изменил, права мои поправ.

Он не со мной, но мы в твоих руках:

он выкупил меня, а я в цепях.

 

CXXXV

 

Мы пред тобою — твой желанный Вилл,

в придачу Вилл и Вилл в лице моём...

Своим желаньем я тебя смутил,

мечтая жить в желании твоём.

И ты, чьему желанью нет границ,

моё хоть раз не поместишь в него?

И, снисходя к желаньям разных лиц,

желанья не осветишь моего?

Как ни обильны влагою моря,

дождями умножаются они,

и ты, своим желанием горя,

моё желанье с ним объедини.

Чтоб никого отказ твой не убил,

ты знай: все — это я, твой верный Вилл.

 

CXXXVI

 

Душа твоя слепая не со мной,

но пусть я буду твой желанный Вилл,

чтоб я, воспринят всей твоей душой,

ходатайство любви осуществил.

Присвоит Вилл любви твоей дары,

что были всем желанны до него,

хотя в таких делах до сей поры

для нас один не значит ничего.

В толпе других считай меня ничем,

но для души бери меня всего.

Моё ничто тебе приятно тем,

что в нём есть всё для счастья твоего.

Влюбись в моё прозванье что есть сил,

а в нём — желанье, твой желанный Вилл.

 

CXXXVII

 

Мешает мне Любовь, глупец слепой,

увидеть то, что вижу наяву.

Не красота взор ослепляет мой,

а то, что красотой не назову.

Влекомый ложью по морям страстей,

где не один скитался экипаж,

мой взор в неверной гавани твоей

моё же сердце взял на абордаж.

Но почему фамильною землёй

оно считало пастбище для всех?

Или мой взор, обманутый собой,

окутал чистой правдой грязный грех?

Я словно погружён в чумной туман:

глаза мне лгут, и на сердце обман.

 

CXXXVIII

 

Когда она мне лжёт, что целиком

из правды состоит, я верю ей.

Я ей кажусь неопытным юнцом,

невеждой в мире каверзных затей.

Сочтя, что молод я в её глазах,

хоть виден ей закат моей весны,

я поощряю фальшь в её речах:

для нас обоих в правде нет цены.

Что ж мы признать с любимой не хотим

её притворство и мои лета?

да, но любовь идёт и пожилым,

и любит слыть правдивой красота.

На ложе нашей лжи ложится лесть,

и льстят грехи нам, чтоб не надоесть.

 

CXXXIX

 

Не заставляй оправдывать обид,

что терпит от тебя душа моя.

Пусть силой то, в чём я силён, сразит

не твой фальшивый взгляд, но речь твоя.

Скажи, что неверна, но предо мной,

любимая, не стой, потупя взор;

бей не таясь, поскольку я стеной

не стану, отражая твой напор.

Но если милой ясно и без слов,

что мне грозят её глаза войной,

она отводит их, моих врагов,

чтобы с другим вступить в смертельный бой.

Меня мои мученья умертвят,

и пусть добьёт меня твой нежный взгляд.

 

CXL

 

Будь злой, но мудрой, чтобы палачом

не стать для тихой кротости моей,

не то в моём страдании немом

проступят голоса моих скорбей.

Не ради страсти научить уму

тебя я мог бы, — ради нежных слов;

поверит умирающий всему,

что от своих услышал докторов.

Отчаявшись, зайду умом в тупик

и оскорблю тебя, а белый свет

так извращён, что глупый клеветник

найдёт глупцов, охочих до клевет.

Тебя спасёт от них твой честный взгляд,

хотя ты сердцем метишь невпопад.

 

CXLI

 

Я, видя тысячи твоих грехов,

глазами не люблю тебя ничуть,

но им назло я сердцем не таков,

и страсть к тебе мою терзает грудь.

Ни слух мой — речью томною твоей,

ни осязанье — ласковой рукой,

ни вкус, ни обонянье в мир страстей

не втянуты для пиршества с тобой.

Но чувства и способности ума

не сладят с глупым сердцем нипочём,

что, их не слыша, служит задарма,

рабом при сердце состоя твоём.

Ты — бедствие моё, а мой профит —

в том, что мой грех меня же и клеймит.

 

CXLII

 

Любовь — мой грех, и грешный мой порыв

клеймишь ты добродетелью своей,

но твой упрёк не будет столь правдив,

когда сравнишь ты, кто из нас грешней.

Нет, не твоим бранить меня устам,

чей пурпур осквернён печатью лжи,

скреплявшей грех так часто, как я сам

взимал с чужих постелей платежи.

Люблю тебя, другого любишь ты,

а он твой ловит взор, подобно мне.

В душе взрастив сочувствия цветы,

сочувствие заслужишь ты вполне.

А если хочешь брать, не подарив,

то не придёт никто на твой призыв.

 

CXLIII

 

Как своего бросает малыша

в погоне за пернатым существом

хозяйка, что за птицею спеша,

не замечает ничего кругом,

хотя и плачет мальчуган навзрыд,

гонясь за ней, но от него она

за курицей порхающей бежит,

заботою своей увлечена, —

так мчишься ты за собственной мечтой,

меня, ребёнка своего, гоня,

но, изловив её, вернись домой,

и приласкай, как матушка, меня.

Хоть будет при тебе твой верный Вилл, —

вернись, когда зову я что есть сил.

 

CXLIV

 

Два духа мне на счастье и на зло

опутали меня: я полюбил

мужчину, чьё обличие светло,

и женщину — исчадье чёрных сил.

Меня толкая в ад, мой женский бес

рассорить хочет ангела со мной,

чтоб демоном святой сошёл с небес

и в грязь упал, расставшись с чистотой.

Могу сказать, хотя и наугад,

что в дьявола мой ангел превращён:

я всеми брошен, значит, в самый ад

утянут был своей подругой он.

И не узнать, где добрый ангел мой,

пока его не бросит ангел злой.

 

CXLV

 

С губ, созданных Любви рукой,

«Я не люблю!» — слетело вдруг,

и так я приуныл душой,

что мною овладел испуг.

Но жалость входит к милой в грудь,

чтобы несдержанный язык

на истинный вернулся путь

и к новым нежностям привык.

«Я не люблю!» — меняя тон,

чудесный день зажгла она,

и грозный мрак убрался вон,

как с неба в пекло сатана.

«Я не люблю... — и я живой

от нежных слов: — ...не быть с тобой!».

 

CXLVI

 

Мой бедный дух, мятежных сил форпост,

ядро порочной плоти, почему

в себе ты чахнешь, соблюдая пост?

Чтоб украшать извне свою тюрьму?

Зачем так много платишь ты за дом,

который сдан тебе на малый срок?

Чтоб черви в том наследии твоём

объели всё, чем ты запасся впрок?

Заставь себе служить свою рабу:

смиряя плоть, корми себя вдвойне;

сбывая время, покупай судьбу;

копи внутри и беден будь извне.

Смерть ест людей, но без еды твоей

погибнет Смерть, чтоб не было смертей.

 

CXLVII

 

Любовь моя больна и норовит

недугом исцеляться затяжным,

питая нездоровый аппетит

к тому, что причиняет вред больным.

Сердитый врач любви, рассудок мой,

за то, что я отверг его ланцет,

со мной порвал, и вот я сам не свой

жду смерти, от которой средства нет.

Лишён леченья и ума лишён,

в плену безумных дел, речей и дум,

я, сумасшедший до конца времён,

вне истины болтаю наобум.

Я клялся: ты светлей и чище всех...

а ты темней, чем ночь, грязней, чем грех.

 

CXLVIII

 

Увы, Любовь мне подарила взор,

что с верным зреньем несопоставим.

Или мой ум глазам наперекор

толкует ложно всё, что видно им?

Но если взор мой в красоту влюблён,

то почему все равнодушны к ней?

А если нет в ней прелести, то он

не столь правдив, как мнение людей.

Поскольку взор Любви всегда в слезах,

как ей добиться правды от него?

Ошибся я, но гаснет в облаках

и солнца глаз, не видя ничего.

Хитрит Любовь! Я видеть не готов,

от слёз ослепнув, грязь её грехов.

 

CXLIX

 

Зачем твердишь, что я к тебе остыл,

когда мы вместе бой ведём со мной?

Иль не служу тебе я что есть сил,

себя забыв, тиран жестокий мой?

Я разве другом был твоим врагам

и льстил тому, с кем ты была грозна?

Тебя разгневав, разве я не сам

и горевал, и мстил себе сполна?

Гордясь какой заслугою своей,

отвергну счастье быть в плену твоём?

По мановению твоих очей

я восхищён любым твоим грехом.

Понятен мне любви моей палач:

слепых не любишь ты, а я незряч.

 

CL

 

Какою властью немощи под стать

так мощно в сердце ты царишь моём,

что я заставил взор свой честный лгать

и клялся, что не светит солнце днём?

Как придаёшь ты чары злым вещам,

что дел твоих ничтожных результат

и хитрый разум твой моим глазам

добро осилить злом твоим велят?

Как ты внушить любовь к себе могла,

когда для нелюбви полно причин?

Люблю я ту, кто прочим не мила,

и пусть я буду мил тебе один.

Хоть зло твоё во мне любовь зажгло,

я заслужил тебя ему назло.

 

CLI

 

Любовь юна, а значит, неумна,

хоть ею ум рождён. Но, милый плут,

меня стыдить за грех ты не должна,

не то тебя же грешницей сочтут.

Тобою предан, телесам своим

свой благородный орган предал я;

назло душе любовь досталась им:

и плоть ликует глупая моя.

Она встаёт при имени твоём,

нацелясь на тебя, как на трофей;

свой тяжкий труд — паденье и подъём —

предоставляя для твоих затей.

Едва ли нужен ум любви такой,

но я вставал и падал пред тобой.

 

CLII

 

Что изменял тебе я, не секрет,

но ты — клятвопреступница вдвойне:

нарушила супружеский обет

и, став моею, изменила мне.

Но как тебя винить в грехе двойном,

когда раз двадцать был я грешен сам?

Я клялся уличить тебя во всём,

а сам не доверял твоим словам.

Я верил: ты прекрасна и свята,

но, чтоб твой образ был вообразим,

пусть мрачная охватит слепота

мой взор, отвергший всё, что перед ним,

Я клялся: ты чиста... Но не найдёшь

грязнее ничего, чем эта ложь!

 

CLIII

 

Уснул Амур и факел уронил,

который возбуждает жар страстей,

а девушка Дианы что есть сил

огонь любви забросила в ручей.

И, пламенем насытившись святым,

он стал целебным, и недуг любой,

хотя б он даже был неисцелим,

больные люди лечат в бане той.

Но мальчик вновь добыл огня из глаз

моей любви и грудь поджёг мою,

и, заболев, поплёлся я тотчас,

печальный пилигрим, к тому ручью.

Но там леченья моего исток,

где факел свой разжёг любви божок.

 

CLIV

 

Божок любви уснул, и во всю прыть

к его огню, каким он сердце жжёт,

невинность обещавшие хранить,

сбежались нимфы выкрасть факел тот,

тьму честных душ спаливший испокон,

и вмиг, руками девственниц святых,

был, погрузившись в сон, разоружён

желаний полководец огневых.

И вот огонь Любви в ручье погас,

что от её тепла целебным стал;

в той бане люди лечатся сейчас,

и я был там, своей любви вассал,

но от любви вода не помогла,

хоть и нагрелась от её тепла.

• Лифшиц Ю. Как переводить сонеты Шекспира